Свежеподкрашенная Филипа тестирует возможности нового мобильника, и уже по пятому разу прогоняет список из пятидесяти мелодий.
Счастливая Жука бросила подарки на кресле, а сама ушла в уголок и что-то шепчет своей замечательной лягушке, то и дело целуя ее в гладкую спинку.
В приятной праздничной суете никто не замечает, что кузина Оливия сидит на диване перед раскрытой коробкой, и по ее лицу доброй овцы безостановочно текут ручейки слез.
25 декабря. 1 час 10 минут
— Я еще раз спрашиваю, — сухо говорит профессор Энрик Карвальу, расхаживая по гостиной. — Кому из вас пришла в голову мысль подсунуть кузине Оливии разбитую чашку? Ну? Я жду!
Филипа, Зе Педру и Жука подавленно молчат. Жука жмется к ногам доны Элсы, которая с трудом сдерживается, чтобы не вмешаться. Дона Элса не любит, когда кто-то воспитывает ее детей. Даже если этот кто-то — их собственный отец.
— Мы не подсунули, — говорит Зе Педру. — У меня были завязаны глаза, я не подглядывал!
— Он не подглядывал, — подтверждает Филипа.
Жука изо всех сил сжимает в кармане свою лягушку и молчит.
— Филипа, не защищай его! — профессор неумело кулаком стучит по столу.
— А я не защищаю!
— Она не защищает! — хором кричат Филипа и Зе Педру.
Дона Элса пытается скрыть улыбку. Ей жалко бедную кузину Оливию, но она всегда радуется, когда ее дети выступают единым фронтом.
— Я думаю, — мягко говорит она, — они действительно нечаянно.
— Что же, похвалим их теперь за это? — ехидно спрашивает профессор.
27 декабря. 13 час 30 минут
В дверь звонят. Кузина Оливия нехотя отрывается от своего занятия и, шаркая толстыми шерстяными носками, идет открывать.
Семейство Карвальу гуськом входит в маленькую прихожую. Профессор, дона Элса, Филипа, Зе Педру — все несут по по белой коробке. Только Жука ничего не несет — одной рукой она ухватилась за пальто доны Элсы, а другую сунула в карман.
— Мои дорогие! — тоненько блеет кузина Оливия. — Я вас не ждала! У меня не прибрано!
— Ничего страшного, — профессор приобнимает кузину и похлопывает ее по спине. — Мы ненадолго. Только отдадим тебе подарки.
— Секундочку! Одну секундочку! — с несвойственной ей прытью кузина Оливия бежит в гостиную и чем-то там шуршит и позвякивет. — Проходите, пожалуйста!
27 декабря. 13 час 45 минут
— Чайник и молочник — от меня, — говорит профессор, расставляя на столе изящный фарфор фирмы Villeroy&Boch. — Чайные чашечки с блюдцами — от Элсы. Кофейные чашечки — от Филипы. Сахарница — от Зе Педру. Счастливого Рождества, кузиночка!
— А от меня? — спрашивает Жука.
— Что — от тебя, зайчик?
— А что я дарю кузине Оливии?
— А ты, дорогая, — слабым голосом говорит кузина Оливия, — подаришь мне поцелуй. Правда?
Жука отрицательно качает головой, потом тяжело вздыхает, утирает непрошенную слезку и вытаскивает из кармана стеклянную лягушку.
— Счастливого Рождества! — говорит она, кладет лягушку на стол между чайником и сахарницей, разворачивается и уходит в прихожую, откуда немедленно начинают доноситься приглушенные всхлипывания.
27 декабря. 14 час 00 минут
— Ну, слава Богу, убрались, — бормочет кузина Оливия, закрывая дверь на замок и цепочку.
Она идет в комнату, недовольным взглядом окидывает выставку фарфора на столе и начинает складывать сервиз обратно в коробки. Коробка с чайными чашками почему-то не закрывается. Кузина Оливия раздраженно надавливает на крышку. В коробке что-то жалобно хрупает, но кузина не обращает внимания. Она составляет коробки под стол и туда же брезгливо смахивает стеклянную лягушку. Кузина Оливия терпеть не может змей, ящериц, лягушек и прочих скользких тварей.
Потом кузина Оливия идет в спальню и выносит газетку, на которой любовно разложены фарфоровые черепки.
Она достает из ящика пузырек клея, кисточку, садится к столу и удовлетворенно вздыхает.
Кто бы мог подумать? Склеивать чашку оказалось еще увлекательнее, чем вязать…
Абилиу Нашсименту гладит кошку
Абилиу Нашсименту сидит в красном продавленном кресле и гладит кошку.
Обычно кошка любит, когда ее гладят. Обычно, но не сегодня. И всякий раз, когда тяжелая рука опускается кошке на спину, она нервно мявкает и судорожно впивается когтями в толстые колени Абилиу Нашсименту.
Абилиу Нашсименту отдергивает руку и задумчиво шевелит усами. Если кошка не хочет, чтобы я ее сегодня гладил, думает он, то почему она не уходит? А если она не уходит, то почему она меня царапает? Может, она хочет уйти, но ей лень? Может, скинуть ее на пол?
Кошка слышит эти мысли и немедленно втягивает когти.
Кошка не хочет, чтобы ее скидывали на пол.
Кошка знает, что в коридоре уже давно лежат, затаившись, два кота — Ким и Пушистый.
Кошка не хочет идти к котам.
Кошка регулярно принимает таблетки антисекс, и от одной мысли о котах, у нее начинается головокружение, тошнота и подергиваение левой задней лапы.
Абилиу Нашсименту сидит еще немного с отдернутой рукой, но кошка у него на коленях не шевелится. Абилиу Нашсименту шумно вздыхает и снова начинает гладить кошку.
* * *Коты Ким и Пушистый лежат на полу в коридоре. Прохладный линолеум приятно холодит бледно-рыжие меховые животы.
Котам скучно. Котам хочется, чтобы в коридор вышла кошка. На кошку можно напасть с двух сторон и загнать ее с гиканьем на шкаф.
Пушистому нравится, когда кошка убегает от него по шкафу, и со шкафа сыплются вниз мышастые комочки пыли.
Пока Ким будет гонять кошку, — думает Пушистый, — можно собрать все комочки и отволочь под диван.
Под диваном у Пушистого склад комочков пыли. Пушистый охраняет свой склад и никого к нему не подпускает, даже Абилиу Нашсименту.
Киму нравится прятаться на шкафу, чтобы, когда кошка убегает от Пушистого, наскочить на нее неожиданно и победить.
Пока Пушистый будет ловить комочки пыли, — думает Ким, — можно схватить кошку за шкирку и что-нибудь с ней сделать.
Ким старше и увереннее Пушистого, и у него есть либидо. Месяц назад Ким украл тапок Абилиу Нашсименту и с тех пор живет с ним, как с женой.
* * *Абилиу Нашсименту тяжело ворочается в красном продавленном кресле.
Он знает, что ему надо встать и выйти на улицу за едой для себя, для кошки и для котов Кима и Пушистого.
Если я не выйду на улицу, — думает Абилиу Нашсименту, не двигаясь с места, — мы все тут умрем с голоду.
Утром Абилиу Нашсименту уже пробовал один раз выйти на улицу, но не смогу обуть ботинки, потому что коты куда-то закатили специальную обувательную палку с лопаткой.
Абилиу Нашсименту попытался обуть ботинки наощупь, но края ботинка загнулись внутрь, и нога не влезла.
Тогда Абилиу Нашсименту попытался нагнуться к ботинкам, чтобы отогнуть края изнутри и помочь ноге влезть, но не смог дотянуться через живот.
Задыхаясь, Абилиу Нашсименту сел в красное продавленное кресло, и стал гладить вскочившую к нему на колени кошку.
Если бы здесь кроме меня жил еще кто-нибудь, — думает Абилиу Нашсименту — он бы мне помогал. Он бы обувал мне ботинки, нашел бы мою палку и ходил бы со мной за едой.
Кошка слышит эти мысли и начинает топтаться по Абилиу Нашсименту.
Ну зачем нам еще кто-то? — топчется она. — Ведь мы так славно живем вместе! Разве нам плохо вдвоем?
Котов Кима и Пушистого кошка в рассчет не берет. Они — досадная помеха, ошибка кошачьей юности, когда кошка еще не принимала таблетки антисекс и любила соседского Барнабе, а не Абилиу Нашсименту.
* * *В дверь звонят.
Раз, раз и еще три раза.
Так звонит Каролина со второго этажа.
Каролина часто приходит к Абилиу Нашсименту.
Если бы Абилиу Нашсименту позволял, Каролина приходила бы значительно чаще.
Каролине нравится Абилиу Нашсименту. Она находит его мягким и уютным, как любимое, разношенное под себя, кресло.
Но Абилиу Нашсименту не позволяет.
Каролина плохо влияет на кошку — от ревности кошка худеет, и становится злой и дерганной — и на котов Кима и Пушистого. Когда Каролина приходит, коты начинают валяться по полу ногами вверх и кричать басом, потом Пушистый забивается под диван, а Ким ожесточенно трахает тапок.
Каролина звонит в дверь еще раз.
Абилиу Нашсименту приподнимается в кресле.
Он думает, что Каролина могла бы помочь ему обуть ботинки, найти палку с лопаткой и сходить с ним за едой.
Кошка слышит эти мысли и припадает к коленям Абилиу Нашсименту.
Ты меня не любишь! — страдальчески молчит она, отчаянно сжимая и разжимая лапки. — Ты сейчас встанешь и уйдешь с Каролиной, а меня отдашь котам Киму и Пушистому!!!
Кошка слышит эти мысли и припадает к коленям Абилиу Нашсименту.
Ты меня не любишь! — страдальчески молчит она, отчаянно сжимая и разжимая лапки. — Ты сейчас встанешь и уйдешь с Каролиной, а меня отдашь котам Киму и Пушистому!!!
Абилиу Нашсименту сглатывает и усаживается обратно в красное продавленное кресло.
Несколько секунд он еще смотрит в сторону входной двери, а потом шумно вздыхает и снова начинает гладить кошку.
Профессор и воображаемый бразилец
Профессор Гильерму Алвеш терпеть не мог вечерние занятия. По утрам он бывал свеж и бодр, блестяще импровизировал, шутил, и самая сухая и скучная материя в его изложении превращалась в изысканное лакомство. Выходя с утренних лекций, его студенты еще долго ощущали во рту некий особенный пикантный привкус, который в университете давно прозвали "гильерминским".
— От Алвеша, поди, пошли, ишь, облизываются, рожи гильерминские! — недовольно бубнили завистники, истерзанные трескучим речитативом доцента Паулы Бобон или высокоучеными дискурсами академика Жоакина Коррейа.
Но после обеда профессор Алвеш становился неузнаваем.
Обедал он обычно в университетской столовой. Профессор шел туда около трех часов, когда основной поток студентов уже рассасывался, и уборщица Граса начинала ставить на столы перевернутые вверх ногами стулья. Завидев входящего профессора, повар Эваришту без напоминаний доставал из холодильника два судочка из огнеупорного стекла и ставил их в микроволновку. В судочках всегда было одно и то же: суп из зеленой фасоли и тушеная говядина с рисом. На десерт профессор ел молочный крем. Крем не нужно было разогревать, поэтому Эваришту доставал его из холодильника в последнюю очередь.
Суп и говядину профессор съедал очень быстро, почти с жадностью, потом так же энергично набрасывался на десерт, и тут силы оставляли его. Ложка начинала двигаться все медленнее и медленнее, пока, наконец, не застывала в воздухе, на полпути между глиняной плошкой и полуоткрытым профессорским ртом. Для Эваришту это был сигнал, что пора нести тройной кофе без сахара и стакан ледяной воды.
После кофе профессор Алвеш закрывал глаза и несколько минут сидел неподвижно. Потом, все еще с закрытыми глазами, выкуривал зажженную внимательным Эваришту сигарету, и только после этого профессор находил в себе силы встать из-за стола.
На вечерних занятиях это был совершенно другой человек — его речь становилась монотонной, и прерывалась совершенно бессмысленными паузами, во время которых профессор Алвеш нервно улыбался и незаметно щипал себя за запястья, чтобы не уснуть.
* * *— Девятнадцатый век вообще полон бразильцев, — сказал профессор Алвеш, засунув в рот дужку очков. Вышло невнятно, поэтому профессор вытащил дужку изо рта и повторил это утверждение еще раз.
Селеште и Лижия удивленно переглянулись. Занятие было посвящено типографским шрифтам, и было совершенно непонятно, с какой стати профессор вдруг заговорил о бразильцах.
— Я думаю, — вдохновенно сказал профессор, постукивая очками по столу, — что из этого могло бы получиться недурное исследование! Наверняка, Валдомиру как гражданину Бразилии это было бы интересно. Как вы считаете, Валдомиру? Интересна вам эта тема?
Все дружно уставились на Валдомиру, и Валдомиру нервно поерзал на стуле. Он не любил быть в центре внимания.
— Возьмем типичного воображаемого бразильца образца девятнадцатого века, — все больше возбуждаясь, профессор Алвеш подошел к Валдомиру и положил руку с очками ему на плечо. Еще влажная дужка со следами профессорских зубов едва не уткнулась Валдомиру в глаз. — Это обычно искатель приключений, человек низкого происхождения, — Валдомиру увидел, что Лижия, сидящая к нему ближе всех, ехидно ухмыльнулась, и страстно пожелал провалиться сквозь землю. — Он поехал в Бразилию за деньгами, вернулся богачом, и теперь тратит деньги направо и налево, не имея понятия ни о стиле, ни о хорошем вкусе…
Если бы не рука профессора на его плече, Валдомиру спрятался бы под стол. Красотка Лижия рядом с ним уже откровенно хихикала, и Валдомиру с тоской думал, что теперь ему тут точно ничего не светит.
— Однако же, в романах Тейшейры де Вашконселуша мы встреча…
— Профессор, уже шесть часов! — тоненько пискнула Селеште. — Можно сделать перерыв?
Профессор Гильерму Алвеш прервался на полуслове, несколько раз беззвучно закрыл и открыл рот, потом кивнул и выпустил, наконец, плечо Валдомиру.
Валдомиру вскочил и выбежал в коридор, на ходу доставая сигареты.
* * *— Гильерму сегодня в настроении, — вполголоса проговорила Лижия, выходя из кабинета. — Как будто и не вечер…
— Да ну, — сказала Селеште, передернув плечами. — Меня эти его шуточки нервируют.
— А мне понравилось! — Лижия потянулась, чуть не задев Валдомиру. — По-моему, Гильерму гений, а все гении с придурью!
— Не знаю, не знаю, — с сомнением пробормотала Селеште. — Он же не придуривался, он же себя вел, как будто там действительно сидел этот…как его…Вальдемар?
— Валдомиру, — поправила Лижия. — Красивое имя, правда? — Она глянула на часы. — У нас десять минут. Мы идем в бар или нет?
— Идем, — кивнула Селеште.
— Тогда в темпе!
Лижия с легкостью прошла сквозь остолбеневшего Валдомиру и побежала вниз по лестнице, размахивая сумкой.
Коллекция
Ана София Мендонса отодвигает тарелку и аккуратно промокает салфеткой рот. На салфетке остается четкий двухцветный отпечаток губ — розовая помада и коричневый мясной соус.
Ана София брезгливо скатывает салфетку в шарик и засталкивает шарик в набитую окурками пепельницу.
"Ну почему у них здесь никогда нет зубочисток? — с тоской думает она, пытаясь извлечь языком застрявший между зубами кусочек бифштекса. — Не могу же я ковыряться в зубах ножом!"
Ана София твердо знает, что никто еще не умер от того, что у него между зубами застрял кусочек бифштекса, но чем настойчивее она себе это твердит, тем сильнее злится.
Наконец, Ана София не выдерживает. Она быстро оглядывается — не смотрит ли кто в ее сторону, потом прикрывает рот левой рукой, а пальцы правой запускает в рот, в надежде подцепить и вытащить чертово мясо.
— Десерт? — спрашивает чей-то приятный голос.
Ана София подрыгивает от неожиданности, непроизвольно сжимает зубы и больно прикусывает собственный большой палец.
— Десерт? — повторяет официант. Потом наклоняется к Ане Софии и понижает голос до почти интимного шепота:
— Может быть, принести зубочистку? Бифштексы сегодня жестковаты — повар не в духе…
Ана София тщательно вытирает салфеткой влажные пальцы и скатывает салфетку в шарик.
— Зубочистку, кофе и счет, — раздраженно командует она, не глядя на официанта, и засовывает шарик в пепельницу.
Очень белые руки, стремительные, как две чайки, споро собирают посуду, заменяют пепельницу, и беззвучно уносятся.
Ане Софии кажется, что она чувствует едва уловимый запах рыбы.
"Больше я сюда не ни ногой", — думает, морщась, Ана София.
Ана София терпеть не может чаек. В детстве одна чайка укусила маленькую Ану за палец.
* * *Ловко орудуя щипчиками для бровей, Виржилиу Андраде вытаскивает из пепельницы два бумажных шарика. Осторожно сдувает с них пепел, разворачивает. Один мятый прямоугольник выглядит практически чистым, только в уголке к бумаге пристал крошечный кусочек мяса. На другом прямо посередине красуется жирный отпечаток губ.
Все тело Виржилиу на мгновение сводит мощной судорогой отвращения и удовольствия.
Вирижилиу прикрывает глаза и глубоко дышит, стараясь сосредоточиться. Он еще полюбуется на эти салфетки. Потом, дома. А пока надо отнести кофе на второй столик, принять заказ у четвертого и отдать сдачу одинадцатому.
Не открывая глаз, Виржилиу хлопает себя по карманам в поисках герметически закрывающихся пластиковых пакетиков — раз, другой, — и внезапно мрачнеет. Вчера, под конец вечерней смены, криворукая посудомойка Карла Соуза опрокинула на Виржилиу тарелку с остатками фейжоады, заляпав жиром тонкий жилет и безупречные шелковые брюки. Сегодня с утра Виржилиу попытался отчистить жирные пятна супер-гелем, но супер-гель оказался бессилен перед Карлиной фейжоадой, только размазал жир еще больше. Поэтому Виржилиу сунул брюки и жилет в большую сумку, с которой он по субботам ходит в прачечную, а пакетики из карманов так и не вынул…
Виржилиу остервенело грызет ноготь. Он не может просто положить вытащенные из пепельницы салфетки в карман — они испортятся. Но и расстаться с ними в надежде когда-нибудь добыть себе еще, Виржилиу тоже не может. Один раз он уже лишился ценнейшего экспоната — грязного носового платка премьер-министра. Скомканный платок спокойно лежал на столике, когда премьер-министр вышел из кафе. Виржилиу отлучился буквально на секунду — отнес посуду на мойку, а когда вернулся, платка уже не было. Кто-то увел у Виржилиу из-под носа будущую жемчужину коллекции.