Только мысли о ней укрепляли Годунова в уверенности, что его судьба еще не начала клониться к закату, что солнце его удачи всего лишь заволокло малым облачком, но вот подует благоприятный ветерок – и снесет это облачко, и снова засияет Борис Годунов на дворцовом небосклоне, может быть, даже ярче прежнего!
Еще готовя сына своего Федора на польский престол и уныло сравнивая его с покойным князем Юрием Васильевичем, государь все чаще вспоминал о том влиянии, которое имела на убогого братца его жена. Образ Юлиании свято хранился в глубинах царева сердца. Вот если бы отыскать такую же мудрую, терпеливую, преданную супругу для Федора! Может быть, вся жизнь его, весь нрав его изменился бы. Жена – сила великая, что бы там ни брюзжали увенчанные клобуками черноризцы. В ней причудливо сплетены и благо, и пагуба. Это уж как повезет! Вон, царевичу Ивану не везло. Женился вторично на этой, как ее… Иван Васильевич пощелкал пальцами, вспоминая (невестку он видел так редко, что не помнил ни лица ее, ни имени)… ах да, на дочери Петрова-Солового, Прасковье, но и с ней не обрел ни чада, ни покоя, ни счастья. По всему видно, быть Прасковье вскоре постриженной, как и Евдокии Сабуровой, первой жене Иванушки. Но он силен нравом и духом, он выдюжит, его бабьими причудами не сломаешь. А Федор должен с первого раза сделать правильный выбор и обрести в супруге не вертихвостку-мучительницу, наказанье Господне, а жену-мать, жену-сестру, жену-наставницу. И при этом она должна быть красавица – на какую попало, будь она хоть семи пядей во лбу, Федор и глядеть-то не станет!
Поразмыслив таким образом и посоветовавшись с Богданом Бельским, государь приказал отыскать в боярских семьях нескольких девочек в возрасте, близком к невестиному, и поселить их во дворце, в отдельных покоях. При выборе обращалось внимание не только на красоту, но также на ум и нрав. Среди этих девочек оказалась Ирина Годунова.
… В ту пору Борис был на Оке, где выставлялось русское войско против вышедшего в новый поход Девлет-Гирея. Крымский хан повернул от Молочных Вод, устрашившись противника; Борис, довольный, воротился в Москву, чая награды или хотя бы слова благосклонного, – и узнал, что сестра живет теперь при дворе и, возможно, предназначается в невесты младшему царевичу.
Первым чувством была обида на судьбу, которая в очередной раз подставила ему ножку. Борис ведь по-прежнему желал для сестры куда более высокой участи! Надеялся, что рыжая пакостница Аннушка Васильчикова когда-нибудь осточертеет государю, тот возмечтает не о смехотворном сожительстве, а об освященном церковью браке, затеется выбор невест, и уж тут Борис костьми ляжет… А вон как все обернулось! Позже выяснилось, что похлопотал за Ирину Богдан Бельский, рассудив: все-таки Годуновы – родня какая-никакая, лучше Ирина, чем абы кто чужой при царевиче. Годунов мысленно пообещал когда-нибудь припомнить Богдаше эти «родственные хлопоты», вдребезги разбившие его собственные расчеты, – и со свойственным ему холодным здравомыслием начал размышлять, как обернуть в свою пользу то, что на первый взгляд казалось неудачей.
Сначала он уныло призадумался, что как-то часто в последнее время приходится смиряться с провалами… но чем больше проходило дней и месяцев, тем чаще казалось ему, что судьба вовсе не подставила ему ножку, а подсунула первую ступенечку к новому, невиданному еще возвышению. Борис все отчетливее понимал, что не родилась на свет женщина – кроме, может быть, первой царицы, Анастасии, – которая могла бы подчинить своему влиянию этого неуловимого – и в то же время беспечного, хитрого (порою он норовил даже сам себя перехитрить!) – и простодушного, измученного подозрениями – и доверчивого, что дитя, выносливого, как бык, – и насквозь хворого, изощренно-умного – и до глупости недогадливого человека, которого называли Иваном Грозным. Государь слишком привык к внутреннему одиночеству, чтобы позволить властвовать над собой какой-то женщине. К тому же – и это было главным! – Иван далеко не вечен. Сейчас ему сорок шесть, хотя выглядит он гораздо старше. Конечно, он может прожить еще долго. И пусть живет, потому что, храни Бог, случись что с государем, на престол взойдет его старший сын Иван – а это будет означать окончательное крушение всех надежд Годунова. Иван Иванович терпеть не может ближних отцовых людей, у него свои взгляды на управление страной, свои ставленники на высшие посты, спасибо скажешь, если загремишь воеводою в какую-нибудь тмутараканскую глухомань, а то и с головой простишься. Пусть живет и царствует великий государь Иван Васильевич Грозный, многая ему лета… до тех пор, пока не повзрослеет его младший сын, которому сейчас идет осьмнадцатый годок. Царь решил не женить сына еще года три-четыре, чтобы вполне окреп. Вот и пускай крепнет. За это время он всей душой привяжется к будущей невесте – а ею должна стать Ирина Годунова, никакая другая. Ну, смотрины Марфы Собакиной и уроки незабвенного тестюшки Малюты Скуратова многому научили Бориса Федоровича, он уже примерно представлял себе, что надо сделать, чтобы расчистить Ирине путь к сердцу младшего царевича. Да небось Федор и сам ее не проглядит: Ирина ведь мало что красавица – такая ласковая, такая заботница! Ее хлебом не корми, только дай кого-нибудь пожалеть, а человека, более достойного жалости, чем царевич Федор, Годунов в жизни своей не встречал.
Что же, полностью прибрать к своим рукам, через руки сестры, младшего наследника престола – это тоже очень даже неплохо. Надо только набраться терпения. И ни на минуту не упускать из виду ни Федора, ни Ирину. Сестра-то сестра, а все же она женщина. «Баба да бес – один у них вес!» – это мудрыми людьми сказано. Он уже доверился однажды женщине со всеми своими заветными чаяниями – но где теперь та женщина, где те чаяния?!
И – бывают же в жизни чудеса! – именно в то мгновение, когда Борис снова окунулся в пучину своих мрачных, разочарованных мыслей, к нему явилась посыльная с женской половины. Царица – на этом слове девушка запнулась и смущенно потупилась – изволит звать к себе Бориса Федоровича Годунова. Просит быть у нее немедленно!
* * *Годунов прищурился, не спеша повиноваться… Он уже давно приметил, что вот этакую малую заминку перед словом «царица» делали отныне все, кому случалось упоминать ее. Вслух, конечно, не усмехались, однако Борис не сомневался, что меж собою скрытно судачили. До него доходили вести, что чин свой новая – хм, хм! – царица обставила с большой пышностью, куда величавее, чем законно венчанная Анна Алексеевна. Однако теперь бояре и дворяне отдают своих дочек на дворцовую службу неохотно, хоть служба эта искони считалась почетной и хлебной. Зазорно боярышне, чья родовитость насчитывает десяток, а то и более славных поколений, кланяться безродной выскочке-прислужнице… к тому же, ставшей причиною падения прежней царицы и гибели многих людей. Все терпеливо ждали, когда пройдет плотская зависимость государя от этой выскочки и Аннушка Васильчикова вернется в ту же безвестную дыру, откуда вылезла. Но пока что-то непохоже было, что царь тяготится этой зависимостью, скорее наоборот, а потому Годунов, еще немножко помедлив для утишения самолюбия, все же последовал за сенной девушкой, оказавшейся такой же придверницей, какой еще недавно была и сама Анхен: отворив Годунову двери в светлицу, девушка умостилась на краешке лавы под светцом, вынула из кармана клубочек с воткнутым в него крючком и принялась за какое-то незамысловатое плетенье.
Еще не войдя, Борис услыхал голос Анхен – и не сразу узнал его. Нежные переливы сменились рокочущими раскатами, и даже странным показалось, что этот басовитый голос исторгается тем нежным, стройным существом, нагота которого произвела-таки на Бориса – чего греха таить! – немалое впечатление и забылась не скоро, пусть даже и пугала его сильнее, чем влекла. Однако стоило ему ступить на порог и взглянуть на новую царицу, как он обнаружил, что прежняя Анхен – рыжая воздушная красавица из Немецкой слободы – исчезла навеки. Вместо нее Годунов увидел статную, пышную бабу, облаченную в тяжелую золотую парчу, в ожерелье, шитом алыми лалами[98] и смарагдами самой чистой воды и самыми крупными, какие, наверное, только нашлись в знаменитой царевой сокровищнице. Кика ее была тоже расшита крупными лалами по золотой нити, высокие и широкие зарукавья напоминали овершья боевых рукавиц, а убрус, не белый, как носило большинство женщин, а вызывающе-алый, отбрасывал мятежные сполохи на круглое румяное лицо.
Да, Анхен значительно раздалась вширь. Неужели это превращение из девицы в женщину так на нее подействовало? Или она все это время только и делала, что ела, наверстывая упущенное за годы полуголодного существования у скаредов-немцев?
Царица, словно не замечая вошедшего, продолжала своим железным голосом распекать какую-то бойкую, разбитную молодицу. Прислушавшись, Годунов постепенно понял, что это покупальщица, которая явилась нынче с торга с новыми запасами жемчуга, да не удовлетворила строгому вкусу новой царицы.
Да, Анхен значительно раздалась вширь. Неужели это превращение из девицы в женщину так на нее подействовало? Или она все это время только и делала, что ела, наверстывая упущенное за годы полуголодного существования у скаредов-немцев?
Царица, словно не замечая вошедшего, продолжала своим железным голосом распекать какую-то бойкую, разбитную молодицу. Прислушавшись, Годунов постепенно понял, что это покупальщица, которая явилась нынче с торга с новыми запасами жемчуга, да не удовлетворила строгому вкусу новой царицы.
– Или мы басурманы тут какие? – бушевала Анхен. – Или татаре сплошь? Ты чего тут нанесла, сила злая? Говорено тебе было: покупай жемчуг все белый да чистый, а желтоватого никак не бери: на Руси его никто не покупает! Небось сговорилась с купцом за уступку, а денежки где выторгованные? В свой карман положила? Ужо погоди, отдам тебя царевым людям на спрос и расправу!
Покупальщица тяжело рухнула на колени, заломила руки. Однако лицо ее было нарумянено и набелено так густо, что особых признаков страха на нем не разглядеть.
– Помилосердствуй, матушка Анна Васильевна! – взвыла она, дрожа щеками. – Да я ж хотела как лучше! Мне купец сказывал, что у них, у басурман, жемчуг желтоватый потому нарасхват идет, что никогда не теряет своей воды, а белый-де со временем все равно потемнеет и пожелтеет.
Царица пожевала губами, словно набираясь сил для нового раската гнева.
Купец безусловно был прав. Если посмотреть, скажем, на иконы и покровы, шитые еще в мастерской царицы Софьи Фоминичны Палеолог, то увидишь, что жемчуг утратил свою самосветность и красоту. Однако Анне Васильевне трудно было поверить, что зерновой, чистый, белый, окатный бурмицкий, добытый в Персии, или кафимский, вывезенный из Кафы, жемчуг, который предпочитали в царицыной светлице, и даже наш, русский, варгузский и новгородский, когда-нибудь переменится к худшему. Опять же, признать это – значило признать правоту купца и покупальщицы, а сие было свыше сил Анхен, поэтому она никак не могла угомониться, находя в нынешнем покупном новые и новые изъяны: и мелок-де жемчуг, и крив, сплошь зернятка да бугор![99]
Борис посматривал на ее разъяренно-растерянное лицо и втихомолку давился смехом. Может статься, конечно, что новая царица – искусная вышивальщица, однако в этом споре видна мертвая хватка базарной бабы, привыкшей до хрипоты торговаться за грош. Да, навсегда вошли в кровь и плоть Анхен те времена, когда ей приходилось бегать по торговым рядам. Если так дело пойдет, жемчуг для вышивания будут брать не на вес, а на счет!
В это мгновение царица соизволила заметить посетителя и досадливо махнула покупальщице:
– Вставай и убирайся. Потом погляжу, что с тобой сделать. А ты, сударь, входи.
Покупальщица спешно вымелась вон, на прощанье окинув Годунова любопытным взглядом: гость не только не бился лбом об пол, но даже и не поклонился царице! Заметив оплошку, Борис чуть согнул шею, но ниже склониться не смог себя заставить.
Глаза Анхен, казавшиеся вовсе бесцветными по сравнению с сильно набеленным и нарумяненным лицом, зло вспыхнули.
– Что вытянулся, будто кол проглотил? – взвизгнула она. – Перед кем стоишь? В ноги падай!
Борис какое-то мгновение смотрел на нее изумленно, потом кровавая волна вдруг хлынула ему в голову, отшибая разум и застя глаза, и он, резко выставив руку, показал царице кукиш.
Теперь вытаращилась она.
Вызывающий порыв безрассудной смелости исчез в то же мгновение, и задним числом Годунов заробел, да так, что уже готов был плюнуть на гордыню и пасть в ножки – хм, хм! – царице.
Однако Анхен избавила его от унижения – усмехнулась с затаенным коварством и, отойдя к небольшому круглому столу, уселась в обшитое бархатом кресло. Кресло было развалистое, широкое, но Годунов обратил внимание, что пышные бедра Анхен едва-едва в него уместились. Протянув пухлую белую ручку, царица взяла со стола серебряную миску, полную крупных моченых слив, и начала их есть, доставая по одной. Она приоткрывала напомаженный рот, забрасывала в него сливу и медленно жевала, почмокивая и причавкивая, а потом выплевывала на стол косточки, не сводя с Годунова своих белых глаз и не приглашая его сесть.
– Значит, не хочешь мне кланяться? – сплюнув очередную косточку, наконец промолвила она этим своим новым, толстым голосом – таким же толстым, какой стала сама. – Не хочешь… А почему?
Годунов молча смотрел на нее, не зная, что ответить.
– Не говори, я и так знаю, – махнула она рукой. – Ты думаешь, что я ненастоящая царица, да?
Борис растерянно моргнул.
– Ну, само собой! – фыркнула Анхен. – Хоть государь и обвенчался со мною, но кто был на сем венчании? И кто вершил его? В Спасе-на-Бору,[100] тайком, нас окрутил какой-то полупьяный поп. Правда что – «круг ракитова куста венчалися»![101] Ни выхода митрополичьего, ни пения благолепного, ни толпы народной, ни расплетания косы… – Голос ее дрогнул, и на мгновение девочка Анхен, бедная сиротка, обманутая в лучших своих чаяниях, вдруг выглянула из-под толстомясой личины.
Годунов задумчиво кивнул. Конечно, после прошлого брака, с великим трудом разрешенного, надежды на милость архипастырей было мало. Вот государь и обошелся без них. Этого полупьяного попа из Спаса-на-Бору Годунов знал. Звали его Никита – бывший опричник получил сан по настоянию царя, которому, очевидно, нужен был особый, доверенный человек даже в сношениях с Богом. Но о венчании Борис слышал впервые…
Смешно и странно – зачем государю понадобилось связывать себя черт знает с кем?! Хотя – ничего удивительного, если знать его натуру. Отчаянно нарушая множество законов, устанавливая новые и тут же отвергая их, царь Иван Васильевич в глубине души оставался слепо привержен некоторым канонам, в число которых входила необходимость церковного благословения сожительства с женщиной. Конечно, ему случалось брать первых попавшихся баб, однако Ивану Васильевичу всегда нужна была некая законная жена. Может быть, ее присутствие и сознание супружеской измены придавало особую остроту его любовным ощущениям на стороне, кто знает! Так или иначе, он обвенчался с Анхен – и по привычке, и для ее успокоения. А она, значит, недовольна…
– Это одно, – Анхен загнула пухлый указательный палец – с некоторым трудом загнула, потому что он от пясти и до самого ногтя был унизан перстнями. И не только он. Диво, что у нее руки к вечеру не отвисали от этакой тяжести! – Теперь другое. По государеву завещанию все принадлежит его сыновьям. А я как же? А моя вдовья доля почему не указана?
Годунов напрочь лишился дара речи. О чем она?! Последнее завещание царя было составлено им собственноручно в 1572 году, после потрясений новгородского погрома, казней ближайших опричников и смерти безвинно загубленной Марфы. Иван Васильевич писал, что не ощущает себя в безопасности на престоле и не уверен в безопасности своей. Он чувствует себя изгнанником в своем царстве и не видит конца борьбы с лютыми врагами, которых с каждым годом становится все больше и больше. Силы его иссякли, раны душевные и телесные бесчисленны, и нет рядом никого, кто бы утешил, исцелил и пожалел его. Все и всегда платили ему злом за добро и ненавистью за любовь. Видимо, такова воля Божия, поразившая его за частое попрание закона и осудившая на скитание близ столицы, откуда его выгнали себялюбивые бояре. Не уверенный в том, что завтрашний день не станет последним, он может лишь уповать, что сыновьям его удастся пережить это тяжелое время. Ну и так далее – скорее не завещание, а отеческое увещевание вконец измученного и отчаявшегося человека. Только то, что преемником престола назывался Иван, и делало это послание к потомкам похожим на настоящее завещание. Но там и в самом деле не было и речи ни о какой вдовьей доле.
– Помилуй, – сказал Борис неуверенно, – как же он мог твою долю упомянуть, когда писано то завещание три года назад?! О тебе тогда еще и не думали. К тому ж государь бодр и весел, о смерти не мыслит, дай ему Бог здоровья…
– Тогда не было, а теперь-то я есть, – сварливо перебила Анхен. – Есть-то есть, но велика ли в том честь? Толком не венчанная, помину обо мне нигде и никакого нет, кто я такая?
Она загребла сразу несколько слив и сунула их в рот. Сладкий черный сок стекал с ее ладони. Анхен выдернула из зарукавья беленький платочек и чистоплотно отерла руку, сосредоточенно ворочая щеками, будто суслик, и выплевывая косточки по одной на стол.
Борису, сладкоежке и лакомке, вдруг до одури захотелось таких же слив. Их привозили в бочонках из самой Англии, а уж откуда они попадали туда – неведомо: огромные, черные, пропитанные сладостью, чуть-чуть пьяноватые от долгого пути, но все равно – немыслимо вкусные. Царь их очень любил, но помногу есть остерегался: пучило брюхо. А эту прорву Анхен, похоже, ничто не возьмет, лопает драгоценное лакомство, словно топтаную капусту![102] И нет чтобы угостить…