Наконец прекрасная оперная звезда – белизна повязки почти элегантно контрастировала со сплошной чернотой ее шелкового платья – позволила провести себя через комнату, улыбаясь кутерьме, устроенной ее друзьями и почитателями, и что-то сказала Делоренци. Тот начал играть спокойное, хорошо знакомое вступление к шубертовскому «An die Musik», а потом вступило сопрано. Ей не позволили отделаться одной только короткой песней, и она спела им – Виктор вручил Делоренци потрепанные ноты – печальную украинскую балладу. Кольца в цепи мелодии повторялись, но сочетались всякий раз по-новому; каждая фраза была отчетлива, прозрачна как хрусталь и исполнена тоски по щедрой родной земле. Слушатели были околдованы.
Можно было поклясться, что, когда отзвучали последние слова, голос ее все еще пел в сердце каждого. Все были слишком тронуты, чтобы аплодировать. Директор поднялся со стула, привстал на цыпочки—он был очень маленького роста – и расцеловал ее в обе щеки.
Лиза испытывала муку. Тяжело было оставаться в этой комнате, пока пела Вера, – у нее начался сильный приступ удушья. Ей казалось, что она умирает. Это не имело никакого отношения к словам одного из оркестрантов, сказанным им своему соседу после исполнения Шуберта и случайно услышанным ею: «Вот это – настоящий голос». Она не ревновала; она знала, что никогда не сможет дотянуться до этого голоса, столь близкого к совершенству, как только можно вообразить; казалось, он звучит рядом с вратами рая, если не по ту сторону. Она не просто почитала Серебрякову, она была от нее в восторге – возможно, даже немного влюбилась в нее, всего лишь за день.
Конечно, отчасти виноваты были жара, табачный дым, гомон и столпотворение. Но в большей степени это было как-то связано с сообщением Веры о том, что она ждет ребенка; Лиза начала задыхаться как раз в .то время, когда та раскрывала ей полную восторга тайну. Почему-то это сильно ее взволновало. Как только Вера закончила народную песню, Лиза подошла к ней и задыхающимся голосом поблагодарила за прекрасное пение и за вечер, но, извинившись, сказала, что должна пойти к себе: дым начинает сказываться на ее горле.
– Как, вы не хотите дождаться газет? – разочарованно спросила Вера.
Укрывшись у себя в номере, куда снизу доносился лишь слабый, приглушенный ковром рокот разговоров, Лиза распахнула окно и глотнула прохладного ночного воздуха. Ей стало легче. Может, это я просто злюсь, как старая дева, сама того не зная? – подумала она, начиная раздеваться. Опять она спала очень плохо – металась, вертелась с боку на бок. Когда между штор замерцал рассвет, она заснула; ей снилось, что она стоит над глубокой траншеей, полной множества гробов. Прямо под собой она видела Веру: ее вытянутое обнаженное тело виднелось сквозь стеклянную крышку фоба. Оплакивая ее, стоя в ряд с другими скорбящими, она услышала какой-то шум сверху и поняла, что вот-вот обрушится лавина и всех их погребет под собой. Прежде, чем это случилось, ее разбудил звонок телефона. Это была Вера – она спросила, все ли с ней в порядке, ведь накануне у нее сбивалось дыхание и она казалась расстроенной. Лиза объяснила Вере, что та разбудила ее посреди дурного сна, за что ее и поблагодарила.
– Ну, забудьте о плохом сне – нам только что доставили газеты. Отзывы великолепны/Честное слово! Не хуже, чем вы заслуживаете. Мы сейчас спускаемся завтракать – через час мой поезд. Поторопитесь и присоединяйтесь к нам. Мы возьмем с собой газеты. Виктор хочет поздороваться.
После небольшой паузы Лиза услышала глубокий голос Виктора, произнесшего: «Добрый день!» – после чего они повесили трубку. Значительно повеселев, она вскочила с кровати, побежала в ванную и быстро оделась. Она спустилась к завтраку едва ли не раньше своих друзей. Ей вручили кипу газет, раскрытых на отзывах. Но прежде чем она начала читать, Вера накрыла ее руку своей и сказала:
– Только помните, что критики здесь – настоящие циники. Поверьте мне, это хорошие отзывы – лучше, чем были у меня, – правда, Виктор?
Виктор, чуть помедлив, кивнул.
Лизе же они совсем не показались хорошими. «С грустью приходится отметить, что Серебрякова даже с одной рукой лучше, чем Эрдман – с двумя», – писал один из критиков. Другой утверждал, что голос у нее «сырой и провинциальный» и что в ее пении больше показных эмоций, нежели подлинных чувств. Нельзя было не признать, что встречались и более взвешенные замечания: «компетентна», «отважная попытка», «в сцене письма Татьяна сыграна и спета очень трогательно», «большой запас выразительности».
– Поверьте мне, для миланских критиков это весьма высокая оценка, – настаивала Вера, в подтверждение своих слов снова крепко сжимая ей руку; они видели, что она расстроена.
Но расстроили ее вовсе не отзывы. Они и в самом деле были неплохими. Ее предупреждали насчет миланской критики, и она знала, что в словах Веры есть доля истины. Нет, она просто была как громом поражена и теперь злилась на себя, на свою глупость. Один из критиков писал: «Совершенно исключительная согласованность дуэта Беренштейн—Серебрякова, как в музыкальном, так и в драматическом плане, без сомнения, обусловлена продолжительной совместной работой в Киевской опере, а также – что само собой разумеется – тем, что они состоят в браке». Теперь Лиза вспомнила, где она в последний раз видела имя Виктора – в статье о Серебряковой. Серебрякова, конечно, лишь сценический псевдоним. Теперь это казалось таким очевидным. Почему же она пришла к неправильному заключению? Как выяснилось позже, обо всем черным по белому говорилось и в программке, врученной ей синьором Фонтини в день приезда, но это каким-то образом ускользнуло от ее глаз.
Вера, торопливо допив кофе, вскочила и, наклонившись к Лизе, крепко обняла ее и расцеловала. Пока муж закутывал ее в красную накидку с застежкой у шеи, она сказала Лизе, что на следующий год ожидает увидеть ее в Киеве.
– Провожать меня не ходите. Заканчивайте завтрак. Ну, удачи! Не будем терять друг друга!
В свой первый выходной Лиза пошла на мессу в Кафедральный собор, но огромное здание подействовало на нее угнетающе, и она решила больше туда не ходить. Оно было слишком казенным. Ей больше нравилось бывать в небольших церквушках на окраинах: там легче было верить. В Вене тоже хватало католиков, но все же постоянное присутствие Церкви ощущалось там не так сильно, как здесь. Она не могла верить во что-то общепринятое и непогрешимо определенное. Даже «Тайная вечеря» Леонардо, смотреть которую она ходила в монастырь неподалеку, оставила в ней холодок: она была чересчур симметричной, люди так не едят.
Возможно, чем ближе к Богу, тем труднее в Него верить. Вот почему Иуда предал Его – и Петр тоже, под петушиные крики. Возвращаясь от «Тайной вечери», Лизе пришлось миновать одну из тех вонючих жестяных кабинок, где мочатся мужчины. Шла она быстро и отвернувшись, но мельком успела заметить двоих, с обветренными оливковыми лицами, возвышающихся над писсуаром и погруженных в беседу. Не успев остановить богохульную мысль, она вообразила, что это Иисус и Иуда, подобрав одеяния и переговариваясь, стоят бок о бок после тайной вечери. Должно быть, трудно было Иуде, находясь так близко, воспринимать Его как Сына Божьего. А может, еще труднее было Марии, ближайшей к Нему на небесах. А значит, это невозможно и для Него самого. Сидя там, как Борис Годунов,
Он, должно быть, испытывает отвращение ко всему этому священному лицедейству.
Богохульное мгновение миновало, но оставило у нее чувство подавленности. Прежде чем написать открытку тете, она внимательно рассмотрела ее: это была плохая репродукция Святой Плащаницы, хранящейся в Турине. Она не впервые видела ее на репродукциях, гадая, действительно ли это Плащаница Христа; но в этот раз все было значительнее – ведь Плащаница находилась совсем близко. Она подумала, что, может быть, снова почувствует себя возвышеннее духом, если съездит посмотреть на нее. Поэтому в ближайший выходной она села на поезд, идущий в Турин.
Она поехала с Лючией – своей дублершей. Это была девушка-хористка, чей катастрофический провал послужил причиной срочной телеграммы Лизе. Ломбардка с иссиня-черными волосами, с полными алыми губами и темными глазами, сияющими из-под длинных ресниц, она стяжала свое назначение скорее внешностью, чем голосом. Никто не предполагал, что Серебрякова, всегда пышущая здоровьем, пропустит хоть одно представление. Но Лючии выпала редкая возможность, а она с треском провалилась. И гордые ею родители, и шестеро сестер и братьев были на том спектакле, когда ее освистали. Лиза знала, какой ужасный удар был нанесен этой молодой женщине, и потому старалась сойтись с ней поближе, чтобы попытаться как-то возместить причиненный ей моральный ущерб. Боясь показаться снисходительной, она поначалу взяла официальный, чисто деловой тон, заявив, что некоторые арии хотела бы проштудировать с нею вместе. По вполне понятной причине девушка вела себя сдержанно и слегка отчужденно, но она страстно любила музыку, а занятия у Лизы в номере, состоявшие в изучении партитуры и совместных упражнениях, показались ей такими интересными и поучительными, что вскоре ее недружелюбие рассеялось. Лиза, со своей стороны, обнаружила, что ей нравится помогать девушке избавиться от некоторых погрешностей в технике; у нее действительно был подающий надежды голос, и под Лизиным руководством она делала заметные успехи. Если бы ей снова пришлось выступать, она бы теперь справилась намного лучше.
Это имело значение и для Лизы, так как приступ удушья тем вечером – по счастью, кратковременный – поставил ее перед угрозой того, что в один прекрасный день она не сможет продолжать выступления. Поэтому, помимо сострадания, у нее были и вполне профессиональные мотивы для оказания помощи своей дублерше.
К этому времени они стали близкими подругами. Со стороны Лючии к дружеским чувствам примешивалось обожание, а со стороны Лизы – привязанность, близкая к материнской, – ведь ее воспитаннице не было и двадцати. Истово верующая и хорошо знающая Турин, Лючия с радостью приняла Лизино приглашение сопровождать ее в «паломничестве».
И вот они стоят на коленях в Туринском соборе, глядя не на саму Плащаницу – та хранится под замком, скрытая от людских глаз, – а на точную ее копию, висящую на стене музея, и видят следы гвоздей, бича, самые черты Христа. Эти отметины и черты предстали перед ними не так, как на репродукциях, а в негативе. У монахини, стоявшей рядом с ними, по щекам лились слезы, и она снова и снова крестилась и бормотала: «Ужасно! Ужасно! Ужасно! Какая жестокость! Ох, какие злодеи!» Лиза тоже была очень взволнована. Лицо было изможденным, измученным, но тем не менее в нем чувствовалось достоинство, как и во всем теле; руки подобающим образом были сложены поверх гениталий. Глядя на фотографическое изображение, она все больше убеждалась, что перед ней действительно Иисус.
Вернувшись, Лиза исповедалась в Кафедральном соборе. Она,сказала священнику, что, увидев копию Святой Плащаницы, она перестала верить в Воскресение Христово. Священник, немного подумав, сказал, что не следует основывать свои суждения о столь важных вещах на сомнительной реликвии.
– Мы не утверждаем, что это и есть Святая Плащаница, – сказал он.– Только то, что она может быть ею. Если вы думаете, что она не подлинна, то это еще не повод, чтобы не верить в Воскресение.
– Но дело в том, отец, – сказала она, – что я уверена в подлинности Плащаницы.
– Тогда почему вы говорите, что утратили веру? – Голос священника был удивленным.
– Потому что человек, на которого я смотрела, мертв. Так выглядят засушенные цветы.
Священник посоветовал ей пойти домой и помолиться в тишине своей комнаты.
Во второй раз Лиза исповедалась Лючии, когда они сидели на скамье у реки, наслаждаясь теплом солнца, скрытого легкой облачной дымкой, и ели бутерброды с сыром. Теперь это была мирская исповедь. Она рассказала девушке о своих жизненных трудностях: об отсутствии взаимопонимания с отцом и (что, впрочем, огорчало ее меньше) с братом; о неудаче, постигшей ее на первом выбранном поприще – в балете, которая частью объяснялась слабым здоровьем, но в основном – недостатком таланта; о своем расторгнутом браке – хотя у нее до сих пор сохранилось чувство, что брак заключается на всю жизнь. Она завидовала большой и любящей семье Лючии, завидовала ее молодости, в которой всегда кроется обещание семейного счастья. К тому же – из-за того, что поздно начала и долго болела – Лиза никогда не станет чем-то большим, чем просто хорошей певицей, Лючия же могла по крайней мере надеяться, что в один прекрасный день станет великой.
– Как же вы обходитесь?..– Девушка опустила голову, покраснев от собственной смелости.
– Ты имеешь в виду, без любви? О, я стараюсь больше об этом не думать. Это дается нелегко – могу тебя уверить, я совсем не бесстрастна. Но можно многое подавить, с головой уйдя в работу.
– Я никогда не смогу уйти в работу настолько, — со вздохом сказала девушка, украдкой взглянув на свое обручальное кольцо.
– И правильно, моя дорогая, – сказала Лиза. Они замолчали. Лизу беспокоила дурацкая мысль,
что если бы руки Христа не были сложены таким приличествующим (хотя и таящим намек) образом, то Церковь не могла бы демонстрировать Его изображение.
– Хорошо, что мы вдали от Рима, – сказала она Виктору.– Если бы я поехала туда, то стала бы такой же атеисткой, как вы!
Виктор ответил, что он не атеист. Нельзя вырасти на Кавказе, созерцая ночами тысячи чистых и ярких звезд, и не иметь в душе хотя бы отсвета религиозного чувства.
После этих слов Лизе страстно захотелось в горы, в их тишину и спокойствие. Съездить в Комо и обратно можно было за один день. Она спросила Виктора, не хочет ли он поехать с нею. Его глаза оживились, сквозь роговые очки в них, казалось, блеснули снежные вершины его родной Грузии.
Безоблачным июньским днем они пили чай на террасе отеля, выходившей на искрящееся озеро с четким очерком гор на заднем плане. Она чувствовала такую легкость, что готова была взмыть с террасы и полететь над озером. Прохладный освежающий бриз подхватил бы ее. Виктор тоже чувствовал себя счастливым – благодаря горам и письму от Веры, пришедшему утром. Та пребывала в превосходном расположении духа и лишь очень по нему скучала. С той же почтой Лиза получила от нее подарок – гравюру Леонида Пастернака, изображавшую Херсон. Она как-то упомянула Вере о Херсоне как о дорогой для ее памяти части черноморского побережья. Это был заботливый и трогательный дар.
За чаем Виктор снова просмотрел письмо, посмеиваясь над отрывками, которые зачитывал Лизе вслух. «Дорогой, я купила корсет для беременных. К твоему возвращению растолстею, наверное, как хавронья». Какая радость, говорил он, что осенью так неожиданно появится ребенок. Как сильно он скучает по Вере, как тяжело ему было бы без Лизи-ного общества. Его первая жена и десятилетний сын погибли во время гражданской войны: в их дом угодил шальной снаряд. Ему до сих пор трудно говорить об этом. До встречи с Верой он не ждал больше счастья от жизни.
Они отправились прокатиться на фуникулере. Он продолжал говорить о жене и будущем ребенке, прерываясь лишь для того, чтобы указать на прекрасный вид. Она никогда не предполагала, что он так разговорчив. Раньше ей было нелегко общаться с ним без Веры в качестве посредника. Он говорил очень мало, разве только выпив; а жена его была насчет этого очень строгой. Но сегодня, в горах, он раскрылся, хотя ход его мыслей был так же ограничен семейной темой, как ход вагончика фуникулера – его тросом. Самой Лизе говорить не хотелось, она довольствовалась улыбками и кивками, наслаждаясь пейзажем.
Они спустились в город уже к вечеру, и никому из них не хотелось торопиться на станцию. Он предложил попытаться снять комнаты в великолепном отеле, где они пили чай.
– Мы не понадобимся до завтрашнего вечера, – убеждал он ее, – Фонтини мы не принадлежим – хотя он именно так и думает! И Делоренци, этому надменному коротышке, – тоже! Я знаю, что вы думаете о Милане. Ужасный город! Ладно, черт с ними, давайте останемся здесь на ночь!
Лиза, сперва удивившись, согласилась.
– Отлично! – сказал он и бросился в отель. Вернулся он, сияя от успеха.
– Но у меня с собой ничего нет! – внезапно вспомнила она.
– А что вам нужно? Она подумала.
– Ну, полагаю, только зубную щетку и пасту!
– Подождите здесь.– Через три минуты он вернулся с тремя бумажными пакетами.– Багаж при нас, – он рассмеялся.– Мне понадобилось гораздо больше: еще и бритвенные принадлежности!
Поднимаясь в лифте, они обменялись смешками по поводу подозрительных взглядов, брошенных на них регистратором и портье. Разместившись в своих комнатах, они неспешно и с удовольствием пообедали. Обеденный зал был полон, но его обширность и высокие потолки побуждали есть молча или ведя чуть слышную беседу. Приступ разговорчивости у Виктора прошел, но их молчание было дружеским, а не неловким. Сквозь балконные двери они смотрели на спокойное озеро, к сумеркам начавшее покрываться рябью. Потом прогулялись по берегу. Ночь в горах наступила быстро, вскоре вершины можно было «увидеть» только по тому, что там не было звезд – открытое же небо было усеяно ими. Какой бы избитой мыслью это ни казалось, Виктор был прав: глядя на такие звезды, невозможно не верить в нечто.
Рядом с ее дверью он удивил ее, запечатлев на ее губах крепкий поцелуй.
– Я давно собирался это сделать! – рассмеялся он.– Они у вас такие полные и так красиво очерчены! Вера меня простит. Вы, надеюсь, – тоже. Увидимся утром.
Он никогда не выказывал любопытства к ее прошлому, но когда за завтраком она обмолвилась о том, что была, «возможно, наполовину еврейкой», это его заинтересовало. В неспешном поезде, возвращавшем их в Милан, она обнаружила, что рассказывает ему вещи, о которых никогда никому не говорила. Неважный собеседник, он был замечательным слушателем, и ей полегчало от разговора с человеком, который ей сочувствовал, но не был чересчур близок. В общем, поездка в Комо так освежила Лизу и восстановила ее силы, что она спокойно справилась с двумя остававшимися неделями сезона.
За неделю до окончания выступлений, перед утренним спектаклем, она притворилась, что у нее сильный приступ мигрени. Лючия заняла ее место и прекрасно выдержала испытание. Поэтому Лиза позволила своей мигрени продолжаться до вечера. Снова пела Лючия. И Виктор, и синьор Фонтини, и Делоренци – все были поражены ее нежданным успехом.