— Да это проще простого, — отвечал Гонсало. — Поезжай завтра на ярмарку, в Риколетто, там можно купить ремни из карпинчо, бумажники, даже ботинки.
Меня как-то передернуло. Гонсало был человеком явно не сентиментальным, но я постарался как можно мягче объяснить ему, что мне нужен живой карпинчо, а не ботинки из него.
— Как ты думаешь, в сельве его можно увидеть? — спросил я, заказав еще рюмку коньяка.
— Ну, он там, конечно, водится, — отвечал Гонсало не слишком уверенно. — Но кто же может знать заранее, что он увидит в сельве? Знаешь, — он наклонился поближе и понизил голос, — я ведь никогда не был там, в Мисьонесе. Я человек городской. Про Нью-Йорк могу тебе рассказать более или менее всё, а про сельву врать не хочу.
Смена у него закончилась, он закрыл бар, потушил свет, и пора было отправляться к себе. Уснул я сразу, не успев даже пролистать в памяти свой первый день в Буэнос-Айресе.
* * *Через несколько дней, ближе к вечеру, я снова подлетал к Буэнос-Айресу. Самолет был маленький и уютный, местной компании со смешным именем «Лапа». Я вообще-то боюсь высоты, но этот самолет летел так низко, не спеша, так уютно тарахтел, что было совсем не страшно. Кончилась пампа, и под крылом потянулся город. На закате он был необыкновенно хорош, мы летели над белоснежными домами, деревьями, черепичными крышами, парками… Когда самолет, мягко подпрыгнув, побежал по полосе, я подумал "Вот мы и дома" и сам удивился такой мысли.
Просто странно, какой это был маленький аэропорт, совсем крохотный и провинциальный в таком огромном городе. Никто не торопился, в единственном зале играла тихая музыка, девушки стучали каблучками…
Я с сожалением вышел наружу и окунулся в теплый, влажный воздух. Пахло водой — через дорогу начиналась Ла-Плата. Я перешел на другую сторону, закурил и облокотился на шершавый парапет. После трехдневного перехода через сельву, после водопадов, после сплава по реке хотелось просто посмотреть на спокойную воду.
Где кончалась река и начиналось небо — было непонятно. Сначала я решил, что нашел горизонт, но потом увидел, что чуть выше его ползет кораблик, почти неразличимый в закате. Я поразмышлял — откуда и куда он идет, что везет, но ничего не придумал, бросил окурок в реку и пошел ловить такси, перебирая в памяти беспорядочную россыпь, оставшуюся от последних дней.
Карпинчо определенно скрывался от меня. Бразильский проводник Феликс пожимал растерянно плечами: "Вот здесь они всегда бродят… и здесь…" Потом он принимался плести разные истории: о том, как уровень воды поднимался на тридцать метров выше ординара и все аргентинские сооружения вдоль реки снесло, а бразильские выстояли, или как террористы взорвали генератор на электростанции Итайпу и девушек из стрип-клуба в наступившей темноте украли парагвайские кадеты, и тому подобное. Мне показалось, что он нарочно ведет нас куда-то не туда, но проверить я не мог, потому что карта была только у Феликса. В конце концов мы дошли куда хотели и распрощались, похлопав друг друга по спине.
Таксист оказался философом. Я спросил, не портеньо ли он, и получил ответ, что да, но в несколько более широком смысле. Ведь портеньо означает просто жителя порта, а он родом из Колонии, что в Уругвае.
— А как живут люди в Колонии? — я знал об этом городе, на другом берегу Ла-Платы, но почему-то никак его себе не представлял — только в виде названия на карте.
Таксист сделал неопределенно-широкий жест свободной рукой.
— Люди везде живут одинаково, — ответил он, вильнув в сторону от встречного такси. — Здесь, в Буэнос-Айресе, они, может, слишком много думают о смерти. А так — всем нужно одно и то же.
Я осторожно полюбопытствовал, что именно. С такими вопросами никогда не знаешь, на кого попадешь — в прошлом году как-то я встретил антиглобалистку, и хорошо начинавшийся вечер оказался скомкан.
— Ну, я не говорю про деньги и женщин, — начал таксист. — Без этого жизни вообще нет. А когда она есть, то человеку нужна Великая Идея.
Я прикинул, что ехать осталось недолго, и, может, до Че Гевары мы дойти и не успеем.
— А идея, — продолжал Мигель (так его звали, если верить бумажке, висящей на спинке сиденья), — может быть любой, но главное — не слишком простой.
— Например?
— Например, — отвечал Мигель, — мой дед со стороны матери мечтал попасть в Антарктиду. Но из Уругвая туда попасть было нельзя. Он переехал в Аргентину, добрался до Огненной Земли, а там ввязался в драку и зарезал какого-то гаучо. Его хотели расстрелять, но свидетели оказались благородными людьми и признались, что он оказался там случайно. Дед отсидел в тюрьме три года, потом его освободили по амнистии в честь вступления в должность нового президента. Он поехал домой, и в Буэнос-Айресе, пока ждал парома в Колонию, увидел фрегат «Сармьенто», нанялся к ним матросом, и через месяц уже был в Антарктиде. Это был последний рейс "Сармьенто"! — закончил водитель торжественно.
Я собрался было спросить Мигеля о карпинчо, но к этому моменту мы намертво застряли на углу Аррожо и Суипаччо, и я предложил ему оставить машину и пойти поужинать.
— Много ли ты заработаешь в это время? — убеждал я его. — Посмотри, такси больше, чем пешеходов! А у меня сегодня был хороший день, и я просто обязан тебя угостить.
Мигель согласился с моими аргументами, мы свернули куда-то вбок и вскоре оказались перед дверью с огромной коровьей головой. Мигель уверенно ухватил корову за рог, распахнул дверь, и мы вошли в просторное, залитое ярким праздничным светом помещение.
Конечно, один я бы потерялся там, среди всей этой шумной нарядной публики. Нам нашли столик, принесли вина, мы выпили за цель в жизни, и Мигель повел меня куда-то в глубину, в соседний полутемный зал, где мерцал огонь, а на его фоне двигались силуэты людей с громадными ножами. Пахло дымом и жареным мясом.
Мы протолкались к месту действия. Посередине догорали громадные бревна, сложенные шалашом, а вокруг, распятые на железных крестах, висели барашки и расчлененные коровы. Мигель позвал одного из бродящих вокруг огня и долго объяснял ему что-то, употребляя непонятные слова. Тот сумрачно кивал, потом, не говоря ни слова, отвернулся и ожесточенно замахал ножом, больше похожим на шпагу, чем на мачете. Парнишка, стоявший рядом с ним, ловко подставлял поднос, и вскоре подошел с горой дымящегося мяса. Мигель принял поднос и кивнул мне — "пошли обратно".
Все было необычайно вкусно, и поднос быстро пустел. Кое-что было мне незнакомо, и я, стараясь не задумываться, что это за часть тела, только запивал добрым глотком вина.
К нам подходили знакомые Мигеля, обнимались, целовались, кто-то подсаживался, о чем-то спрашивал меня, я что-то отвечал, мы пили за знакомство, но все дальнейшие события этого вечера сплелись в один ровный шум. Я спрашивал о чем-то важном, записывал указания Мигеля, обменивался телефонами с его друзьями. В конце концов мы расплатились, с трудом найдя официанта, и вышли на улицу. Пабло, видимо, знакомый Мигеля, отобрал у него ключи, и мы наконец поехали в гостиницу, распевая втроем "О любимый Буэнос-Айрес, когда я увижу тебя…"
Гонсало узнал меня и даже обрадовался, поблагодарил моих провожатых, я выпил чашку очень крепкого кофе и оставил троих кабальеро обсуждать недостатки парагвайских девушек. Ехать в Сан-Тельмо, в любимый бар Пабло, где нас должны были встретить как родных, я отказался. Не знаю, может быть, и зря, но день, начавшийся в 6 утра в Бразилии, затянулся сверх всякой меры.
Ночью за окном была немыслимая гроза, громадные сикаморы в сквере гнулись чуть ли не до земли, молнии полыхали, освещая всё до горизонта, и дождь налетал залпами, ломая ветки. Я засыпал и просыпался от очередного разрыва грома над головой.
Утром небо было тёмно-синим и холодным. Внизу, в баре, никого не было, но неподалеку звенели посудой, и аппетитно пахло кофе. Я вспомнил о такой полезной вещи, как "включенный завтрак", и отправился подкрепиться.
* * *В этот час в буфете сидели какие-то старательные туристы, судя по размерам и цвету — из Европы, усердно поедающие полезную пищу — овсяные хлопья с молоком, дыню, апельсиновый сок. Меня слегка замутило, я налил кофе, отсел подальше и украдкой закурил. Доставая из заднего кармана помятую пачку, я извлек также листок бумаги с каракулями. Почерк был знакомый, язык определить не удавалось. Постепенно я догадался, что написал всё это сам накануне, но зачем?
Мне казалось, что вспомнить это необычайно важно. Через некоторое время, хотя туман продолжал окутывать ту часть вечера, где появились эти злосчастные несколько слов, я понял, что язык, собственно, и неважен. Вот что было на листке:
Мне казалось, что вспомнить это необычайно важно. Через некоторое время, хотя туман продолжал окутывать ту часть вечера, где появились эти злосчастные несколько слов, я понял, что язык, собственно, и неважен. Вот что было на листке:
"Cortazar" — затем кружочек с выходящей из него вправо стрелкой — затем «Borges» — затем «Italia» — a затем жирная буква Z.
Через полчаса, две чашки кофе и три сигареты, так ничего и не вспомнив, я отправился было погулять, как вдруг увидел за стойкой бара Гонсало. Нечего и говорить, как я обрадовался! Мы обнялись, и он принялся рассказывать, как много я потерял, что не поехал с ними за компанию. Я потребовал у него рюмку коньяку, а потом уже выслушал с интересом и спросил осторожно, не знает ли он, где можно найти Мигеля или хотя бы Пабло. Увы, он помнил только, что они, все трое, поехали под утро в разные стороны, и, значит, живут в разных концах города.
Такой информации было явно недостаточно, поэтому мы с Гонсало сели у стойки и долго, уже вдвоем, рассматривали мой документ.
— Борхес, — сообщил мне Гонсало после долгого раздумья, — это наш великий писатель.
— Понимаю, — отвечал я терпеливо, — и Кортасар — тоже. Но какое отношение они имеют к Италии?
— Кортасар? — возмутился Гонсало. — Ничего подобного. Он, кажется, парагваец.
Чтобы разрешить наш спор, мы позвали девушку, проходившую мимо, и она уверенно сказала, что Кортасар — уругваец.
— Вот видишь, — сказал Гонсало торжествующе. — Я был прав!
Я не нашелся, что возразить, и решил больше не спорить. Тем более что происхождение Кортасара нам ничего не давало — перебросить мостик к Италии все равно не удавалось. Гонсало также предположил, что Z — это знак Зорро, и я согласился, за неимением лучшей гипотезы.
Воздух на улице за ночь изменился. Лето кончалось, похоже, бесповоротно, и я ощутил, всей кожей, как в этом городе может быть грустно зимой.
Я побрел без цели куда-то в другую сторону, на этот раз по авениде Парагвай. Девушки были одеты всё так же по-летнему, и от этого стало немножко веселее. Долго я так шел по гулкой, как каменный коридор, улице, любуясь неожиданно возникающими из-за угла мраморными дворцами, скверами, бесконечными конными генералами, пока не почувствовал вдруг запах моря — мгновенный, почти неуловимый, запах Атлантики.
Он был неуместен и тревожен, и я почти споткнулся, вдруг вспомнив что-то совсем нездешнее: край моря, гниющие бурые водоросли, тарахтение дизеля, добела отмытые дощатые палубы и старые сети. И устриц.
В самом деле, в этом городе суша, равнина — отсюда и до Кордильер — господствовала и не оставляла морю места. Морем сюда прибывали и забывали его навсегда — слишком много здесь было всего остального.
Ветер переменился, но перед глазами по-прежнему стояли грубые, корявые раковины. Я поднял руку и остановил такси.
— Куда? — спросил водитель.
— Знаете, — ответил я, несколько смущенно, — мне хочется куда-нибудь, где подают устриц. — Водитель непонимающе смотрел на меня, и я пояснил: — Mariscos.
Почему-то эта просьба привела его в восторг. Он объяснил, что мне страшно повезло, и он — единственный человек в Буэнос-Айресе, который знает правильное место. Мы развернулись и помчались по узким улочкам.
Дома становились все ниже, и вскоре мы приехали на небольшую круглую площадь, с неизбежным сквером посредине и кучей ресторанчиков по периметру. В этот час на площади не было ни души, только две маленькие девочки качались на веревочных качелях, привязанных к громадной ветке фикуса, и распевали бесконечную песенку. На одной из неприметных дверей красовалась надпись — "Устричный бар", и водитель гордо показал мне на нее.
В кафе было почти совсем пусто, я сел у окошка и заказал дюжину устриц и бокал вина, чтобы не напиваться с утра пораньше. С таким же успехом можно было заказать бутылку, потому что бокал был примерно на пол-литра, по размеру вроде пивной кружки. Пока официант сосредоточенно вскрывал раковины, я рассматривал внутренность кафе. Старые, обшитые черным деревом стены, основательные потемневшие столы, черно-белые фотографии. Та, что запечатлела прибытие генерала Перона из ссылки, была, по-моему, самой новой. Карлос Гардель с друзьями на стадионе Ривер Плейт. Линдберг на фоне самолета перед вылетом в Дакар — тонкие растяжки, хрупкие крылышки, внушительный винт. Карузо в театре Колон. Много людей, свободных и раскованных, смеющихся, таких же красивых, как и сегодня на улицах.
Немолодой сеньор, сидевший у стойки на высоком табурете, тем временем переместился на стул и достал из чехла бандонеон. Он аккуратно расстелил на колене цветную тряпку, устроил бандонеон и заиграл. Конечно, танго, и, конечно, «Кумпарситу», а потом много незнакомого.
Так мы сидели, он играл, как будто сам для себя, сосредоточенно глядя перед собой тяжеловатым, каким-то крестьянским взглядом, а я смотрел то на него, то на хозяина, откинувшегося на спинку старого стула. Когда музыкант слегка подбрасывал бандонеон коленом, звук на мгновение сбивался — я, наконец, понял, как это получается у Пьяццолы. Еще один посетитель, тоже немолодой, подпевал негромко. Потом они спели хором, хрипловато и не очень стройно. Наконец я прикончил неуместных в этом кафе устриц, положил несколько монеток в футляр от инструмента и с сожалением вышел на площадь.
Мне подумалось, что надо бы запомнить, где расположено это кафе, и посылать сюда всех друзей. Я пошарил взглядом по стенам домов и увидел табличку "Plaza Cortazar".
* * *Медленно-медленно, опасаясь спугнуть удачу, я полез в задний карман. Там было пусто, и меня охватил озноб. Знакомый листок нашелся в третьем по счету кармане, и озноб мгновенно сменился теплой благодарной волной.
Я еще раз посмотрел на рисунок и, крепко держа листок, пошел по кругу, читая названия улиц. Постепенно надежда угасала, и к концу круга я уже старался убедить себя, что чудес не бывает, когда на последней улице перед устричным баром наконец увидел надпись "Jorge Luis Borges. 1660–1700".
На листочке от имени Борхеса шла длинная стрелка к слову «Италия», и понять ее можно было единственным образом, так что я направился вдоль по пустынной улице, с любопытством глядя по сторонам. В этой части города стояли всё больше двухэтажные каменные особняки, скорее благородные, чем красивые, хотя сильно облупленные. Платаны почти смыкались вверху над серединой дороги, пятна света колебались под ногами. Идти по широкому тротуару, мощенному шестиугольной плиткой, было легко и весело. В какой-то момент я остановился закурить у дома теплого желто-оранжевого цвета, странной архитектуры, а когда поднял голову, увидел надпись: "В этом доме писатель Хорхе Луис Борхес прожил первые годы свой жизни, с 1901 по 1914".
Я осторожно, почти суеверно дотронулся до шершавых кирпичей. На ладони осталась легкая пыль. Дом был странно теплым, даже на ощупь, и уходить не хотелось. "- Что, брат Борхес? — Да так, брат, так как-то всё", — пробормотал я тихонько, и все-таки двинулся дальше, стараясь представить себе, как видел эту улицу мальчик Хорхе.
Чего он точно не видел — так это углового дома напротив, с вывеской «Cyberborges» и черными слепыми окнами. Представлялось странное существо, вроде Терминатора, но в больших роговых очках, сидящее внутри заведения и отвечающее на вопросы, лично или в Сети. Дверь была крепко заперта, внутри стояла ощутимая тяжелая тишина. На улице не было ни души, даже ветер стих.
Зачем-то я подергал дверь еще раз, вздохнул и продолжил путь. Шагов через двадцать за спиной раздался визг пружины, вверх-вниз, и лязг захлопывающейся двери. Когда я обернулся, всё было почти по-прежнему. Только у входа стояла, видимо, только что вышедшая огромная белая мохнатая собака. Она неодобрительно покосилась на меня, почесала лапой за левым ухом и свернула за угол.
Я задумался: как я должен выглядеть в ее глазах? Один, среди бела дня, на пустой улице, дергаю ручку запертого интернет-кафе. Потом мне пришла в голову следующая мысль: не сама же она вышла наружу, кто-то должен был открыть ей дверь? Вполне возможно, собаку выпустил сам Киберборхес. Честно говоря, я не хотел с ним встречаться, поэтому отправился дальше, подавляя безотчетное желание оглянуться.
Улица постепенно расширялась, принимая в себя боковые улочки, появились прохожие, и вскоре впереди показался громадный мраморный монумент, посвященный, видимо, какой-то большой и шумной компании людей, посреди небольшой площади. Уже было понятно, как она будет называться.
* * *На площади Италии толпился народ, проезжали, сигналя, автомобили, народ громко разговаривал и смеялся, и всё это было даже приятно после странно тихой улицы Борхеса. Порадовавшись беломраморным колхозницам, рабочим и воинам, как старым знакомым, я сосредоточился на последней загадке сегодняшнего дня: что означает большая буква Z?