Странное такое было чувство… Анницу он не то что полюбил: чувствовал к ней неутихающую страсть, влечение – и в то же время безоглядное, огромное доверие. Может, это и есть любовь? Кто его знает, что она такое… И вот теперь это чувство расплылось, как расплывается поутру сон, только что казавшийся ярким, многоцветным, запоминающимся навеки. Пошли минуты суетливого дня – и нет ничего, все забылось. Ну в самом деле, какое влечение можно испытывать к бледной, немочной, даже зеленоватой какой-то женщине, вдобавок непрестанно истекающей сукровицей, из-за чего к ней на ложе взойти нельзя. Запах сукровицы ощущался, даже когда государь просто склонялся поцеловать жену. Тоже черт знает что такое! Отроду кровавый дух его не пугивал, ни на поле брани, ни в подвалах слободы, ни на Поганой луже, где слетали головы под топором палача. А тут едва сдерживался, чтобы не кривить брезгливо рот, не обижать Анницу.
Конечно, ее следовало пожалеть… Он и жалел, однако к жалости все чаще примешивалась обида. Как же она могла быть столь неосторожной? Почему не береглась, нося ребенка? Чай, не абы кого носила во чреве – маленького царевича! Могла бы сообразить, что этакое чудо, случившееся с ними обоими, надо оберегать со всем тщанием и попечением! Ну да – молодая, крепкая баба, думает, ей все как с гуся вода. И вот вам, пожалуйте!
Было такое чувство, будто он сделал Аннице драгоценный подарок, отдал ей самое дорогое, что только имел, а она сей дар небрежно расточила, разбила, опоганила… словно бы насмеялась над его любовью и доверием. Выходит, и на нее нельзя надеяться? Выходит, и она способна обмануть?
Вот что было самым тягостным – утрата доверия к жене. Вновь сомкнулись вокруг мрачные тени, вновь замаячил призрак измены. И чем далее шло время, тем сильнее становилось отчуждение между царем и его молодой женой.
Анница тоже чувствовала, что прежнее счастье утекает, словно кровь из ее исстрадавшегося тела. Была без сознания, когда случился выкидыш, но все же помнила эту мучительную боль – не только телесную, но и душевную, словно вышел из ее тела не комочек плоти, а сгусток былого счастья. И все почему? Из-за ее собственной неосторожности, из-за дурацкой случайности! Было бы легче, окажись виноват какой-то лиходей – ну, скажем, толкнул бы ее кто-то… Теперь Анница в глубине души гораздо лучше понимала своего супруга, который склонен был в каждом постигающем его несчастье видеть вражьи происки. Если знаешь, что в твоей беде виноват кто-то другой, не ты, – она легче переносится. Куда проще – и для души спокойнее – роптать на человека, чем на Бога. А если себя винить, так и вообще тягостно…
Увы, Аннице некого было винить, кроме себя. Она чувствовала себя не просто больной и несчастной – преступницей, заслуживающей кары. И наказание ей уже было отмерено: видеть холод в глазах мужа, видеть, как тает его любовь, былая нежность сменяется равнодушной брезгливостью, а почтение и подобострастие окружающих – насмешливым пренебрежением.
В этом состоянии ей особенно жадно хотелось видеть рядом добрые, благодарные глаза. Она готова была на все, чтобы услужить служащим ей, купить их любовь и признательность. И конечно, княгиня Воротынская, бывшая при первой государыне, Анастасии Романовне, старшей боярыней, да и теперь пользовавшаяся всеобщим почитанием, выбрала очень верную минутку, обратившись к больной царице с малой просьбою: дать место во дворце одной бедной сироте, отцу которой ее супруг, знаменитый воевода Михаил Иванович, был обязан жизнью. Ничего о дочери своего спасителя Воротынский-де не знал, вот девчонка и выросла после смерти родителей в Немецкой слободе, а прослышав об этом, Михаил Иванович решил немедленно снять с души грех неблагодарности. Сам воевода не смог явиться, пасть к ногам государыни, поскольку чуть оклемался от застарелой хвори, от которой его с трудом исцелил архиятер Бомелий, ну и вот – прислал жену просить. Звали ту девушку Анной Васильчиковой, и поскольку была она девицей худородною, ни о чем особенном и речи идти не могло: в ближние боярышни она не годилась, даже в спальницы, ибо туда брали только девиц из приличных семей. Да ей хоть какое-нибудь местечко, лишь бы во дворце!
Анница даже не задалась вопросом, почему князь Михаил Иванович сам не пригреет в своем немаленьком и весьма богатом доме девочку, отцу которой он столь обязан. Воротынский славился не только беззаветной храбростью, но и величайшей скаредностью. Вечно считал себя обойденным воинской добычею и наградами. А от царя добра не убудет, как известно! Вдобавок Анница так старалась расположить к себе людей, что ей все средства были хороши. И безродная сиротка Аннушка Васильчикова была отправлена не в поварскую, какой-нибудь чистильщицею рыбы, не в убиральщицы покоев, на грязную работу, а определена в сенные девушки. Надлежало ей отныне сидеть в сенях под дверьми царицыных покоев, чтобы видеть приходящих и своевременно ближней боярышне государыни об сем докладывать, дабы та упредила царицу, а она бы могла к приходу гостей приготовиться.
Рыжая пригожая девушка, от смущения не поднимавшая глаз и не умевшая двух слов связать, кинулась великодушной госпоже в ноги и вообще выглядела ошалевшей от счастья. Воротынская тоже казалась более чем довольной.
Анница обласкала сиротку и простилась с княгиней, чуть ли не впервые за последнее время почувствовав себя счастливой от того, что кто-то поминает ее добрым словом. Да и государь, явившийся проведать жену, приветливо пошутил насчет новенькой придверницы. Сначала удивился: откуда, мол, такая взялась?! – а потом милостиво сказал, что русские девки, даже и самые низкие родом, куда краше английских королев, которые, как известно, тоже рыжие, да на них небось и глядеть тошно. То-то замуж никак не выйдут, так затянувшимся девством и маются, грымзы-перестарки, а потому лезет им всякая дурь в голову насчет прав английских купцов в Московском государстве!
Борису Годунову, который при сем присутствовал, было известно, что между царем и упомянутой королевою произошла очередная эпистолярная размолвка, вот Елизавета и получила словесную плюху. Он улыбнулся в ответ государю и вскользь заметил, что новая придверница и впрямь удивительно хороша. Иван Васильевич снова окинул девушку взглядом, одобрительно кивнул – и вошел в царицыны палаты.
Годунов неприметно подмигнул девчонке и последовал за государем, тая улыбку.
Никому и в голову не могло прийти, что именно скромный, улыбчивый, со всеми учтивый, знающий свое место Борис мог бы дать совершенно точный ответ на вопрос, откуда взялась эта рыженькая, ибо ее явление во дворце было прямым и непосредственным делом его, Борисовых, рук, – и загодя внесенной платой за ту услугу, которую Анхен Васильчиковой предстояло оказать своему покровителю и сообщнику в уже недалеком будущем.
* * *Для начала он сделал намек Бомелию. Теперь при каждой встрече Годунов не мог удержатся – так и пялился на его длинные, худые пальцы, однако никак не мог разглядеть среди множества перстней тот, заветный. Это внушало тревогу, это внушало недоверие к рассказанному Анхен… но обратной дороги у Бориса уже не было. Слишком глубоко увяз он в своих тайных чаяниях, чтобы не рискнуть! И однажды, совсем скоро после памятного сговора на Красной площади, Годунов явился к государеву архиятеру – как бы поглядеть на очередные иноземные новинки – и сказал, что недавно вновь случайно встретил ту хорошенькую русскую немочку, как ее там, Анхен, кажется, и девушка рассказала ему свою душераздирающую историю.
Оказывается, она не просто сирота, а дочь истинного героя. И то, что отец ее умер в нищете, а девочке пришлось жить чужой милостью, – проявление вопиющей неблагодарности человеческой. Михаил Иванович Воротынский взял большой грех на душу, не облагодетельствовав дочь человека, который заслонил его от татарской стрелы при битве у знаменитой Арской башни. Малютка Анхен должна была вырасти именно в доме воеводы! Это было бы воистину милосердное и богоугодное дело. Хорошо бы как-то подсказать Михаилу Ивановичу, что вину свою загладить надобно, и загладить существенно. У царицы молодой, слышал Годунов, нехватка мелкого служащего чина – как было бы хорошо, пригрей она сиротку во дворце! Да разве Воротынский догадается попросить государыню о милости для Анхен, он ведь знать не знает о ее существовании…
Все это было сказано вскользь, а затем разговор вновь перешел на дела медицинские. Царь Иван Васильевич, имевший великолепную сокровищницу, недавно увлекся драгоценными каменьями не как предметами роскоши или украшения, а как средствами лекарскими. И Годунов желал непременно узнать, на самом ли деле смарагды, бирюза, агаты или аметисты обладают чудодейными свойствами, или это просто байки, которые частенько встречаются в старинных хронографах, а в них, как известно, много всякой чепухи прописано. К примеру, Борис сам читал про камень лигурий, который способен оживлять мертвечину. Дескать, на одном корабле везли полно битой птицы – про запас, для питания команды, а у кого-то из мореходов случайно имелся лигурий, поэтому посреди синего моря вся убоина вдруг ожила и, вырвавшись из трюмов, разлетелась кто куда. Чушь, конечно… а вдруг не чушь? Каково мнение на сей счет господина Бомелия?
Господин Бомелий со вниманием выслушал своего молодого любознательного посетителя, сообщил, что историю с лигурием считает сущими враками, однако же о лекарских свойствах камней писали еще древние врачи Греции и Востока, такие как Гиппократ и Авиценна, а они знали свое дело, поэтому Бомелий склонен в камни верить. Он не раз прописывал для укрепления зрения смотреть на алмазы, а noctambulatio, иначе говоря, ночное хождение во сне, лунатизм, лечил лунным камнем. Хотя вообще-то он предпочитает травяные зелья и лекарства животного происхождения. Например, змеиный яд, который, в малом соотношении с жиром, дает чудесную мазь, поистине бесценную для заживления старых, ноющих переломов, какими частенько страдают бывалые воины. Да взять хотя бы того же самого Воротынского. Слышно, доблестный ратник снова слег в постель, мучимый болями в битом-ломаном теле? Поскольку Воротынский – выдающийся герой, не будет ничего удивительного в том, что к нему явился государев архиятер и предложил помощь.
Более на эту тему ничего сказано не было, и Годунов вскоре откланялся, понимая, что семена, посеянные им, упали на благодатную почву.
Сказать, что Бомелий остался после его ухода озадачен, – значило ничего не сказать. Он вообще слабо верил в человеколюбие, а в то, что этим свойством обладает Годунов, поверил бы в последнюю очередь. И все же Борис радеет за Анхен… Зачем Годунову помогать ей? Может быть, соблазнился хорошенькой девчонкой и желает облагодетельствовать свою милушку? Но при чем тут служба во дворце? Есть множество других, куда менее замысловатых способов порадовать неискушенную девушку.
Впрочем, едва ли Годунов прельстился Анхен. Насколько слышал Бомелий, молодой человек вовсе даже не бабник, хранит верность своей жене, – однако не потому, что так уж влюблен. Поначалу побаивался своего знаменитого тестя, который был весьма короток на расправу, а потом его сердцем всецело завладела одна-единственная страсть, имя которой Честолюбие.
Значит, Годунов хлопочет за Анхен в угоду своему честолюбию. Коли так, все объясняется просто: он желает иметь своего человека поблизости от нелюбимой им и не любящей его царицы. Вопрос: почему он выбрал на роль «своего человека» именно девочку, выросшую в Немецкой слободе и, насколько было известно Бомелию, преданную своим благодетелям до глубины души? Ответ мог быть только один: Годунов ищет сближения с иноземцами. Пытаясь пропихнуть в царицын двор Анхен, он таким образом желает услужить и Бомелию, который пользуется безоглядным доверием государя, но отнюдь не Анны Алексеевны. Набралась дурных слухов о дохтуре Елисее, вот и не может преодолеть неприязнь. Неплохо, совсем неплохо, если при царице окажется существо, которое будет верно служить интересам доктора Бомелия.
Однако сколь тонко сделал намек Годунов, сколь изысканно провел партию! В молодом придворном обнаружились задатки замечательного, изощренного интригана, и Бомелий, который сам считал себя интриганом не из последних, был рад встретить в этой простодушной, грубоватой Руси достойного партнера. Царь Иоанн обладал, конечно, качествами истинного византийца, однако его подводили избыточная искренность, прямолинейность и вспыльчивость, а вот Борис Годунов из тех, кого русские называют «хитрован»… поразительно ёмкое словцо!
Не впрямую попросил за Анхен, а намекнул. И столь же изящно дал понять, что самому Бомелию не стоит просить за девушку: мало ли как может обернуться дело, вдруг она окажется полной дурой и умудрится прогневить государыню! А если за нее похлопочет Воротынский, то с него, в случае чего, и весь спрос!
Умение этого двадцатитрехлетнего молодчика выходить сухим из воды не впервые восхищало Бомелия. Во дворце и вообще в Москве, даже в Немецкой слободе бытовало мнение, что Годунов – человек милосердный, тонкий, чуждающийся жестокости государя и умеющий не запачкать рук в крови даже тогда, когда остальные окунались в нее чуть ли не с головой. В Борисе было нечто такое, отчего самый достоверный слух о его пороках казался злобным наветом, и человек, сам видевший проявление этого порока, предпочитал верить не своим глазам, а обаянию, исходившему от пригожего молодого человека с черными глазами и вдохновенным лицом, подтверждающим чистоту его помыслов. Бомелию казалось, что Годунов напоминает двух великих интриганов былых времен – Адашева и Курбского – в одном лице. Почему-то никто не задумывался, что мало-мальски благородный, порядочный, дороживший своей честью человек не посватался бы к дочери Малюты Скуратова, знаменитого палача и крайне страшного человека. А Годунов спрятал свой страх в карман, ибо только через Малюту мог приблизиться к царю. И приблизился! А теперь расширяет свое влияние всеми возможными и невозможными способами…
Словом, Элизиусу Бомелиусу немало польстило доверие Годунова. И он не замедлил навестить хворого князя Воротынского.
Сказать, что Михаил Иванович был ошарашен этим посещением, – значило опять-таки ничего не сказать. Уже который год появление в чьем-то доме дохтура Елисея означало одно: мертвую грамоту. Представление о немецком лекаре как об отравителе укоренилось настолько прочно, что, даже если после его посещения никто в семье опального боярина не помирал, домочадцы и соседи не меняли своего убеждения: они просто терпеливо ждали, когда смерть произойдет. Как правило, так и случалось, потому что люди вообще смертны, но даже гибель от молнии, огня, воды или на поле брани все равно считалась происками коварного Елисея!
Правда, Воротынский теперь вроде не был опальным. Царь простил его, давно вернул из Кирилло-Белозерского монастыря… оставив там, однако, его сына Ивана. Очевидно, как заложника: на случай, если старый вояка вдруг задурит снова и начнет клониться к западу. Теперь у Воротынского руки были надежно связаны, он воевал себе да воевал с крымчаками. А если продолжал лелеять в глубине души неприязнь к несправедливому государю, то уже не повторял прежней глупости и не выражал ее громогласно. Не было у царя поводов карать его за что-то, однако сердце Михаила Ивановича при виде Бомелия все же ёкнуло…
Прозорливый лекарь понимающе усмехнулся.
– Напрасно, сударь, сторонишься меня, – сказал почти ласково. – Больно смотреть на твои страдания, больно слышать, сколько дурней неумелых, знахарей так называемых, губят твое здоровье – а толку чуть. Попробуй эту мазь – а через месяц сам увидишь, что будет.
«Не причаститься ли для начала Святых Таин?» – едва не спросил откровенный Воротынский, однако он был гордец, а потому не мог показать Бомелию, что откровенно боится. Во всяком случае, решил сразу после ухода непрошеного спасителя выкинуть его мазь в отхожее место, однако Бомелий, с прежней доброжелательной улыбкою, настоял на том, чтобы начать лечение незамедлительно. И, тотчас же зачерпнув малое количество мази из корчажки, в которой ее принес, начал натирать больные ноги Воротынского: ломаные, битые, застуженные. Боль у Михаила Ивановича улеглась почти мгновенно – уже оттого, что лекарь сам брал мазь в руки. Значит, ежели она отравлена, купно с Воротынским отправится к праотцам и Бомелий. А в это плохо верилось…
«Поживем еще, пожалуй!» – подумал старый вояка – и не ошибся. Спустя месяц он и думать забыл о старых немочах, а также о том, как числил Бомелия во врагах. Ощущение молодой подвижности суставов было таким восхитительным, что князь счел необходимым самолично отправиться к государеву архиятеру и выразить ему свою благодарность. Было сделано и подношение соответствующее: о пристрастии дохтура Елисея к стеклянным иноземным изделиям знали все, а у Воротынского среди боевой добычи сыскались дивные италийские бокалы, захваченные когда-то крымчаками в разоренной Кафе Генуэзской.[92] Бомелий оценил степень благодарности Воротынского, и оба отличным образом отведали из этих бокалов фряжского винца, которое возвеселило их сердца и развязало языки.
Когда Воротынский только входил в дом, он заметил мелькнувшую в сенях девушку со скромно потупленными глазками и рыжеволосой головкой. Теперь, разнежившись в почете и радушии, счастливый тем, что, можно сказать, завел дружбу с могущественным и опасным Бомелием, князь Михаил Иванович позволил себе пошутить насчет молоденьких пригоженьких гостий, которые порою захаживают в дома холостяков.
Бомелий взглянул изумленно:
– О ком ты, сударь? Об Анхен, что ли?! Господи, да ведь это бедная сиротка, которая иногда заходит ко мне за добрым советом. Несчастное дитя! Отец ее, Василий Васильчиков, был храбрым воином… не столь храбрым, конечно, как ты, князь, однако же и он безмерно отличился при осаде Казани и взрыве Арской крепости. Слышал я, был он жестоко ранен, спасая жизнь некоему воеводе, однако, как это часто водится, оказался забыт в пылу сражения. Выжил чудом! Но силы его уже были подорваны. Скоро пришел ему конец, а вместе с ним и его семейству. Анхен пригрели в Немецкой слободе. Какая жалость, что тот воевода, который обязан жизнью ее отцу, ни разу не вспомнил о своем долге! Конечно, это все понятно: воин сей всецело посвятил себя сражениям и битвам, где ему помнить о такой малой малости, как жизнь бедной девицы! Однако известно, что слезы обиженных сирот отягощают чашу грехов наших. А утереть эти слезы никогда не поздно. Поверь, Михаил Иванович, если бы я узнал о том, что грех неблагодарности исправлен, это было бы мне самой драгоценной наградою.