— У Ли де Фореста был патент на схему с положительной обратной связью, — втолковывал ей отец, — но он ее попросту украл. На самом деле ее изобрел Эдвин Армстронг[1]. А ну-ка, что это за лампа?
— Это триод, — отвечала она.
— Умница. — Он распаивал проводку и заставлял дочь спаивать ее заново. Тогда его волосы были темными и не столь редкими. Ей нравилось, как уголки его глаз собираются в морщинки, когда он щурился на какую-нибудь монтажную схему.
— Придется попотеть, — объявлял он через некоторое время. — Как насчет стихотворения?
Отец помнил множество странных стихотворений и старомодных песен. Она дула на капельку припоя на конце провода, и едкий горячий запах ударял ей в нос.
— Ладно.
— Одно из моих любимых, — говорил тогда отец. — «Кремация Сэма Макги»[2]:
— Горбатится? — переспрашивала она со смехом. — Что это означает?
— Ты не знаешь, что означает горбатиться? Чему тебя в школе учат?
— Арифметике.
— Это значит вкалывать, тяжело трудиться. Вот как мы сейчас.
— Почему же нельзя просто сказать «тяжело трудиться»? Звучит почти так же.
— Это поэзия, милая. В ней необязательно должен быть смысл. Дай-ка мне вон ту катушку припоя.
Она не помнила, сколько же воскресных вечеров они провели в его мастерской. Много. И она никогда их не забудет.
На полке над камином, который разжигался исключительно на Рождество, стояла фотография в рамке. С нее смотрели отец, мать и маленькая рыжеволосая девочка — сама Джинни. Они на пляже и щурятся от солнца. Одной рукой отец обнимает маму, вторая покоится на голове дочери.
Джинни ненавидела приезды домой на каникулы. Рождество казалось ей невыносимым. Религиозной семьей они никогда не были, и празднования подразумевали все возрастающее количество джина и вермута. Для матери брак утратил смысл еще годы назад, отец же часами просиживал в своей мастерской; но когда в доме появлялась Джинни, они чувствовали себя обязанными проводить время в одной комнате, и оба, обращаясь как бы к дочери, отпускали замечания, предназначенные друг другу. Насколько она была рада вновь увидеть отца, настолько же ей претило служить баскетбольным щитом для этого брака без любви.
Она была на третьем курсе докторантуры по социолингвистике в Гарварде. Прошлым вечером Джинни со старыми друзьями выбралась в клуб в Санта-Монике, и пробуждение ознаменовалось раскалывающейся с похмелья головой. Она спустилась на кухню, где за столом обнаружила отца в халате, созерцающего чашку кофе.
Он поднял на нее глаза и изумился:
— Кто вы?
Ох уж эти папины шуточки!
— Я Святочный дух Прошлых лет[3], — объявила она.
На лице отца отразилось сильнейшее волнение. Джинни забеспокоилась. Тут на кухне появилась мама:
— Дэн, в чем дело?
С еще более озадаченным видом отец Джинни повернулся к супруге:
— Кто вы? Что это за место?
— Это наш дом. Я твоя жена Элизабет.
— Элизабет? Ты такая старая! Что с тобой случилось?
— Я постарела, Дэн. Мы оба постарели. Конечно, потребовалось время, но это все-таки произошло.
Джинни была отвратительна горечь, звучавшая в ее словах.
— Мам, разве ты не видишь: что-то не так!
Дэн поднял руку и указал на Джинни:
— Кто это?
— Это твоя дочь Джинни, — ответила Элизабет.
— Моя дочь? У меня нет дочери.
Женщины успокоили его, уложили в кровать и вызвали врача. Тот заявил, что отца необходимо отправить в больницу на обследование. Они повезли его в приемное отделение. В дороге он, кажется, пришел в себя, узнавал их обеих и сокрушался о пропущенном завтраке. Дэна отвели в комнату отдыха, дали успокаивающее, и он заснул. Только после этого Джинни наконец-то обратилась к Элизабет:
— Что происходит? Врач не удивился твоему звонку. Это ведь не в первый раз, да?
— У твоего отца болезнь Альцгеймера. Когда ты разговаривала с ним по телефону, разве не замечала, что он стал многое забывать?
Джинни замечала. Но она отнесла это к обычным проявлениям старения.
— Почему ты мне не сказала?
— Ты вроде как близка с отцом. А я просто живу с ним… Мне надо в туалет. — Она развернулась и пошла по коридору.
Джинни села у изголовья и стала смотреть на спящего отца. Его узловатые руки покоились на одеяле. Тыльную сторону правой пересекал рубец от ожога. Веки его дрожали, и время от времени он беспокойно вздыхал: ему снился сон. Интересно о чем, подумала она. Джинни вспомнила, что в детстве видела повторяющийся сон, будто в подвале живет какая-то ведьма, и когда отец просил ее сходить вниз и принести что-то с верстака, она включала на лестнице свет и спускалась и поднималась по ней со всех ног, стараясь не заглядывать в темные уголки. Она хватала инструкцию или отвертку, которые он просил, и неслась вверх, перепрыгивая через две ступеньки.
Джинни протянула руку и погладила отца по редким волосам за ухом. Ему нужно подстричься.
Она попыталась понять, почему ее мать столь безучастна к мужу. Спустя некоторое время из коридора донесся ее голос: она с кем-то разговаривала. Джинни подошла к двери и насторожилась.
— Вы можете привести его в любое время, когда его отпустят, — услышала она женский голос. Джинни выглянула в приоткрытую дверь и увидела совершенно бесцветную женщину лет сорока в сестринском халате.
— Не думаю, что он пойдет на это, — ответила Элизабет.
— Пусть поговорит с Фиби Мередит, — продолжала женщина. — Она его убедит.
Джинни распахнула дверь:
— Здравствуйте.
Сестра нервно улыбнулась.
— Здравствуйте. Вы, наверное, Джинни.
— А вы кто?
Элизабет начала было возмущаться, но женщина успокаивающе тронула ее плечо.
— Меня зовут Конни Грей. Я из травматологического центра.
— Здесь не травматологический центр.
Конни проигнорировала агрессивный тон.
— Я просто разговариваю с вашей мамой. Мы встречались раньше.
— Джинни, пожалуйста, веди себя повежливее, — вмешалась Элизабет.
— Все в порядке, — отозвалась Конни. — Подобное тяжело для всех.
— Джинни? — сонно позвал ее отец из комнаты. При звуке родного голоса сердце Джинни запрыгало в груди. Она бросилась внутрь, закрыв дверь перед матерью и медсестрой. Отец пытался сесть, и она помогла ему, приладив за спину подушку. Под одеялом обозначился его живот — она даже не замечала, сколько он набрал за последние годы.
— Садись, — потребовал он, тяжело дыша. — У нас проблема.
Она уселась в кресло рядом с кроватью.
— Как ты себя чувствуешь?
— Как будто ударили кувалдой. Зря мне дали это снадобье.
Джинни не сказала ему, в каком разобранном состоянии он пребывал до лекарства. Она изучала его лицо. Он выглядел утомленным, но это по-прежнему был ее отец. Он мрачно улыбнулся.
— Мать рассказала тебе о плане?
— О каком плане?
Отец отвел взгляд.
— Есть лечение, которое смогло бы мне помочь. По их словам, если оно подействует, то болезнь Альцгеймера остановится и слабоумия не будет.
— Это было бы чудесно.
— Цена.
— Мы можем себе это позволить. Мы с мамой найдем средства.
Он потер небритые щеки, затем принялся теребить горло.
— Нет, вопрос не в деньгах. Чтобы дело не кончилось тем, что я забуду вообще все, мне придется забыть многое.
— Не понимаю. Разве проблема не заключается именно в потере памяти?
— Это и проблема, и ее решение. Вопрос лишь в том, сколько мне следует забыть, а я этого не знаю. И никто не знает. Но чем большим я пожертвую, тем выше мои шансы.
Джинни подумала, не позвать ли доктора. Казалось, отец несет околесицу.
— Я не хочу стать овощем, — продолжал он. — Быть в тягость матери и тебе. Не желаю.
— Ты не будешь в тягость.
— Я и не буду. Не буду, Джинни. В этом-то все дело.
Когда Элизабет везла Дэна из больницы домой, он заерзал на пассажирском сиденье.
— Дэн, успокойся, — сказала она.
— Вести должен я.
— Но и я хочу немного порулить.
— Я все еще могу водить, — заявил он.
Элизабет покосилась на него. Если бы он сказал, что испытывает… Неужели он не осознает, насколько скрытен?
— Я знаю, Дэн, — ответила она. — Ты все еще можешь водить.
Джинни ехала за ними в другой машине. По прибытии домой Дэн объявил, что чувствует себя прекрасно, и спустился в мастерскую. Джинни пошла с ним. Элизабет уселась в гостиной, чтобы почитать одно из дел, которые захватила в своей конторе.
Она пробегала глазами слова, не вникая в их смысл. В голове ее звучала глупая детская песенка:
Она пробегала глазами слова, не вникая в их смысл. В голове ее звучала глупая детская песенка:
Дэн пел ее дочурке, когда та была маленькой. Его голова была просто забита такими песенками. Задолго до рождения Джинни он пел их Элизабет в постели, после занятий сексом. Да, поначалу секс был хорош, а по-детски невинная отстраненность Дэна, все эти мгновения, когда он словно выпадал из человеческой вселенной в некий внутренний мир абстракций, Элизабет тогда еще не надоели.
Он никогда не отличался страстностью или необузданностью. На высоте он был лишь с идеями да объектами. Все это могло оттолкнуть ее, кабы не его уязвимость и не ее понимание, что в этих чудачествах его вины нет. Да еще песенки…
В университете Дэн не пользовался популярностью среди студентов. Пожалуй, он придерживался слишком строгих правил. Отношения с коллегами также не отличались теплотой, и на кафедре он так и не продвинулся. Элизабет решала проблемы между Дэном и социумом, преодоление которых ему самому давалось весьма туго. Зверинец…
Она отстранилась от груды бумаг — пачки разводов по обоюдному согласию, все как под копирку — и прислушалась к звукам из подвала.
Элизабет досадовала, что Джинни оказалась дома во время последнего приступа Дэна. Она думала рассказать дочери о его болезни, однако страшилась ее реакции. Джинни считала, что Элизабет ревнует к ее близости с Дэном, но дело заключалось отнюдь не в этом. Скорее уж, Элизабет негодовала, что Джинни видела лишь светлую сторону натуры своего отца, в то время как ей самой приходилось иметь дело с депрессией мужа, его характером и все более возрастающей отстраненностью. Для Джинни у него находилась уйма времени и внимания. Для нее же — ничего.
Примерно через полчаса Джинни поднялась и принялась расхаживать по комнате, словно обеспокоенная кошка. После того как дочь покинула родительский дом, она стала еще более неуживчивой, и Элизабет оставалось гадать, как складывается ее жизнь. Подобно отцу, Джинни редко откровенничала с Элизабет.
Наконец, Элизабет не выдержала:
— Ради бога, Джинни, перестань маячить.
Джинни тут же плюхнулась на диван и дождалась, пока Элизабет обратит на нее свой взор:
— «Выбор новой жизни», да, мам? Звучит, словно служба знакомств в сети. Откуда ты вообще узнала о них?
— От этой сестры, Конни Грей.
— Папа рассказал мне о вашей затее.
— Я ничего не затевала.
— Ну и насколько ты думаешь стереть его память? Хочешь, чтобы он забыл, что вы женаты? Что у него есть дочь?
— Ты видела его этим утром. Тогда у него была дочь?
— Но то болезнь. А ты сделаешь подобное намеренно! Ты хочешь отнять у него жизнь?
— Его жизнь разваливается. Тебе-то с этим сталкиваться не приходится. Звонишь раз в два месяца, раз в год прилетаешь, как принцесса, — и ты думаешь, что знаешь его? Я его знаю. Я знаю его вот уже тридцать пять лет. Мы спим в одной кровати. Я готовлю ему. Забочусь о нем, когда он болен. Стираю ему. Слежу за тем, чтобы на нем были одинаковые носки.
— Ты сама выбрала это…
Элизабет почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
— Мы сидим за обеденным столом, и я понимаю, что он не помнит моих последних слов. Я отправляюсь искать его, когда он звонит, потому что заблудился в городе. Он забывает, как мы познакомились.
— Мама…
— Это слишком тяжело, Джинни. Уж лучше увидеть, как он потеряет все одним махом, чем наблюдать, как разваливается по частям.
Кажется, ей удалось достучаться до дочери.
— Я не хочу, чтобы он забыл меня, — промолвила Джинни.
— Он все равно забудет. И с этим ничего не поделаешь. Что он сказал тебе?
— Он сказал… То же, что и ты. Что уж лучше забыть все сразу.
— А стиральщики утверждают, что если его память достаточно очистить, то слабоумие не разовьется. Он не будет бояться, не станет забывать дорогу, не окажется параноиком. Ты хочешь увидеть, как он мечется в бреду, привязанный к кровати или напичканный наркотиками, чтобы не покалечил себя? И ему потребуются сиделки. Одна я не справлюсь.
— Если его сотрут, тебе это вообще не понадобится! Ты просто уйдешь. Как хотела сделать вот уже лет десять.
Элизабет взглянула на дочь. Да, она помнила, как тридцать лет назад смотрелась в зеркало и видела ту же самую уверенность.
— Ты можешь считать, что я больше о нем не забочусь, но говорить так ты не имеешь права.
— Ты дала обещание. Ты должна поддержать его, если он попадет в беду. Ты его жена.
— А кто поддержит меня? Ты, Джинни? Уж точно не твой отец. Я останусь одна. Я и так была одна целых пятнадцать лет.
Джинни вскочила с дивана и закричала:
— Бог мой, да ты все уже продумала! Ты хочешь избавиться от него! Стало быть, остановить тебя я уже не смогу.
— Ты несправедлива.
Джинни развернулась и выбежала из комнаты.
До Элизабет донесся звук шагов дочери, поднимающейся в свою старую комнату. В подвале же стояла тишина. Она задумалась, слышал ли Дэн их разговор, и если да, то почему не вышел объясниться, взять на себя ответственность за собственные поступки?
Почему не вышел сказать Элизабет, что он думает о стирании своей жены из собственной памяти?
Души не существует. Есть только мозг и его структура: полушария, мозжечок, лимбическая система, ствол головного мозга. И еще подструктура: лобная, теменная, затылочная и височная доли. Таламус, гипоталамус, миндалевидное тело и гиппокамп. Вот и все: душа — лишь пучок возбужденных нейронов. Или не возбужденных.
Рубен зарабатывал на хлеб чтением душ. Он знал, где в мозгу сокрыта любовь. Страсть, страх, смущение, вера, замешательство, вина. Он видел их на экране. Он составлял их карту, чтобы потом стереть.
Но сегодня Рубену сосредоточиться было нелегко. Прошлым вечером он так и не предложил Марии Сузе Гонсалвес выйти за него замуж.
Он взглянул на монитор, демонстрировавший комнату для интервьюирования, где Фиби беседовала с предполагаемым клиентом, пожилым мужчиной с редкими рыжими волосами. Мужчине — титры на экране гласили «Даниэль Макклендон», — согласно досье, шел шестьдесят первый год. Датчики давления и температуры в кресле, где тот сидел, фиксировали спокойствие: в отличие от большинства их клиентов, он не волновался. Физиогномическая программа, читавшая по его лицу, также не выявляла признаков опасности.
Прошлым вечером Рубен собирался сделать предложение в ресторане, однако присутствие других посетителей напрочь лишило его мужества. А если бы она ответила отказом? Однако, когда они вернулись в ее квартиру и занялись любовью, Рубен осознал, что быть с другой женщиной он не сможет. Блеск ее карих глаз в тусклом свете. Запах ее пота, пробивающийся из-под духов. Все это так живо стояло перед ним, будто произошло лишь мгновение назад.
Рубен проверил сканограмму мозга. Активность слуховых и зрительных центров Макклендона в норме. Хотя Рубен и выключил громкость динамиков, до него доносился голос мужчины, отвечающего на вопросы Фиби. Она умела успокаивать клиентов. Один из множества ее талантов.
Фиби протянула Макклендону планшет и начала объяснять:
— На экране вы увидите ряд тестов на восприятие и осознание. Например, страница букв «О», а среди них одна «С». Как только вы ее заметите, коснитесь индикатора перехода на следующую страницу.
— Но я уже проходил эти тесты у невролога, — запротестовал Макклендон.
— Я знаю, — ответила Фиби. — Просто сделайте мне одолжение.
Пока Макклендон справлялся с тестами, Рубен отмечал его реакцию. Чтобы выбрать «N» на поле «М», ему потребовалось полторы минуты. Нормальный же показатель — десять секунд.
Фиби поблагодарила клиента и взяла у него планшет:
— Хорошо, пойдем дальше. Позвольте мне задать вам несколько вопросов. Что вы сегодня ели на завтрак?
— Овсяную кашу. С бананами. Черный кофе.
— Кто президент Соединенных Штатов?
— О, пожалуйста, не напоминайте о нем.
— А нужно напомнить?
Рубен отметил его церебральную функцию.
— Нет, не нужно. Следующий вопрос.
— В чем заключается закон Ома?
— Я не идиот, — заявил Макклендон. Всплеск активности в миндалине. Гнев, раздражение, страх?
— Конечно же, нет, — ответила Фиби. — Вы взрослый человек, электротехник. Вы можете рассказать о законе Ома?
— Ток в проводнике между двумя точками прямо пропорционален… пропорциональности… разности потенциалов… напряжению между двумя точками… и обратно пропорционален сопротивлению между ними.
Фиби заглянула в свои заметки.
— Вы можете сообщить о том времени, когда получили Премию Дрейпера?[4]