На площади Италии толпился народ, проезжали, сигналя, автомобили, народ громко разговаривал и смеялся, и всё это было даже приятно после странно тихой улицы Борхеса. Порадовавшись беломраморным колхозницам, рабочим и воинам, как старым знакомым, я сосредоточился на последней загадке сегодняшнего дня: что означает большая буква Z?
Я попросил официанта принести мне мате, заварил первую порцию, и начал внимательно осматривать площадь. Проблема была еще в том, что никаких слов на букву Z в голову не приходило. Пальмы, растущие в форме гигантского «Z», как в "Безумном мире", тоже было трудно себе представить, а если бы они и росли на площади, то лопаты, копать под ними, у меня все равно не было.
На площадь выходило несколько ампирных зданий, а с противоположной стороны за решеткой начинался парк. Ничего не приходило в голову. Я потягивал мате через трубочку, рассеянно глядя на рекламный щит. Что он рекламировал — было непонятно. Девушка, надо признать, красивая и очень похожая на Хорхелиту, сидела под пальмой в кресле-качалке с раскрытой коробочкой в руках и сосредоточенно смотрела внутрь. Зрителю, даже если бы он заглянул сбоку, было бы не видно, что там лежит. Внизу было написано строгим шрифтом, без финтифлюшек: "Нашел ли ты главное?"
Мне вдруг вспомнилось, что завтра улетать, а карпинчо так и не нашелся. Это совсем меня расстроило. Вместо того, чтобы тормошить моих новых знакомых, звонить в справочную, наконец, просто зайти к биологам в университет, я занимаюсь каким-то любительским расследованием в духе покойного Эдгара По, да и то бездарно.
Когда я встал из-за столика и отошел на пару шагов, оказалось, что плакат заслонял от меня вход в парк и ворота с надписью "Zoo".
Зазвенели тихие-тихие хрустальные колокольчики, растаявшая ледяная корка с шорохом обрушилась вниз, и открылась наконец картинка, мозаика из множества кусочков, чудесным образом нашедших свое место. Оставалось только подойти поближе, через площадь. Последние сорок шагов. Я ступил с тротуара на мостовую, глядя на мигающую огоньками надпись.
* * *У кассы меня охватило некое беспокойство. Однако я постарался не подать виду, купил билет у кассирши, простой с виду женщины, наверное, перуанки, и, уже отходя, все-таки спросил ее:
— Сеньора, где можно увидеть карпинчо?
Женщина замешкалась, помолчала, но в конце концов ответила, как мне показалось, неискренне:
— En todas partes!
Я поблагодарил ее и отошел в некоторой неуверенности. Следовало ли понимать это как «везде», или буквально, "во всех частях"? Может быть (возникла у меня надежда), они бегают тут, наподобие кошек или собак? Тогда я увижу карпинчо совсем скоро — и, воодушевленный, я направился вперед, по вьющейся дорожке.
Звери располагались строго в соответствии с систематикой — по отрядам, а внутри по семействам, родам и видам. Это радовало, но вместе с тем я понимал, что хищники, парнокопытные, непарнокопытные и прочие кончатся еще не скоро. К тому же, сколько я ни смотрел вокруг, кроме бродячих кошек и почему-то цесарок никто по дорожкам свободно не разгуливал. Даже людей было немного. Наконец я обратился к служителю, подметавшему дорожку, всё с тем же вопросом.
Он заметно разволновался, прислонил метлу к ограде и посмотрел на меня с сомнением, как будто не мог решить, стоит ли говорить правду, потом откашлялся и поинтересовался:
— А вы не видели его вон там? — и кивнул в сторону входа, откуда я, собственно, и пришел.
— Нет, — ответил я, лихорадочно соображая, не пропустил ли заветную клетку — где-нибудь, на боковой дорожке, скрытую от нескромного взгляда.
Служитель приободрился, явно приняв какое-то решение, и сообщил, что, скорее всего, карпинчо можно найти между медведями и фламинго.
Обратно я шел быстро, нетерпение подгоняло меня. Вот показались медведи, а справа от них — фламинго. Я внимательно прочитал все надписи на клетках, но безуспешно. Досада потихоньку сменяла надежду.
Некоторое время я тупо стоял на перекрестке, окруженный симпатичными, но ненужными мне зверями и птицами. А по дорожке, откуда-то из глубины зоопарка, не спеша приближался высокий, худой человек, типичный интеллигент, даже с портфелем, в такой же зеленой рубашке, что была на давешнем служителе, и с такой же эмблемой на кармане.
Я решился на последнюю попытку.
— Сеньор, вы ведь работаете здесь? — спросил я как можно вежливее.
Сеньор наклонил голову в знак согласия и изобразил на лице внимание, как будто готовясь рассказать интересующемуся мирянину о тайнах ордена — в допустимых пределах, разумеется. Мысленно я назвал его "брат Франциск".
— Скажите, сеньор… у вас в зоопарке… — не знаю, почему, но я не мог продолжить, как будто стоял на десятиметровой вышке и надо было сделать последний шаг вперед.
— Да? — подбодрил меня брат Франциск, отечески улыбнувшись. Я решился.
— У вас есть карпинчо? — и знакомый озноб ожидания сдавил мне горло.
Брат Франциск страшно побледнел. Он переложил портфель в другую руку, потом уцепился за ручку обеими руками, открыл рот — и снова закрыл. Какое-то мгновение мне казалось, что он хочет ударить меня, но это прошло, он обмяк, как будто из него вынули пружину. Губы его задрожали, он отвел глаза и тихо, виновато ответил:
— Да. Есть один.
— Uno? — переспросил я, чувствуя холодок где-то около желудка.
— Uno… Solo… — еще тише отвечал брат Франциск, не смея глянуть на меня. Слезы набухли у него на глазах, и мне было страшно неловко продолжать, но я задал последний вопрос:
— А где же он?
Франциск порывисто вздохнул, как будто он уже сделал самое главное признание, и отвечал, торопливо, пока решимость не оставила его:
— Он был совсем один… и…
— Да, сеньор?
— Он… он убежал! — воскликнул Франциск с отчаянием. — И теперь он бегает по всему зоопарку, его видят — иногда там, иногда тут. Ну как я могу вам сказать, где он?
Я просто не знал, что ответить, а перед глазами у меня был карпинчо — как он бредет по пустым темным дорожкам, принюхивается к запахам ночи, беспокойно оглядывается на шум. Иногда он подходит к клеткам со знакомыми зверями, но они, скорее всего, спят, и он, постояв, уходит. А днем прячется в густых зарослях травы и только иногда решается перебежать в другое место, а сердце колотится от страха…
Наверное, Франциск понял, что у меня на душе, потому что он продолжил:
— С ним всё в порядке, сеньор, просто его очень трудно увидеть. Вы понимаете?
— Да, понимаю, — сказал я, и как-то неожиданно мы улыбнулись друг другу, не совсем еще уверенно. Я протянул руку, Франциск опять поспешно переложил портфель и ответил на мое пожатие. Я попрощался, развернулся и направился к выходу.
Может быть, подумалось мне, всё не так? И ночью карпинчо играет с кошками, а если ходит от клетки к клетке, то разговаривает со своими друзьями — ламами, фламинго, муравьедами, черепахами, даже с лисом? И они вспоминают сельву, и всякие удивительные истории, а карпинчо рассказывает им про Буэнос-Айрес, который шумит за оградой? А днем он валяется на солнышке в укромных местах, куда служителям не добраться, или плавает в дальнем конце пруда, выставив один только черный кожаный нос?..
Быстрая темная тень промелькнула передо мной. Я очнулся и встряхнул головой. В густых кустах слева от дорожки послышался удаляющийся треск и хруст, и вскоре совсем затих.
* * *Вечером, сложив вещи к утреннему самолету, я вышел в последний раз пройтись по городу. Вскоре я дошел до Авениды 9-го июля, но решил не пересекать ее. В темноте она была похожа на большую реку, с красными огоньками справа и желтыми слева. Голоса невидимых прохожих звучали негромко, неспешно цокали каблучки, и было тепло вернувшейся южной теплотой.
Там, где Авенида уходила вверх, на мост, у опор примостилось небольшое кафе. В освещенном пятне стояло несколько столиков, я присел за свободный и попросил кофе. Девушка ушла куда-то внутрь, а я достал блокнот и начал письмо в Москву, моей первой любви. Мне вдруг захотелось рассказать ей про тепло-желтые дома с башенками и балконами и про карпинчо.
Минут через пятнадцать официантка принесла мне кофе и долго извинялась.
— Там столько народу, внутри, я про вас забыла, — призналась она.
— Ничего страшного, я зато пока написал целую страницу, — похвастался я.
— А что вы пишете? — ей, видимо, хотелось хоть на минутку остановиться, передохнуть и поболтать.
— А что вы пишете? — ей, видимо, хотелось хоть на минутку остановиться, передохнуть и поболтать.
— О, это замечательная история, — вдохновенно принялся врать я. — Это рассказ о трагической любви, и герой приезжает в Буэнос-Айрес, чтобы найти утешение. И знаете что… можно мне попросить вас о чем-то?
— О чем? — она немножко насторожилась.
— Мне нужно для рассказа красивое аргентинское имя. Так вот… как вас зовут?
Девушка неожиданно покраснела, это было видно даже в свете фонаря.
— Мне неудобно…
— Ну пожалуйста, — попросил я.
Она смущенно отвечала:
— Меня зовут Хулиетта.
— Спасибо, — отвечал я, несколько ошеломленный, лихорадочно думая, как же вставить такое романтическое имя в рассказ на русском языке. — Это как Ромео и Хулиетта?
— Вы тоже знаете эту историю? — просияла девушка.
— Её написал мой прадедушка, — ответил я, но в этот момент в раскрытой двери кафе появился хозяин, и Хулиетта, пожелав мне доброй ночи, убежала.
* * *Вот, наверное, и вся история. На следующий вечер, еще ошалевший после перелета, я нашел-таки на чердаке книгу про Тимотео и Беллармино, и несколько раз, не веря своим глазам, перечитывал название главы: "Хитрый киркинчо", и сноску "Киркинчо — южноамериканский броненосец".
Я бы совсем расстроился, если бы в тот же вечер не нашел в интернете сказку "El paso del Yabebiri", и не узнал, что раненому охотнику, в последний момент, когда два ягуара уже переправились на остров, притащил винчестер и две коробки патронов, выбиваясь из последних сил и чуть не захлебнувшись по дороге, не кто иной, как карпинчито, с которым любили играть его дети.
Владимир Коробов
Всякая правда о воздухоплавании
Древнегреческие ученые П. и З. исследовали свойства трупов. Для этого каждый день они сбрасывали десятки трупов в Самарийское ущелье, что находится близ Дельф. Трупы падали вниз, и ничто в природе не менялось. Но однажды один из сброшенных со скалы трупов не стал падать вниз, а полетел. Древнегреческие ученые изучили его свойства, и in der Folge было открыто воздухоплавание.
Из цикла «В нашем лесочке»
* * *Совсем уже глубокой (250–300 метров) ночью, когда все основные партизаны крепко спят, укрывшись мхом и теплыми еще от полевой жизни телами врагов, а не основные — прокламациями и междометиями, из трещин на почве идейных разногласий выползают древние партизанские боги, чтобы своим проникновенным и пристальным присутствием подготовить дух партизанский к новым битвам, победам и ужинам.
Старые партизанские боги одеты в красное и черное, на плечах у них золоченые погоны, в руках — серебряные гранатометы, а лица их светятся так, что можно читать не напрягая глаз и не открывая книг. Каждую ночь боги выползают, чтобы приобщить партизанский дух к миру конечных чисел и бесконечных поражений, но иногда, в наиболее значительные исторические моменты, боги танцуют для партизанского духа контрдансы и гальярды.
Проснувшись поутру, партизаны ничего не помнят. Они подолгу справляют в кустах малую нужду, зевают и раскачиваются в такт ударам судьбы о зеленую ракету.
* * *Войны в нашем лесочке проходят тихо, незаметно, практически по-домашнему. Партизаны сидят в засаде; мимо, ненавязчивая насвистывая "Прощание славянки", проносятся пули и птицы; враги крадутся, применяя тактику просачивания и отжимания.
Засада у партизан уютная, с центральным отоплением, душем, массажной ванной, бассейном и кухней, оборудованной по последнему, еще не произнесенному, слову техники. Враги тоже хотят в засаду и горячих блинчиков, потому и крадутся. Но даже самому последнему мармоту в лесу известно, что места в засаде на всех не хватит. Врагов вокруг много, а партизаны в тылу одни. О них-то прежде всего и нужно заботиться. Неудивительно поэтому, что все звери, насекомые, земноводные и голосеменные всячески помогают партизанам, принимая в войне посильное участие.
Обвешанные противотанковыми минами зайцы наскакивают на врага из кустов, начиненные нитроглицерином землеройки взрываются у врага под ногами, сжимая в лапах гранаты на врага с деревьев падают белки, отважные жуки, муравьи, пауки и медведки плотно забиваются в стволы и затворы вражеских пулеметов. Они не боятся смерти, потому что знают, что умрут и так. Партизаны тоже об этом знают. Спокойно и уверенно лежат они у себя в засаде, а их голубые от холодной и бесстрастной ярости глаза отражают лишь Внутренние Воды и поиски смысла, о котором не нужно было бы ни с кем договариваться.
* * *Иногда в наш лесочек залетает самонаводящаяся ракета № 8. У нее зеленая боеголовка — иногда она несет синюю и чушь, — блестящие, хорошо развитые стабилизаторы и реклама кока-колы на боку. Но в лесочке никто кока-колу не пьет. Какая же может быть кока-кола, когда в природе существует водка с солеными огурчиками, а то и с капусткой?! Даже самая последняя землеройка прекрасно знает: кока-колу пьешь — до утра не доживешь, потому что в водке есть смысл и предназначение, а в кока-коле — только обреченность и пластмасса.
Видя, что самонавестись не удается, ракета начинает искать где потеплее, чтобы хоть как-то взорваться. Но в нашем лесочке теплые места, существа и предметы встречаются крайне редко. Разве, кто чужой забредет случайно и что-нибудь где-нибудь согреет.
Как лед, холодны партизаны, и стволы их покрытых инием орудий направлены на врага. Холодны наши зайцы; холодны и неприступны, как Свет, в котором, согласно Дионисию Ареопагиту, пребывает Бог. Холодны и тягучи, как спирт, наши переливающиеся с ветки на ветку длиннохвостые белки. Холод кротов наших сравним разве что с ранением доктора Густава Лаубена у Фреге.
Нет тепла ракете № 8. Нет, и не будет.
Н. Крайнер Паранойя
— Какой ты видишь себя через пять лет? А через шесть? А через восемь? — Нюша нервно крутила в руках мою сумку.
— Я себя вижу в зеркало. Этого достаточно. Будет достаточно через пять лет. И через восемь. Обрати внимание, достаточно часто я вижу себя в зеркало с утра.
— Ты не понимаешь, — Нюша скривила лицо и безуспешно попыталась расплакаться. — Мы стареем, Тань, мы постоянно стареем. Каждый день.
— А я тебе о чем? Я это прекрасно знаю и вижу. И зачем мне думать о том, насколько далеко зайдет этот процесс через пять лет. Не говоря уже про восемь.
Нюша наконец положила мою сумку на место и потянулась к стакану с ромом.
— Надо кого-то найти. Надо что-то делать…
Нюша — паникерша. Была такой в восемнадцать и будет такой в сорок. Уж ей-то точно годы не причинят никакого вреда. Потому что она не меняется. Я усаживаюсь напротив нее и курю. Во время неприятных разговоров я курю всегда. Во время приятных — как придется.
— Ты замуж хочешь? Ты хочешь обеспеченные тылы и самопродолжения в колясочке? Так что тебе мешает?
— Поди сейчас найди того, который… — Нюша скорчила очередную рожу, чтобы показать, насколько сложно найти себе спутника земли. В смысле, жизни.
Я успокаиваю ее, как могу, а могу я не очень хорошо. Не потому, что я не верю в светлое Нюшино будущее, а потому, что не верю в светлое будущее, как таковое. Мне вполне хватает светлого настоящего. Потому что Нюша сейчас отрыдает свое и уйдет, а я пойду шататься по городу и ждать поезда, который меня увезет. От нее и от меня заодно. Потому что дурацкие мысли заразны. Еще можно успеть позвонить до отъезда Вадиму и послать его куда подальше. Мне очень давно хочется это сделать, но я не могу найти правильную формулировку, и это меня останавливает. Фраза "Иди ты на хуй" кажется слишком уж затасканной. А еще можно поехать к нему домой и разбить лобовое стекло его Опеля. Впрочем, это где-то было. Хорошо же жилось древним людям, у них еще не было постмодернизма.
Но дело не только в Вадиме. Дело даже не только во мне, и не в Нюше, которая с завидным упорством продолжает портить мне настроение раз в неделю. Я, если честно, просто убегаю. Может быть, от собственной паранойи, а может быть, от того, что эту паранойю вызвало.
Вот вам казалось когда-нибудь, что за вами следят? Что идущий впереди старичок то и дело оглядывается, чтобы убедиться, что ты все еще идешь привычной дорогой до дома. Семь минут, одна сигарета и полторы песни в плеере. И что три молоденьких милиционера не просто так шагают куда-то, а смотрят, чтобы с тобой ничего не случилось, и сворачивают в подворотню только когда понимают, что все будет хорошо. Вам никогда не приходилось чувствовать на себе один и тот же взгляд на протяжении двух лет. В транспорте, на улице, даже в кино или в кафе, куда ты заходишь выпить чашку кофе и рюмку текилы, чтобы причесать растрепанные чувства. Взгляд бывает то сочувственным, то одобряющим, то недовольным. Впрочем, это-то я могла себе придумать. Но что он есть, я не сомневаюсь ни минуты. Когда появился Вадим, смотрящий (или следящий) ненадолго исчез. Потом появился снова, и от его воображаемой иронии я иногда улыбалась просто так, посреди серьезного разговора.