«Пресвятая Богородица...», «Ora pro nobis...» – бормотала Лиза слова молитв, заученных с детства, и слезы, не переставая, лились у нее из-под век.
Никто не мог вообразить этой сцены, все происходило наяву. Несмотря на крики, вопли и стук пулеметов, Лиза ничего не слышала. Все было как в немом фильме, и белые кучевые облака медленно плыли по голубому небу. Она даже начала верить, что за песчаной стеной не происходило ничего ужасного. Такого кошмара просто не могло быть. Она не знала, куда забирали людей, но, конечно же, их не убивали. Она сказала Коле:
– Нас просто пугают. Вот увидишь, придем домой, и окажется, что Павел и все остальные целы и невредимы.
Ей всегда было трудно убить даже таракана; а убивать всех этих людей просто не было причин. Немцы выстраивали их в ряд у края обрыва, стреляли поверх голов, смеялись своей шутке и приказывали переодеваться в чистое и садиться на поезд. Это было безумием, но не настолько страшным, как то, что можно было предположить взамен. Она продолжала наполовину верить в это, даже когда офицер-украинец произнес:
– Мы сперва перестреляем евреев, а потом вас отпустим.
Эти слова были сказаны молодой женщине, с которой она когда-то была слегка знакома, – Дине Проничевой, актрисе Киевского кукольного театра. Лиза узнала ее, когда та появилась из «живого коридора». Двое стариков, наверное ее родители, помахали Дине из другой группы, по-видимому, веля ей попробовать избежать общей участи. Вместо того чтобы раздеться, Дина направилась к офицеру-украинцу, стоявшему перед пригорком, и Лиза услышала, как она потребовала, чтобы ее отпустили. Она показала ему содержимое своей сумки. Она была совсем не похожа на еврейку – меньше даже, чем Лиза, с ее довольно большим носом. У Дины была русская фамилия, и она говорила по-украински. Ей удалось убедить офицера, и он сказал, что позже ее отпустят. Дина сидела теперь через несколько человек от Лизы, ниже на пригорке, спрятав, как и большинство остальных, лицо в ладони: от потрясения, горя и, может быть, страха, что кто-нибудь ее узнает и закричит: «Она грязная жидовка!» – надеясь тем самым спасти собственную шкуру.
Лиза вспомнила молитву, которой научила ее няня, чтобы избавляться от ночных кошмаров. «Спаситель наш...» В иную явь так трудно поверить, что от нее хочется проснуться. Но, хотя молитва и помогла ей немного, кошмар продолжался. В этом мире маленьких детей швыряли через стену, как швыряют в вагон мешки с зерном, молотили по мягкой белой плоти, как крестьянки молотят высыхающую одежду, и по лоснящемуся черному сапогу постукивал черный хлыст утомленного офицера, стоявшего перед бугром. «Спаситель наш...»
Она чувствовала, что бессильна помочь Коле. Ничего не оставалось делать, только эгоистично молиться, чтобы остальные были убиты – и, во имя милосердия, побыстрее, – а тем, кто сидел на пригорке, разрешили разойтись по домам. Она непрерывно бормотала эту себялюбивую молитву. Но ни на миг не жалела о том, что не приняла предложения Любы и не осталась. Теперь она понимала, почему ей никогда не следовало иметь детей. И все же мысль о Коле, ее сыне, который мог оказаться здесь среди незнакомых ребят, может быть, среди детей из сиротского дома, была в сотни раз хуже страха смерти.
Она впала в транс, в котором все, что происходило вокруг совершалось медленно и беззвучно. Может быть, она действительно оглохла. Было тише, чем самой тихой ночью. И облака плыли по небу все с той же ужасной, ледяной, нечеловеческой медленностью. Краски тоже изменились. Все приобрело розовато-лиловый оттенок. Она видела, как у горизонта собралось кучевое облако; как оно разделилось на три части; как, непрерывно меняя очертания и цвет, эти облака отправились в путешествие через все небо. Они не знали о том, что совершалось. Они думали, что это обычный день. Им следовало бы изумиться. Крохотный паучок, бежавший по стеблю травы, полагал, что это простая, самая обычная полевая былинка.
День, который не воспринимался как отрезок времени, все тянулся, и стало темнеть.
Неожиданно подъехала открытая машина, в которой сидел высокий, хорошо сложенный и щегольски одетый офицер с хлыстом наездника в руке. Поодаль находился русский заключенный.
– Кто эти люди? – через переводчика спросил офицер у полицейского, указывая на пригорок, где к тому времени собралось около пятидесяти человек.
– Это наши, украинцы. Они провожали знакомых, их надо выпустить.
Офицер закричал:
– Всех немедленно расстрелять! Если хоть один из них выберется отсюда и станет болтать в городе, завтра мы здесь не дождемся ни единого еврея.
Лиза схватила Колю за руку и сильно сжимала ее, пока заключенный слово в слово переводил приказ офицера. Мальчик стал задыхаться, рука его неистово дрожала, но она впилась в нее еще сильнее.
– Господь позаботится о нас, милый, вот увидишь, – шепнула она.
По внезапному резкому неприятному запаху она поняла, что кишечник вышел у него из повиновения. Она крепко обняла его и поцеловала; слезы, которые большую часть дня удавалось сдерживать, теперь скатывались у нее по щекам. Он же за все время, что они провели на бугре, не сказал ни слова, не пролил ни слезинки.
– Что ж, пойдемте! Пошли! Поднимайтесь! – кричал полицейский. Люди вставали, пошатываясь, как пьяные. Они вели себя спокойно и послушно, как будто им сказали идти на ужин. Может быть, из-за того, что было уже поздно, немцы не стали обременять себя их раздеванием и одетыми повели через брешь в стене.
Лиза и Коля были в числе последних. Они прошли через брешь и оказались в песчаном карьере, края которого почти нависали над оврагом. Уже наполовину стемнело, и она не могла толком разглядеть карьер. Одного за другим их подгоняли, направляя налево по очень узкому уступу.
Слева от них была стена карьера, справа – глубокая пропасть; уступ, по-видимому, прорыли именно для казни, он был таким узким, что, проходя по нему, люди невольно прижимались к стене песчаника, чтобы не упасть. У Коли подгибались колени, и он не устоял бы, не держи его мать под руку.
Им приказали остановиться и повернули лицом к оврагу. Лиза взглянула вниз, и у нее закружилась голова, казалось, она стоит очень высоко. Под ней было целое море окровавленных тел. На другой стороне оврага видны были только пулеметы и несколько солдат. Немцы разожгли костер и вроде бы варили на нем кофе.
Она сжала Колину ладонь и сказала, чтобы он закрыл глаза. Больно не будет, а когда они окажутся на небесах, она по-прежнему будет с ним рядом. Увидев, чтохлаза у него закрыты, Лиза подумала, не сказать ли ему, что его папа и настоящая мама уже там и готовы его встретить; но решила, что этого делать не следует. Один из немцев допил кофе и побрел к пулемету. Она стала шептать «Отче наш» и услышала рядом с собой слабый голос сына, произносивший ту же молитву. Она не столько видела, сколько чувствовала, как тела падают с уступа и поток пуль приближается к ним. За миг до того, как он достиг их, она потянула Колю за руку, крикнула: «Прыгай!» – и вместе с ним бросилась с уступа.
Ей показалось, что она падала очень долго, – пропасть, наверное, была очень глубокой. Ударившись о дно, она лишилась сознания. Она была у себя дома, стояла ночь, она лежала на правом боку в полудреме, и тараканы шуршали на стенах и под кроватью. Потом она стала понимать, что этот звук создавала масса людей, слегка шевелившаяся и оседавшая, сжимаясь все плотнее из-за движений тех, кто был еще жив.
Она упала в лужу крови и лежала на правом боку, а правая рука под неестественным углом подвернулась под тело, но не болела. Она не могла ни двинуться, ни повернуться – что-то еще, предположительно, другое тело (может быть, Колино), придавило ей правую руку. Боли нигде не чувствовалось. Помимо шороха, доносились и другие странные подземные звуки, заунывный хор стонов, вздохов и всхлипов. Она пыталась выговорить имя сына, но голос ей не повиновался.
Когда стемнеет, она найдет Колю и они вылезут из оврага, проберутся в лес и убегут.
Несколько солдат подошли к краю обрыва и осветили тела фонариками, стреляя из револьверов в любого, кто казался еще живым. Но кто-то неподалеку от Лизы продолжал громко стонать.
Потом она услышала, что к ней приближаются несколько человек, очевидно, шагая по трупам. Это были немцы, спустившиеся вниз, они нагибались и забирали вещи у мертвых, время от времени стреляя по тем, кто подавал признаки жизни.
Эсэсовец нагнулся над лежавшей на боку старухой, привлеченный каким-то ярким отблеском. Когда он стал снимать с нее распятие, его рука коснулась ее груди и он, должно быть, уловил искорку жизни. Отпустив распятие, он выпрямился, замахнулся ногой и нанес ей сокрушительный удар подкованным сапогом. Удар пришелся в левую грудь и был так силен, что она сдвинулась, но не издала ни звука. Все еще неудовлетворенный, он снова занес ногу и обрушил на нее еще один удар, пришедшийся по области таза. И вновь единственным звуком был отчетливый хруст костей. Довольный наконец, он сорвал с нее распятие и пошел прочь, ощупью находя себе дорогу по трупам.
Женщина, чьи крики не могли прорваться сквозь глотку, все кричала, потом крики превратились в стоны, но ее по-прежнему никто не слышал. В тиши оврага раздался громкий голос сверху:
– Демиденко! Валяй, начинай закапывать!
Послышался лязг лопат, а потом тяжелые глухие удары, с которыми падали на трупы земля и песок, все ближе и ближе к женщине, еще остававшейся в живых. Быть похороненной заживо казалось невыносимым. Ужаснувшись, она крикнула изо всех сил:
– Я жива! Прошу, застрелите меня! Наружу вырвался только задыхающийся шепот, но Демиденко его услышал.
– Эй, Семашко! – крикнул он.– Эта еще живая!
Семашко двигаясь легко для человека его сложения, подошел поближе. Он глянул вниз и узнал старуху, пытавшуюся подкупить его, чтобы он ее выпустил.
– Что ж, кинь ей палку! – хохотнул он.
Демиденко ухмыльнулся и принялся расстегивать пряжку ремня. Семашко положил винтовку и толкнул женщину, чтобы лежала ровнее. Ее голова перекатилась налево, и она теперь смотрела прямо в открытые глаза мальчика. Затем Демиденко рывком раздвинул ей ноги.
Вскоре Семашко стал потешаться над ним, а Демиденко ворчал в ответ, что слишком холодно и что старуха чересчур безобразна. Он заправился и подобрал винтовку. С помощью Семашко он отыскал отверстие, и они перешучивались между собой, когда он осторожно, едва ли не нежно, вводил туда штык. Женщина не издавала ни звука, хотя они видели, что она еще дышит. По-прежнему очень осторожно Демиденко стал подражать толчкам полового акта, и, когда тело женщины стало дергаться и расслабляться, дергаться и расслабляться, Семашко разразился гоготом, который эхом отдавался от стен оврага. Но после этих спазмов больше не было никаких признаков, что она что-либо ощущает; она, казалось, перестала дышать. Семашко проворчал, что они попусту тратят время. Демиденко повернул лезвие и глубоко вогнал его внутрь.
* * *
Всю ночь успокаивались тела. То и дело чуть сдвигалась чья-нибудь рука, заставляя соседнюю голову слегка повернуться. Черты лиц незаметно изменялись. «Спящей ночи трепетанье», – так сказал об этом Пушкин; только он имел в виду успокоение человеческого жилища.
Душа человека – это далекая страна, к которой нельзя приблизиться и которую невозможно исследовать. Большинство мертвых были бедны и неграмотны. Но каждому из них снились сны, каждому являлись видения, каждый обладал неповторимым опытом, даже грудные дети (возможно, грудные дети – в особенности). Хотя мало кто из них когда-либо жил за чертой подольских трущоб, их жизни были так же богаты и сложны, как жизнь Лизы Эрдман-Беренштейн. Если бы Зигмунд Фрейд выслушивал и записывал человеческие истории со времен Адама, он все равно еще не исследовал бы полностью ни одной группы, ни одного человека.
И это был только первый день.
После наступления темноты одна женщина действительно взбиралась по склону оврага. Это была Дина Проничева. И когда она ухватилась за куст, чтобы подтянуться выше, она действительно столкнулась лицом к лицу с мальчиком, одетым в фуфайку и брюки, который тоже медленно полз вверх. Он испугал Дину своим шепотом:
– Не бойтесь, тетя! Я тоже живой.
Лизе когда-то пригрезились эти слова, когда она была в Гастайне на теплых ваннах вместе с тетей Магдой. Но это не удивительно, ведь у нее был дар предвидения и, естественно, часть ее продолжала существовать вместе с этими выжившими людьми: Диной и маленьким мальчиком, которого всего колотила дрожь. Его звали Мотя.
Мотя был застрелен немцами, когда крикнул об опасности женщине, на которую теперь смотрел как на мать – так добра была она к нему. Дина выжила, чтобы стать единственной свидетельницей, только она могла подтвердить все то, что видела и чувствовала Лиза. Но это происходило тридцать тысяч раз – всегда одинаково и всякий раз по-иному. И не могут живущие говорить за мертвых.
Позже эти тридцать тысяч стали четвертью миллиона. Четверть миллиона белых отелей в Бабьем Яру. (В каждом из них был свой Фогель, своя мадам Коттен, священник, проститутка, чета молодоженов, майор-стихотворец, булочник, шеф-повар и цыганский оркестр.) Нижние слои оказались сжатыми в единую массу. Когда немцы решили замести следы этого массового убийства, оказалось, что даже бульдозерам нелегко отделять друг от друга тела, которые теперь приобрели серовато-голубой оттенок. Нижние слои пришлось взрывать динамитом, а порой в дело пускались топоры. Люди здесь были, за некоторыми исключениями, обнаженными; но ближе к поверхности они были в нижнем белье, а еще выше – полностью одетыми; это напоминало различные формации скальных пород. Внизу лежали евреи, затем шли украинцы, цыгане, русские и проч.
Был создан огромный участок разнообразных работ. Землекопы рыли землю, извлекатели на крюках вытаскивали трупы, старатели (Goldsucher) собирали ценности. Было странно и трогательно, что почти всем жертвам, включая обнаженных, удалось утаить какой-нибудь предмет сентиментального характера, чтобы унести с собою в овраг. Там были даже ремесленные инструменты. Многие ценности приходилось извлекать из тел. Коронки, которые Лизе поставили вскоре после ее возвращения из Милана, были смешаны со множеством других – в том числе с добытыми изо ртов четырех престарелых сестер Фрейда – и превращены в партию золотых слитков.
Гардеробщики собирали мало-мальски сносную одежду; строители сооружали гигантские погребальные костры; истопники разводили огонь, поджигая человеческие волосы; дробильщики просеивали пепел в поисках золота, которое могло ускользнуть от старателей; садовники грузили пепел на тачки, чтобы рассыпать его по садовым участкам поблизости от оврага.
Это была тяжелая работа. Стражники выдерживали зловоние, только глуша целыми днями водку. Русским пленным не давали еды (но горе им, если ослабеют!), и время от времени кого-нибудь из них, обезумевшего от аппетитного запаха жареной плоти, хватали при попытке вытащить из пламени кусок мяса; уличенные в подобном варварстве сами усиливали соблазнительный аромат – их готовили живьем, как омаров. Заключенные знали, что в конечном итоге, когда будет сожжен последний труп, их тоже скормят огню – тех, кто до этого доживет. Стражники знали, что те знают, и это служило источником добродушного подшучивания одной стороны над другой. В один из дней прибыл истребительный фургон, полный женщин. Когда пустили газ, изнутри послышались обычные крики и стук по стенам, но вскоре наступила тишина и можно было открывать двери. Вытащили более сотни нагих девушек. Подвыпившие стражники заходились в хохоте: «Не робей, хлопцы! Каждой по палке! Обновите им целки!» Они едва не захлебывались водкой от смеха: соль шутки состояла в том, что девушки эти были официантками в ночных клубах Киева, а посему – вряд ли непорочными девственницами. Даже у одного или двоих пленных костлявые лица искривились в ухмылке, когда они укладывали девушек – и мертвых, и еще живых – в погребальный костер.
Когда война окончилась, усилия уничтожить мертвых продолжались, хотя и предпринимались другими. Через некоторое время Дина Проничева перестала признаваться в том, что совершила побег из Бабьего Яра. Инженеры перегородили устье оврага дамбой и закачали туда насосами воду и грязь из соседних карьеров, создав зеленое, стоячее и зловонное озеро. Дамбу прорвало, огромную часть Киева затопило грязью. Застывших в предсмертных позах, как в Помпее, людей продолжали выкапывать и двумя годами позже.
Никто, однако, не посчитал нужным умиротворить овраг мемориалом. Он был залит бетоном, над ним пролегла магистраль, на нем воздвигли телецентр и высотные жилые дома. Трупы захоронили, сожгли, утопили и погребли вновь под бетоном и сталью.
Но все это не имеет отношения к гостье, душе, изнемогающей от любви невесте, дщери Иерусалима.
ЧАСТЬ 6 лагерь
После хаоса и неразберихи кошмарной поездки они высыпали из вагонов на маленькую пыльную платформу посреди пустыни и, толкаясь, перешли через небольшой мост. Было так чудесно вдыхать сладкий воздух, когда безо всяких угроз и формальностей их провели к выходу. Снаружи застыли в ожидании выстроенные в ряд автобусы.
Молодой лейтенант, отвечавший за автобус, в который попала Лиза, заикался от застенчивости, и это разрядило обстановку во время переклички. Он смущенно улыбался, когда пассажиры со смехом сообщали ему, что то или иное трудное имя он произнес неправильно. Особенно нелегко ему пришлось с Лизой. Под слоем пота – день был очень жаркий – вверх по щеке и через лоб у него протянулся белый шрам, а один из рукавов праздно покоился в кармане форменной рубашки.
Когда автобус, подняв облако пыли, тронулся с места, лейтенанта качнуло и он с размаху уселся на пустое сиденье впереди Лизы.