К счастью, появились более милосердные вести. О высылке в гетто не могло быть и речи. Разве немцы не были достойной, цивилизованной нацией? Полжизни проведя среди дружественных немецких голосов, Лиза хорошо их знала. В последние два года перед войной даже коммунисты не говорили о немцах ничего, кроме хорошего. Вот и когда Крещатик был взорван, немцы рисковали собственными жизнями, рассылая по всему городу команды солдат и предупреждая жителей, чтобы те покинули свои дома! Они спасали стариков, детей, инвалидов – тех самых, которых теперь они, как кое-кто думает, собираются отправить в гетто! Нет, они эвакуируют их дальше за линию фронта, для их же безопасности. Но почему, спрашивали некоторые, евреев эвакуируют первыми? Ответ был быстрым и уверенным: «Потому что евреи родственны немцам».
И все же – как объяснить жесткий, грубый тон прокламации? «Все жиды... Каждый жид...» Но это звучит грубо только для самих евреев; для немцев это такое же нейтральное выражение, как «теплая одежда, нижнее белье и проч.». И взгляните, – показала молодая женщина, – они написали: Мельниковская улица, улица Дохтурова, а таких ведь нет; имеются в виду улицы Мельникова и Дегтярева; так что очевидно, что приказ прошел через руки плохого переводчика. Это он (или она) придали ему неприятное звучание.
Лиза знала, что немецкий вариант написан в том же тоне, но промолчала об этом. Она не знала, что думать. Дар интуиции исчез у нее, как излишек плоти с костей. Она могла лишь надеяться и молиться, чтобы пророчившие гибель оказались неправы. Затем, лишь час спустя, как они начали собираться, по Подолу молнией разнеслась хорошая весть: их отсылают в Палестину.
Час тянулся за часом, а конца все еще не было видно. Некое бутылочное горлышко где-то там, впереди, никак не хотело расширяться, и все же они продвигались вперед из-за напора толпы позади себя. Для матерей с маленькими детьми это было сущее бедствие, и Лизу стало беспокоить, как-то управится Люба. Им с Колей следовало подождать и помочь им; она ощущала вину. Хотя в то время казалось разумным отправиться занимать места. Она помогала перепуганной женщине, шедшей неподалеку и управлявшейся с четырьмя детьми, старшему из которых было лет десять или одиннадцать, а младшему – года полтора. Лиза взяла эту маленькую девочку, чтобы у ее матери отдохнули руки.
Девочка кричала, Лиза пыталась говорить с ней, как обычно разговаривают с младенцами, но это ее не успокаивало, и тогда она стала напевать ей песенку, из-за чего крик сменился всхлипами. Девочка была страшненькой, ее безобразила заячья губа, и от нее пахло. Требовалось ее перепеленать, но как перепеленать младенца в такой давке? Мать, вероятно, этого даже не замечала – к вони и всевозможным паразитам жители Подола привыкли. Лизе с ними всегда было не по себе, и она мало с кем общалась, кроме Любы. Вскоре девочка у нее на руках снова закричала, и мать захотела ее забрать. Лиза отдала ее с облегчением. Но какую злость чувствовала она оттого, что несчастные дети и старики вынуждены вот так мучиться, – несомненно, по чьей-то нерадивости!
Коля был усталым и раздражительным – и кто мог винить его за это? Она попыталась было поиграть с ним в слова, но он не проявил никакого интереса. Когда в одном месте они остановились на целых двадцать минут, она стала уговаривать его показать Соне свои карточные фокусы, и он неохотно согласился. Столом послужил чемодан молодой женщины. Соня вежливо улыбалась фокусам, в то время как глаза ее блуждали поверх голов впереди стоящих.
Она пожаловалась Лизе, как огорчило ее то, что пришлось оставить отцовскую виолончель. В черные дни она была ее единственным другом. Лиза избегала смотреть ей в глаза. Ей хотелось произнести слова сочувствия, но она их не находила.
Минуты по две они семенящими шажками продвигались вперед, после чего минут по пять стояли. К тому времени, когда они достигли высокой стены еврейского кладбища, солнце поднялось высоко, и стало сильно припекать. Лиза задыхалась в своем побитом молью зимнем пальто, но опасалась, что кто-нибудь уведет его, если она его снимет. Коле она разрешила снять свое, велев держать его покрепче; воды же обещала дать, как только сядут в поезд. Товарная станция Лукьяновка была совсем рядом с кладбищем, так что идти оставалось недалеко. Толпа, конечно, скоро продвинется, правда? Надо было получше все это организовать.
Они немного подались вперед и теперь ясно различали заграждение из колючей проволоки и выстроенных в ряд по обеим сторонам улицы немецких солдат и украинских полицейских. Как и на всех железнодорожных станциях, здесь царили невообразимые шум и давка – ведь, помимо отъезжающих, здесь было множество людей, русских и украинцев, пришедших проводить родственников, друзей или соседей, помочь им с их багажом и инвалидами. Одни из них проталкивались через толпу назад, другие с той же решимостью напирали вперед, чтобы удостовериться в том, что их близкие благополучно погрузились в поезд. Встречались там и мужья, прощавшиеся с женами; неудивительно, что на несколько шагов приходилось тратить целую вечность.
Коля нетерпеливо вздохнул, и мать утешающе взъерошила ему волосы. Недолго оставалось ей так делать – он уже почти одного с ней роста и продолжает расти не по дням, а по часам. Соня передала сообщение, поступившее спереди, о том, что поезд только что отошел, набитый битком, а другой должны вот-вот подать с запасного пути. Говорили, что люди в поезде стояли даже в коридорах, придавленные друг к другу плечами. Приятного в этой поездке будет мало.
Им пришлось прижаться к стене кладбища, чтобы пропустить повозку. Возница яростно крутил кнутом, расчищая проезд. Доставив поклажу к ограждению станции, он хотел заполучить других пассажиров. Через образовавшуюся на мгновение брешь они увидели, что весь багаж складывают в штабель по левую сторону. Соня, по-видимому, была права: багаж отправят отдельно, другим поездом, а потом, когда они доберутся до места назначения, поделят его поровну. А может, предполагалось, что они пометят его бирками со своими именами? Этот вопрос Лизу больше не волновал, но многие вокруг нее были в панике, и кое-кто мастерил импровизированные бирки из обрезков бечевки и клочков, оторванных от бумажных пакетов.
Было слишком поздно, потому что толпа неожиданно хлынула вперед. Тяжелая задача по быстрому и расторопному штабелированию багажа была поручена высокому и статному казаку с длинными черными усами. Трудно было не восхищаться его внушительным и строгим видом; равно как нельзя было теперь не ощутить некоторого сочувствия к солдатам и полицейским, вынужденным управляться с раздраженной, сыплющей проклятиями толпой. Наконец Лиза с сыном миновали барьер. Долгожданного поезда нигде не было видно, лишь та же толпа томилась вокруг в ожидании, разве что обстановка слегка изменилась, и все же создавалось впечатление, что теперь они на ступень ближе к цели. Вспомнилось, как в прежние времена приходилось стоять в очереди к кинотеатру, попадая наконец с улицы в запруженное толпою фойе. Как бы в подтверждение этого сравнения, всем пришлось снять с себя «теплую одежду». Солдат, подойдя к Лизе, вежливо помог ей снять пальто, а также взял пальтишко Коли, которое тот нес, перекинув через руку.
Никто не обращался так с нею с тех дней, когда она приезжала в театр на гала-представления.
Она стала дрожать, но совсем не от холода. Даже без пальто ей по-прежнему было душно. Странным было то, что неподалеку время от времени стучал пулемет. Беспокоиться было не из-за чего, но звук все равно внушал тревогу, и возникло подводное течение страха, выражавшегося в подчеркнутой сосредоточенности на обыденных вещах. Соня, к примеру, подкрашивала губы. Не может быть, чтобы кого-то расстреливали – может быть, тех, кто пытался нарушить приказ о депортации и был обнаружен? Плакали дети, и это было облегчением – слышать человеческий, понятный звук. Конечно, день был ясным, а в такую погоду звуки доносятся и со стрельбища, где упражняются немцы, и даже с линии фронта. Лиза обняла Колю за плечи и спросила, не хочет ли он пить, – он выглядел бледным и нездоровым. Коля кивнул.
Она развернула пакет и дала ему чашку и бутылку воды. Несколько луковиц и картофелин она дала Соне в обмен на краюху заплесневелого хлеба и два маленьких кусочка сыру. Другие тоже ели, сидя на узлах. Сцена как бы раскололась надвое: с одной стороны, растущая тревога и даже паника, а с другой – позы, уместные на загородных пикниках. Низко над головами кружил самолет, и время от времени по-прежнему доносился пулеметный огонь, но его либо не слышали, либо старались о нем не думать, занятые едой.
Солдаты пропускали людей дальше партиями по нескольку человек. Они отсчитывали группу и отсылали ее, затем выжидали и отсылали следующую. Когда Лиза попыталась проглотить кусочек сыру, но обнаружила, что тот застревает у нее в горле, до нее дошло то, о чем она знала с того самого момента, как они заступили за ограждение: их расстреляют. Она вскочила на ноги, как двадцатилетняя, рывком заставила Колю встать и бросилась вместе с ним к барьеру. Таща сына за руку, она пробилась туда, где отдавал распоряжения высокий казак.
Она развернула пакет и дала ему чашку и бутылку воды. Несколько луковиц и картофелин она дала Соне в обмен на краюху заплесневелого хлеба и два маленьких кусочка сыру. Другие тоже ели, сидя на узлах. Сцена как бы раскололась надвое: с одной стороны, растущая тревога и даже паника, а с другой – позы, уместные на загородных пикниках. Низко над головами кружил самолет, и время от времени по-прежнему доносился пулеметный огонь, но его либо не слышали, либо старались о нем не думать, занятые едой.
Солдаты пропускали людей дальше партиями по нескольку человек. Они отсчитывали группу и отсылали ее, затем выжидали и отсылали следующую. Когда Лиза попыталась проглотить кусочек сыру, но обнаружила, что тот застревает у нее в горле, до нее дошло то, о чем она знала с того самого момента, как они заступили за ограждение: их расстреляют. Она вскочила на ноги, как двадцатилетняя, рывком заставила Колю встать и бросилась вместе с ним к барьеру. Таща сына за руку, она пробилась туда, где отдавал распоряжения высокий казак.
– Извините, я не еврейка, – сказала она, задыхаясь.
Он попросил показать удостоверение. Она порылась в сумочке и, слава богу, отыскала просроченное удостоверение, полученное ею по приезде в Россию, в котором говорилось, что ее фамилия – Эрдман, а национальность – украинка. Он сказал, что она может идти.
– А он? – спросила она, указывая на мальчика.– Это мой сын. Он тоже украинец!
Но он настаивал, чтобы показали документы, и, когда она притворилась, что те потеряны, схватил ее сумочку и нашел в ней продовольственную карточку.
– Беренштейн! – воскликнул он.– Жиденыш! А ну назад!
Он оттолкнул Колю, и тот сразу потерялся в непроглядной толчее. Лиза пыталась протиснуться мимо казака, но он загородил ей дорогу рукой.
– Ты не жидовка, тебе там нечего делать, старая, – сказал он.
– Но мне надо!— сказала она, задыхаясь.– Пожалуйста!
– Только жиды, – покачал головой казак.
– Я жидовка! – крикнула она, пытаясь отодвинуть его руку. – Да, я жидовка! Мой отец был жидом. Пожалуйста, поверьте мне!
Он мрачно улыбался, по-прежнему загораживая ей проход.
– Майим раббин ло юкхелу лекхаббот етха-аха-вах у-не-харот ло йиштефуха48! – крикнула она пронзительным голосом. Казак презрительно пожал плечами, убрал руку и кивком разрешил ей пройти. Она разглядела бледное лицо Коли и пробилась к нему.
– Что случилось, мама? – спросил он.
– Не знаю, милый.– Она стояла, покачивая его в своих объятиях.
Огромный солдат подошел к девушке, стоявшей рядом с ними, и сказал:
– Пойдем, переспишь со мной, и я тебя отпущу. Лицо девушки не изменило своего оторопелого выражения, и солдат, выждав немного, побрел прочь. Лиза бросилась за ним и дернула за рукав. Он обернулся.
– Я слышала, о чем вы просили ту девушку, – сказала она.– Я согласна. Только выпустите меня и моего сына.
Он без выражения посмотрел сверху вниз на тронувшуюся умом старуху и снова отвернулся.
Они оказались среди тех, кого сгоняли в очередную группу. Коля спросил, пойдут ли они сейчас на поезд, и она, собравшись с духом, ответила – да, наверное; в любом случае она будет рядом, не надо бояться. Их группа пошла вперед. Все приумолкли. Некоторое время они шли в тишине между шеренгами немцев. Впереди тоже видны были солдаты с собаками на поводках.
Вскоре они оказались в длинном узком коридоре, образованном двумя рядами солдат с собаками. У солдат были закатаны рукава, и все они орудовали резиновыми дубинками или крепкими палками. С обеих сторон градом сыпались удары – по головам, спинам, плечам. Кровь затекала ей в рот, но она почти не замечала боли, стараясь хоть как-нибудь защитить Колину голову. Она ощущала страшные удары, достигавшие его, – в том числе хрусткий тычок дубинкой в пах, – но совсем не чувствовала тех, что доставались ей самой. Его вопль был лишь одной из нитей всеобщего крика, смешанного с веселыми возгласами солдат и лаем собак, но звучал громче всех остальных, громче даже ее собственного. Он споткнулся, она подхватила его под руки и удержала от падения. Они ступали прямо по упавшим, на которых натравливали собак. «Schnell, schnell!» – смеялись солдаты.
Пошатываясь, они вышли на оцепленное солдатами пространство – покрытый травою прямоугольник, усыпанный предметами одежды. Полицейские-украинцы хватали людей, били их и кричали: «Снимайте одежду! Быстро! Schnell!» Коля рыдал, боль сгибала его пополам, но она стала нащупывать пуговицу у ворота его рубашки. «Быстро, милый! Делай, как они говорят», – она видела, что любого, кто мешкал, избивали ногами, кастетами или дубинками. Она стянула с себя платье и комбинацию, потом сняла туфли и чулки, успевая помочь и сыну, потому что у него тряслись руки и он не мог справиться с пуговицами и шнурками. Полицейский, оказавшийся рядом, стал лупить ее дубинкой по спине и плечам, но она в панике никак не могла быстро расстегнуть корсет, так что тот, все больше и больше злясь на нерасторопную вислогрудую старуху, сорвал его с ее тела.
Теперь, когда они были раздеты, наступила краткая передышка. Одну из групп обнаженных людей куда-то уводили. Нащупав среди разбросанной одежды свою сумочку, Лиза достала платок и осторожно вытерла кровь и слезы с Колиного лица.
В сумочке она увидела свое удостоверение и быстро приняла решение. Среди белых фигур оглушенных, обезумевших людей она различила немецкого офицера, имевшего начальственный вид. Она решительно подошла к нему, поднесла к его глазам удостоверение и по-немецки сказала, что они с сыном попали сюда по ошибке. Они пришли кого-то проводить, и их затянуло толпой.
– Вот, смотрите! – говорила она.– Я украинка и замужем за немцем.
Офицер, нахмурясь, проворчал, что ошибок такого рода было слишком много.
– Оденьтесь и посидите на том пригорке, – он указал туда, где сидело несколько человек. Она бросилась обратно и велела Коле быстро одеваться и идти с ней.
Люди на пригорке молчали, обезумев от страха. Лиза обнаружила, что не может отвести взгляда от представления, разыгрывавшегося перед ними. Из живого коридора одна за другой вываливались группы кричащих, окровавленных людей, каждого из них хватали полицейские, опять избивали и срывали одежду. Это повторялось снова и снова. Кто-то истерически смеялся. Некоторые старели на глазах. Когда Лиза столь плачевно лишилась своего дара или проклятия предвидеть будущее и ее мужа забрали под покровом тьмы, она поседела за одну ночь – старая поговорка оказалась правдой. Теперь же она своими глазами видела, как это происходит. В группе, шедшей через одну после той, в которой были они, она заметила Соню – ее иссиня-черные волосы совершенно поседели, пока с нее срывали одежду перед отправкой на расстрел. Лиза наблюдала подобное снова и снова.
Выстрелы слышались из-за крутой песчаной стены. Людей заставляли выстраиваться в цепочки по нескольку человек, после чего проводили их через проход, наспех прорытый в стене песчаника. Эта стена все скрывала от глаз, но все, конечно, знали, что их ждет. Правый берег Днепра изрезан глубокими оврагами, и этот именно овраг был огромным, величественным, глубоким и широким, как горное ущелье. Если крикнуть, стоя на одном его краю, то на другом вряд ли будет слышно. Склоны были крутыми, в некоторых местах даже нависающими, а по дну бежал чистый ручеек. Вокруг были кладбища, лес и садовые участки. Местные жители называли этот овраг Бабьим Яром. Коля часто играл в нем с друзьями.
Она заметила, что все без исключения мужчины и женщины, которых гнали через проход, прикрывали руками свои половые органы. Многие дети делали так же. Некоторых мужчин и мальчиков терзала боль от ударов, полученных в промежность, но в большинстве случаев это был инстинктивный стыд – такой же, из-за которого Коля не хотел, чтобы она видела его раздетым. Он тоже, когда с него сорвали одежду, прижал руки к паху – отчасти от боли, но также из-за естественной стеснительности. Именно в такой позе был похоронен Иисус. Женщины пытались прикрыть руками и груди. Было ужасно и странно видеть, как они пекутся о своей скромности, отправляясь на расстрел.
Коля все еще держал руки между бедер. Он сгорбился и не мог унять дрожь. Не мог, хотя она обняла его, согревая, и шептала слова утешения. Он ничего не говорил. Речь у него словно отшибло.
Она понимала, что ей самой никак нельзя сломиться, даже когда из коридора, шатаясь, вышла Люба Щаденко, прижимавшая к себе свою младшенькую, Надю. Рот трехгодовалой девочки был широко раскрыт в беззвучном реве. Лицо у Любы было все в крови, так же, как у Ольги и Павла, бредших вслед за ней. Старухи-свекрови нигде не было видно. На мгновение, как раз когда Люба стянула через голову платье, показалось, что она смотрит прямо на свою подругу на пригорке и взгляд у нее осуждающий. Но вряд ли она могла сейчас что-либо видеть. Раздевшись, она стала возиться с пуговицами Нади, но слишком медленно. Полицейский со злостью схватил девочку, поднес ее, как мешок картошки, к песчаной стене и перекинул на ту сторону.