А я – еду.
Может быть, там, на тренажерах училища, пригодится мое звериное здоровье, моя сила и привычка впахивать на сто первой границе человеческих возможностей. Может быть, там найдутся стометровые палубы, на которых я обгоню всех мальчишек. Может быть, в море меня наконец оставит привычная обида урода на мир. Он ведь такой большой, и наверняка в нем приготовлено место и для таких, как я. Какой-нибудь остров Оборотней, нужно только его найти, там, в море… Может быть, соскучившись по дому, я все-таки прощу тетку, мать и себя немножко. Может быть, не видя берегов, я перестану считать границы человеческих возможностей и тогда наконец освобожусь.
Ночные гости
2 августа (осталось 2738 дней)
– Что бы это могло быть?
Пятна Роршаха плыли перед глазами. Я задержала дыхание. Чтобы подавить реакцию, надо подавить реакцию. Хочешь сдержать слезы – задержи дыхание. Хочешь сдержать страх – задержи дыхание. Хочешь сдержать гнев, и особенно гнев соседа, – задержи его дыхание. Когда организму нечем дышать, ему не до глупостей. Просто? А я уже лет пять учусь сдерживать слезы, и гнев, и страх. Я могу отжаться триста двадцать семь раз. Я могу отлупить любого парня. Я могу хоть сейчас выпрыгнуть в закрытое окно и удрать отсюда. Но я бессильна против общества, где тебя лечат картинками от выдуманной болезни, пока твоих друзей убивают.
В больницу меня привезли часа три назад, ревущую, как раненый зверь. Сорвалась. Распустилась. Знала, что нельзя, знала, чем это грозит, и все равно не могла успокоиться ни по дороге, ни в палате. Да я к тому моменту столько успела накосячить, что было уже все равно. Когда медсестре надоело слушать мои рыдания, она позвала на помощь врача, и тот разрешил мне зайти к психологу. Я не хотела, но меня не спрашивали. «Можно» на больничном языке значит «иди немедленно».
– На что это похоже? – не отставала психологичка. Молодая, лет на десять старше меня. И глупая, если сразу лезет с Роршахом. Насмотрелась американских фильмов. Она сидела напротив меня, но чуть правее, и старательно прятала глаза. По инструкции.
Слезы отступали. На груди у психологички болтался амулет – пентакль отца. Ох уж эти любители эзотерики! Я смотрела-смотрела, и меня пробрало на ржач.
– Летучая мышь, люди, люди, шкура животного, бабочка, шкура, люди, животные, люди, паук![2] – Я это выпалила скороговоркой и отложила таблицу обратно в стопку. Тест окончен.
Психологичка покачала головой:
– Ну что ты ершишься, Ира? Я просто хочу с тобой познакомиться.
«Когда хотят познакомиться – приносят Кеттела[3]», – чуть не ляпнула я.
– Ира, четырнадцать лет. Меланхолик по Павлову; пики профиля по Леонгарду на шестой и седьмой шкалах; невротизация по Sc-типу[4]. Формально меня к вам отправили с подозрением на D-расстройство, но это чушь: сплю и ем хорошо.
Психологичка наконец подняла глаза. Ах, какое у нее было лицо! Ради таких лиц стоит учиться. Я быстро скорчила ей рожу и разгрызла пополам деревянный карандаш.
Все. На ближайшие несколько секунд она моя. Я уже забыла, как называется этот фокус. Сперва показала психологичке, какая я умница, а через пару секунд изобразила полную дебилку. Люди не привыкли к таким быстрым превращениям, вот и психологичка зависла на несколько секунд. Это легкий транс. Человеку в таком состоянии уже можно сказать:
– Верните меня в лагерь. Звоните: восемь, тринадцать шестьдесят один…
Она сняла трубку и даже набрала номер! Но, услышав первый гудок, нажала на рычаги и осуждающе глянула на меня:
– Прости, что тебя недооценивала.
– Я привыкла.
– Вот как? – Киношные психологи вместо этого говорят: «Хочешь поговорить об этом?» Психологичка еще надеялась провести сессию и цеплялась из последних сил.
– Мне правда нужно в лагерь. Я здорова как зверь, и нет у меня никакой депрессии. Мы с вами только теряем время.
Психологичка закивала, мол: конечно-конечно, знаю я вас, дурных подростков.
– Хочешь секрет? – Взрослые так говорят, когда хотят навешать тебе на уши очередной лапши. – То, что пишут в карточке, не всегда соответствует действительности. Я прекрасно вижу, что D-расстройства у тебя нет. Его написали, чтобы скрыть настоящую проблему. Ты ведь еще учиться собираешься, да? И зачем биографию портить…
Я поверила ей на какую-то секунду! Стыдно: большая девочка, а покупаюсь на такие простенькие фокусы. Но на одну секунду мне показалось, что она действительно про меня знает. Перед глазами промелькнул мой ночной кошмар: врачи, ученые толпятся вокруг меня, одетой в смирительную рубашку, заголовки газет: «Ликантропия в двадцать первом веке. Миф или реальность?»
Я стала корчить рожи, чтобы она не увидела моей настоящей мимики. Когда меня пугают или злят, я всегда корчу рожи. Это уже привычка. Лучше показаться дурочкой, чем показать эмоции. Расширенные с перепугу зрачки пришлось спрятать, натянув веки ко лбу и закатив глаза вниз. Капельки пота закроет челка…
Нормально. Все сопротивляются, когда их пугают. Важно, чтобы психологичка не поняла, насколько сильно я реагирую. Так она еще может принять мои выкрутасы за обычные подростковые капризы.
– Вот ты, Ира, все про себя знаешь… – невозмутимо продолжала психологичка. – Ты владеешь собой…
Господи, конечно, владею! Если бы не владела, это было бы опасно для жизни. Причем для жизни окружающих. По психологии и гипнозу я прочла все, до чего смогла дотянуться, а остальное хочу прочитать. Только все равно не поняла, откуда берутся вот такие психологички.
– …ты такие фамилии называешь, и вообще.
– Да это мои дружбаны с района! – не знаю, зачем сказала.
– А тест Роршаха поможет нам с тобой…
– А почему Роршах-шморшах?! Мюррея[5] хочу, по-взрослому! – Я щелкнула пальцем по таблице, и она спланировала на пол. Психологи обожают эти игры в капризных подростков. Так они чувствуют себя отважными укротителями в клетке с тигром. Людям льстит, когда им дают возможность показать свои сильные стороны.
– Ты и Мюррея знаешь? – психологичка расцвела. Только что не добавила: «Возьми конфетку».
– Правда, принесите Мюррея! Я вам сказочку расскажу…
Психологичка с сожалением заглянула в ящик стола:
– Я не приготовила Мюррея. Но если хочешь, я принесу. Начнем с шестнадцатой таблицы?
– Фу, нарушение инструкции!
Она засмеялась, и я вместе с ней. Пусть думает, что со мной можно ладить. Сейчас мне нужно только, чтобы она отстала, хотя бы на несколько минут. Я должна подготовиться. Я должна прийти в себя, умыться, наконец. А то сижу тут, красавица, с красными глазами и распухшим носом. Я должна эвакуировать всех из лагеря, пока не наступила ночь. И психологичка мне в этом поможет.
30 июля (остался 2741 день)
Холодно. Тучи. Дурацкая программка на телефоне показывает лето и плюс семнадцать, а у меня зуб на зуб не попадает. Я иду вдоль серых домов по серому городу, и колесики чемодана дребезжат за мной по тротуару.
Из общежития меня выгнали сегодня утром: экзамены я сдала, впереди остаток лета, гуляй до осени! Тетка с матерью подсуетились и уже в обед прислали с проводником путевку в лагерь. Ясно: не хотят меня видеть дома. Вместе с путевкой мне выдали ключи от питерской квартиры какого-то неизвестного родственника: «Он сейчас на даче. Поживешь до послезавтра, польешь цветы и поедешь в свой лагерь». Хорошо придумали.
Дома, в Москве, я не была с самого июня, когда уехала сюда, в Питер, поступать в училище. И, похоже, еще долго не появлюсь, ведь после лагеря сразу начнется учеба… Ну и пусть! Не хотят меня видеть – и не надо.
Город завывал ветром. Вместе с путевкой и ключами мать прислала серебряные сережки. Очень смешно! Смешнее будет только лицо хирурга, если мне и вправду вздумается проколоть уши. Любая рана затягивается на мне меньше чем за минуту. Я уже представила, как сижу такая в кресле, а тетка в смешной хирургической робе щелкает пистолетом над моим ухом: раз – готово. Второе раз – готово.
– Ну вот, а ты боялась. Можешь идти. Не забывай дезинфицировать…
– А второе? – спрошу я, сделав невинные глаза.
– Что «второе»?
– Ухо вы мне не прокололи!
Для порядка она все-таки взглянет на мои уши – и обалдеет! Вроде колола, а тут чисто, ни раночки. Но, конечно, проколет еще раз – мало ли, решит, что задумалась и забыла. Я тогда сделаю невинные глаза и скажу:
– А второе?
Интересно, надолго ее хватит? И куда будут деваться сережки из хирургической стали: растворяться или вылетать как пули? Мне ведь и правда нельзя носить серебро. Помереть не помру, но чесаться буду аж до крови.
За спиной у меня ровно шумел мотор. По дороге, прижавшись к тротуару, ползла черная иномарка, чуть ли не задевая меня зеркалом. Тонирована она была наглухо: даже лобовое стекло блестело мраморной чернотой. Интересно, водитель хоть что-нибудь видит?
Иномарка явно ехала за мной. Ну-ну. Другая бы на моем месте завопила и побежала бы в обратном направлении, как учили на ОБЖ. Хотя нет: не набегаешься на каждый такой гроб на колесиках. Если бы мне за каждый по рублю давали…
Я скорчила рожу черному стеклу, полюбовалась отражением и нагло встала спиной к машине, потому что уже пришла. Вот он, нужный подъезд. Спиной я чувствовала, как машина остановилась. Бр-р-р! Вот как, скажите мне, как живут на земле миллиарды девчонок, не наделенных звериной силой? Как они не падают в обморок при виде таких вот машин, нагло ползущих за тобой вдоль тротуара? Странно, что еще никто не высунулся из тонированного окна и не крикнул какую-нибудь гадость. Как живые люди это терпят, не имея возможности дать по зубам?
«А кто-то мечтает стать человеком», – шепнул мне мерзкий внутренний голос.
Задумавшись, я набрала на домофоне номер квартиры и слушала, как он тренькает, пока не вспомнила, что дома никого нет. Плохая примета – звонить в пустую квартиру. Открыла замок магниткой, зашла в подъезд. И горло сжал спазм.
Ноздри заполнил кислый запах остывшей крови. Коленки сами согнулись как для прыжка, пальцы свело и скрючило в кулаки. Меня затрясло. Ненавижу! Тонированные машины. Мать. Сережки. Этот город. Ненавижу! Я врезала по деревянным перилам, и трещина с ноготь толщиной побежала вверх. Руки тряслись. Из меня рвалась странная тяжелая ярость. Ненавижу! Сто сорок три на девятьсот шестьдесят шесть!
…Сто тридцать восемь тысяч, сто тридцать восемь. Я задержала дыхание и с размаху вцепилась в перила, чтобы ногти поотлетали во все стороны. Расту.
Расту, черт бы меня побрал! За минувшую весну я стала в разы сильнее: в общаге развлекалась, сгибая и разгибая прутья железной кровати. Я стала лучше слышать, видеть и чувствовать запахи. А самое паршивое, что Тварь приходит теперь не на одну ночь в месяц, а на две-три, пока луна более или менее полная. Мать с теткой еще не знают, иначе фиг бы отправили меня в этот лагерь.
А я, наверное, хочу. Надо же научиться жить в волчьей шкуре, независимо от того, куда эту шкуру забросит жизнь. Ведь это со мной надолго или навсегда. Минимум еще на две тысячи семьсот сорок один день, если буду хорошо себя вести и никого не убью. Так что надо-надо.
В глазах потихоньку прояснялось. Чтобы отвлечься, я разглядывала зеленые стены, слоеную дыру в краске, выдававшую, что раньше подъезд был голубым, а еще раньше – розовым. Нарисованную маркером лошадку и надпись «Вася – лошара».
Не замечала прежде за собой таких приступов. Какие еще сюрпризы таит взросление? Надеюсь, у меня хотя бы не будет усов, как у тетки.
Выдох-вдох – и нос опять наполнился запахом ледяной крови. Меня трясло от него, хотелось бросаться на стены и все ломать.
Сверху послышались шаги, по лестнице спускалась женщина. Она была в черной куртке с капюшоном, надвинутым по самый нос. Ненавижу! Я шагнула навстречу и наклонилась близко, пытаясь разглядеть ее закрытое лицо. Прячет. Совесть не чиста! И, кстати, я не слышала, как щелкнул замок и хлопнула дверь. Она не выходила из квартиры! Она стояла все это время на лестнице этажом выше, она… Что ей от меня надо?! Руки сами потянулись схватить ее и… Удержалась.
Женщина быстро проскочила мимо меня, буркнув «здравствуйте», и запах ледяной крови буквально забился мне в глотку. Я хотела опять задержать дыхание, но закашлялась. Это жуткий тяжелый запах – как в магазине мясном, и нормальных-то людей от него тошнит…
Она выбежала из подъезда, и меня сразу отпустило. Мусор она, что ли, выносить понесла с таким запахом? Люди так не пахнут. Так пахнет лежалое мертвое мясо. Падаль.
Снаружи хлопнула дверца машины, завелся мотор, и невидимый водитель газанул с места. Так вот за кем приезжал гроб на колесиках!
Я закашлялась. Голова странно побаливала. Обычно я здоровее всех, а тут… Быстро, будто гнались, я взбежала на этаж по лестнице, ковырнула ключом старый замок: здравствуй, пустая квартира неизвестного родственника!
* * *Ремонта здесь не было давно: ободранные обои выдавали три археологических слоя. Паркет без лака и провода, провода везде! Я втянула за собой чемодан, захлопнула дверь. Испугалась своего отражения в зеркале – бывает в темной прихожей. Здравствуй, пустая хата! У меня есть почти двое суток покоя и свободы от людей – это ли не здорово?!
Квартирка мне понравилась: угрюмая, но уютная. Стол, стул, диван и книги-книги-книги – может, ну его, этот лагерь? На подоконнике притаился полузасохший цветок (это его-то полить надо?) Я отдернула штору, чтобы дотянуться до лейки с зелеными водорослями, и увидела кое-что еще. Вся стена вдоль окна была усеяна мелкими дырочками с дюбелями. Свой!
Я стояла и лыбилась как ненормальная, глядя на эти дырочки по периметру окна. Неизвестный родственник, хозяин квартиры – свой. Хотя чему удивляться! Да у меня вся семейка уроды, кроме матери. Она еще надеется, что у меня это пройдет, поэтому в разговоре избегает звериных тем и дарит серебряные сережки. Отрицание – защитный механизм. Глупо – но кто я, чтобы критиковать чужие защитные механизмы? А дядька – свой, и это здорово. Все уроды вроде меня жутко радуются, когда находят своих.
Я заглянула в лунный календарь на телефоне. Сегодня он обещал спокойную ночь, тяжелая будет только завтра. Но как-то я последние месяцы не доверяю календарю.
Напевая про себя: «Дядька свой, дядька свой», я пошла искать инструменты. На дырочки по периметру окна, которые выдали дядьку, крепятся саморезами скобы. А на скобы – цепь. Я натягиваю зигзагами, чтобы Тварь ночью не сиганула в окно.
Наугад я открыла шкафчик в прихожей и получила на голову рулетку и катушку скотча. Вот и инструментики нашлись! Спасибо, что не топор. Покопавшись, я отыскала в шкафу шуруповерт и взялась за работу. Скобы и цепь я припасла заранее. У меня в рюкзаке всегда есть скобы и цепь. И добрый килограмм саморезов с дюбелями.
Неизвестный родственник такой же урод, как и я. Жаль, что мы не знакомы. Я гадала, какой он, а сама крепила скобы. Краем глаза я поглядывала на корешки книг: «Мифические чудовища», «Оборотни», куча всего по психологии и про волков. Добрая половина литературы – в точности как у меня, будто из дома не уезжала. «Чудовищ» я тут же сковырнула с полки и бросила на диван: полистаю, если уснуть не удастся. И тут зазвонил телефон. Городской. Где-то в углу, в книжных завалах пищала невидимая трубка.
Пока я думала, удобно ли отвечать, находясь в чужой квартире, пока эту трубку искала, сработал автоответчик. Длинный сигнал противно пискнул, и хрипловатый мужской голос заговорил:
– Александр Сергеевич, здравствуй. Посмотри вечерние новости, думаю, тебе будет интересно.
Так я узнала, что неизвестного родственника зовут как Пушкина. И еще, что в квартире где-то есть телевизор.
Телик отыскался в шкафу, за закрытой дверцей. Дядька, наверное, специально спрятал, чтобы не разбить в тяжелые ночи. Пульт лежал там же. Я включила.
Сперва показывали всякие мировые катаклизмы: где война, где наводнение. Когда дошли до России, я уже успела натянуть цепь и поглядывала на часы: скоро стемнеет, а у меня еще на кухне окно…
В Ленинградской области пропадают люди, – сообщила гладкая дикторша со скорбным лицом. – За последние две недели в Колпино сотрудниками ОВД принято уже пятое заявление о пропаже человека. Трое из пяти несовершеннолетние. Тело одного из пропавших без видимых повреждений было найдено вчера. Следствие отрабатывает разные версии, в том числе версию о маньяке. Сотрудники ОВД просят местных жителей соблюдать осторожность.
Сообщение прервалось орущей рекламой. Я плюхнулась на облезлый диван перед теликом и соображала, что это было. Почему этот выпуск должен заинтересовать моего неизвестного родственника? Маньяк в области, люди пропадают.
То, что пропавшие – дело дядькиных лап, я, конечно, не думала. Если бы они встретили дядьку или меня в тяжелую ночь, они бы не нашлись без видимых повреждений. Тварь не ведает пощады. Тварь жрет. Жрет все живое, пока оно не остынет или не кончится. Я видела в зеркале свои клыки в тяжелую ночь: без значительных повреждений не вырвешься. А вырвешься – сам будешь не рад. Я не знаю, что хуже: быстро умереть или стать таким же, как я. Как мы.
…Может, у неизвестного родственника просто дача в тех местах и его так предупреждали?
Я выключила телик и отправилась на кухню: чем лезть в чужие дела, лучше поспешить обезопасить все окна, чтобы Тварь не разбила. И провода в прихожей надо подобрать. Тварь не боится ударов током, но мне неохота заматывать изолентой все, что она может порвать. Покончив с кухонным окном, я нашла стяжки и скотч и битый час приклеивала пучки проводов к стареньким обоям, выкладывая полосками скотча свое имя. Я научилась находить позитив в своих подготовках к визиту Твари, даже напевала под треск ленты скотча.
* * *Темнота застала меня на диване с книжкой. Я включила ночник, еще раз глянула в телефон: спокойная ночь сегодня, расслабься. Расслабься-то расслабься, а все равно тревожно, как будто кто-то стоит за дверью или выскочит сейчас из-за угла.