Неделю спустя Слай появился у дома Макклендона с загруженным под завязку багажником джипа — инструментами, старыми приемниками и фотографиями в рамках. Он припарковался на подъездной дороге к старомодному бунгало и сидел в машине, покуривая сигарету. Миссис Макклендон велела ему подождать. Там она больше не жила.
Тем временем дверь дома отворилась, и на крыльце явился Макклендон собственной персоной. Кажется, он выглядел как и раньше, когда Слай у него учился. Может, немного потяжелел, да волос поубавилось. Он сощурился на Слая, а затем махнул ему рукой. Слай выбрался из джипа.
— Привезли мои вещи?
— Да, сэр.
Взгляд Макклендона задержался на нем, и Слаю стало неуютно.
— Вы Сильвестр Уэсли. Группа 530, факультет физической электроники. Вы пропускали слишком много лекций.
— Да, сэр.
— Видите, чем вы кончили? Работаете курьером.
Пока Слай перетаскивал коробки, подъехала миссис Макклендон на BMW. Она увидела, что разгрузка вещей почти закончена. Ее муж, сидя в плетеном кресле на крыльце, возился с древнющим восьмидорожечным магнитофоном. Он оторвался от своего занятия, заметил жену и вновь вернулся к драгоценной аппаратуре.
Миссис Макклендон нерешительно топталась возле машины. Она явно была уязвлена.
Слаю не хотелось видеть их вместе. Он оторвал Макклендона от его занятия:
— Куда мне это поставить?
Макклендон опустил магнитофон на пол:
— Идите за мной. — Он провел Слая в дом, вниз по ступенькам, в мастерскую и указал на скамью, куда Слай и водрузил громоздкую коробку с катушками и трансформаторами. Макклендон уселся на табурет и принялся неспешно разгружать ее, тщательно изучая каждое устройство. Слай поднялся наверх.
Миссис Макклендон он застал в гостиной: она перебирала единственную коробку с личными вещами, которые вернул Слай.
— Вам не стоило беспокоиться. Он совершенно нас не помнит, — посетовала женщина. — Даже и не знаю, то ли эта процедура изменила его, то ли всего лишь протерла запотевшее стекло, и мы смогли ясно разглядеть, что же внутри. А внутри — ничего.
Слай оторопел.
— Ему стерли память. Вы не можете его винить.
— Не могу? — миссис Макклендон вытащила из коробки фотографию в рамке. На ней были запечатлены ее муж, она и маленькая рыжеволосая девочка. Они на пляже и щурятся на солнце. Одной рукой муж обнимает ее, вторая покоится на голове маленькой девочки.
— На ней вы выглядите счастливыми, — заметил Слай неловко.
Она поставила фотографию на каминную полку.
— Пускай поломает голову, что это означает, — сказала она и вышла прочь.
После ее ухода Слай закончил с разгрузкой. Поколебавшись, он все-таки спустился вниз, чтобы попрощаться с Макклендоном. Профессор все так же сутулился над лампами и проводами, старыми резисторами и конденсаторами, смахивавшими на конфеты в обертке из фольги, переменными резисторами из витой проволоки, реостатами да потрепанными схемами на ломкой бумаге с потемневшими краями, повествующими, как все это собрать вместе, чтобы снова заработало.
— Я закончил, — сообщил Слай.
— Хорошо, — мягко отозвался Макклендон.
Слай не мог уйти просто так:
— Знаете, я не был лучшим студентом, но был в восторге от вашего курса. И мне нравились все те байки, которые «вы нам иногда рассказывали.
Макклендон повернулся и взглянул на него.
— Байки? Я не знаю никаких баек.
Три месяца в Гарварде так и не помогли Джинни справиться с последствиями трагедии. Она не звонила домой, отклоняла все попытки матери связаться с ней, удаляла ее электронные послания непрочитанными, не подходила к телефону, уничтожала голосовые сообщения без прослушивания. Потом, случайно встретившись с кузиной Бретани, узнала, что отец снова преподает в университете.
— Что? Разве это возможно?
— Наверное, он сумел сохранить свои интеллектуальные способности…
Джинни позвонила матери.
— Нет, он не помнит, — ответила ей та. — Нескладный, как аспирант с синдромом Аспергера[6], разговор-то с трудом поддерживает.
— Но все еще может работать?
— Он поспорил, что сохранит электротехнику и при этом покончит с болезнью Альцгеймера. Как будто он выиграл. — Ее отношение к произошедшему выглядело на удивление философским. Она больше не была той ожесточенной женщиной, впечатление которой производила в бытность их совместного проживания. — Но все остальное исчезло. Он очистил свою память до поры, когда ты еще не родилась, даже до знакомства со мной. Он напоминает мне того, каким был, когда мы познакомились. Ведет себя как выпавший из своей среды юнец.
— Я повидаюсь с ним.
На какое-то время на другом конце провода воцарилось молчание.
— Если хочешь… Но, дорогая, сомневаюсь, что после этого тебе станет легче.
— Мне нужно.
Джинни разговаривала с матерью почти час. Элизабет старалась подготовить ее к предстоящей встрече. Затем Джинни заказала билет на самолет. В четыре часа дня в пятницу самолет приземлился, она арендовала машину и поехала прямо к дому.
Она поколебалась на крыльце, думая постучать, но в итоге позвонила. Послышались шаги, и через стекло на двери она увидела, как приближается отец. Он распахнул дверь и заговорил с ней через сетку:
— Что вам надо?
Физически он выглядел хорошо. Несколько похудел. Чисто выбрит, волосы зачесаны назад, открывая высокий лоб. Одет в рубашку с закатанными рукавами, в левой руке — острогубцы.
— Можно мне войти?
— Вы моя дочь, так ведь?
— Да, — слова застряли у нее в горле. — Ты помнишь меня?
Он отворил сетку и впустил девушку.
— Мне говорили, что у меня были жена и дочь. Женщина иногда заезжает. Я занят. Если вы хотите поговорить, вам придется пройти со мной.
Они спустились в мастерскую. На полу стоял наполовину разобранный огромный радиоприемник «Ар-си-эй». Штуковину эту, по-видимому, выпустили еще в сороковые. Это была усложненная модель, с приемом в АМ-диапазоне и на коротких волнах, а также со встроенным проигрывателем на 78 оборотов. Ее отделка была прекрасна — мозаичные накладки темного и светлого дерева. Вертушка была снята, и наружу торчала проводка.
Джинни села на табурет рядом с ним и направила лампу, чтобы отец мог видеть во время работы свои тонкие пальцы внутри приемника. Она не могла найти тему для разговора, столь была заворожена его физическим присутствием, запахом припоя в жарком и заплесневелом подвале, его жилистыми руками и сосредоточенным старческим лицом. Он не делал никаких попыток помочь ей почувствовать себя свободнее.
Она стала спрашивать его о радиоприемнике. Когда он понял, что гостья в состоянии отличить конденсатор от резистора, то позволил помочь себе. Она сняла свитер и опустилась на колени, чтобы быть поближе.
— Почему ты так любишь эти старые приемники? — спросила она его. — К ним трудно достать запчасти. И они даже не ловят в FM-диапазоне, не говоря уж о спутниках. Только политические разглагольствования да речи святош.
Он даже не взглянул на нее, поглощенный работой.
— Я понимаю каждую их часть. Я могу разобрать их до винтика, а потом снова собрать. Современный контур без микроскопа не разглядишь. Я знаю, как он работает, но я не могу прикоснуться к нему. Если он ломается, то починить его нельзя — просто выкидываешь, и все… Лампа не освещает. Надо развернуть приемник. Помоги мне.
Он начал подниматься. Ноги его не слушались, и встать получилось лишь со второй попытки.
— Я стар. И память все ухудшается.
Вместе они кое-как развернули громоздкий приемник, чтобы лампа с верстака освещала необходимое место. Ее отец резко выдохнул и провел рукой по лбу.
— Хочешь коки?
— Конечно.
Из подвального холодильника он достал две старомодные стеклянные бутылки и открыл их, протянув одну ей. Джинни глотнула немного. Украдкой она наблюдала, как он вновь склонился над приемником.
— Хочешь послушать стихотворение? — спросила она.
— Стихотворение? — Отец оторвался от приемника и удивленно взглянул на нее.
— Оно начинается так: «Чудные дела под полуденным солнцем творят те, кто горбатится за золото…»
— Горбатится? Что это означает? — спросил он. Он выглядел доверчивым, словно восьмилетний ребенок.
Джинни придвинулась поближе, чтобы можно было заглянуть внутрь приемника.
— Это означает тяжело трудиться. Вот как мы сейчас.
Перевел с английского Денис ПОПОВ
© John Kessel. Clean. 2011. Печатается с разрешения автора. Рассказ впервые опубликован в журнале «Asimov's» в 2011 году.
Грегори Норман Боссерт Тихоход
Иллюстрация Евгения КАПУСТЯНСКОГОДева Утрат, НэН[7], открыла глаза, уставилась в черноту своего саркофага и рывком приподнялась. И тут же треснулась головой о крышку — минус один к идее о том, что все это в конце концов только сон. Темнота, тишина, ощущение парения, невозможность двинуться — все это давало пищу для мечтательной удовлетворенности. «Уютно тут в одиночестве», — с надеждой пробормотала она, обращаясь к вспыхнувшим перед глазами звездочкам. Однако ничего уютного не было ни в боли, ни в застоявшемся воздухе, ни в надтреснутом звуке ее собственного голоса внутри тесного пространства, и уж подавно не было уютным ощущение, как будто бы что-то скребет внутри ее левого предплечья. Она протянула вверх правую руку и в каких-то восьми дюймах над головой обнаружила крышку — металлическую, твердую и холодную, как могильный камень, как сама смерть.
Грегори Норман Боссерт
Тихоход
Иллюстрация Евгения КАПУСТЯНСКОГОДева Утрат, НэН[7], открыла глаза, уставилась в черноту своего саркофага и рывком приподнялась. И тут же треснулась головой о крышку — минус один к идее о том, что все это в конце концов только сон. Темнота, тишина, ощущение парения, невозможность двинуться — все это давало пищу для мечтательной удовлетворенности. «Уютно тут в одиночестве», — с надеждой пробормотала она, обращаясь к вспыхнувшим перед глазами звездочкам. Однако ничего уютного не было ни в боли, ни в застоявшемся воздухе, ни в надтреснутом звуке ее собственного голоса внутри тесного пространства, и уж подавно не было уютным ощущение, как будто бы что-то скребет внутри ее левого предплечья. Она протянула вверх правую руку и в каких-то восьми дюймах над головой обнаружила крышку — металлическую, твердую и холодную, как могильный камень, как сама смерть.
Она попыталась двинуть ногами вверх или вниз, но на них лежала какая-то тяжесть. Не как во сне, когда не можешь пошевелиться — нет, они были завернуты во что-то, в слои какой-то материи, плотной, но холодной как лед и медленно, неумолимо пульсирующей. Тут она наконец потеряла самообладание, заметалась и закричала — из пересохшей гортани вырвался скорее писк, чем вопль; потом она ненадолго вырубилась, погрузившись в более простую, более привычную темноту.
Ее донимали холод, пульсация в голове и зеленые вспышки — не от удара, это был дисплей, вмонтированный в крышку саркофага у нее перед глазами:
[Дверь: открыть? ВПРАВО — «да», ВЛЕВО — «отмена»]
Иконки предупредительно иллюстрировали понятия «право» и «лево», но никак не проясняли, что значит «открыть» и что, собственно, должно открыться. «Идиоты», подумала она, а ленивая ящерица мозга уже ползла к идее снова начать дергаться, поскольку на крышке над ее правой рукой что-то было: светодиод и какая-то шишка — рукоять! И она начала колотить по ней правой рукой — да, да, да, откройте, выпустите меня отсюда, — пробиваясь через серию предупредительных окон, с запозданием проявлявшихся на дисплее:
[Перепад давления: продолжить? ВПРАВО — «да», ВЛЕВО — «отмена»]
[Жизнеобеспечение активно: отключить? ВПРАВО — «да», ВЛЕВО — «отмена»]
[Наружные замки активны: отключить? ВПРАВО — «да», ВЛЕВО — «отмена»]
Жужжание, прокатившееся сверху вниз, глухой лязг отпирающихся защелок по всей длине саркофага, а затем свист воздуха, в точности той же громкости и высоты, что и ее недавний вопль.
— Идиоты! — выругалась она уже вслух и дернула переключатель влево, на этот раз только единожды, и стала ждать, пока не обновится дисплей.
[Открываю: прервать? ВПРАВО — «да», ВЛЕВО — «отмена»]
Один раз, только один, вправо — и свист прекратился. Дисплей предложил:
[Открываю: возобновить? ВПРАВО — «да», ВЛЕВО — «отмена»]
«Отмена» привела лишь к появлению на экране того же самого текста, но переключатель поворачивался также вниз и вверх, и это вывело ее к меню и другим опциям: восстановить системы жизнеобеспечения и реактивировать замки; она ответила «да» на оба предложения, после чего улеглась и принялась восстанавливать дыхание, истощенное, как она подозревала, скорее паникой, чем действительной декомпрессией.
— Итак, подытожим, — сказала она дисплею. — Я в ящике. Его придумали мартышки, которые живут в шкафах. Здесь холодно и темно, мои кишки пытаются поменяться местами с легкими, а снаружи нет воздуха. И что это может значить?
Дисплей ответил:
[Главное меню]
Однако это означало лишь: бзз, простите, благодарим за игру, «космос» — вот ответ, который мы ищем, даже если это…
— Полный бред! — прохрипела она, всего лишь ненадолго задремавшая, вроде бы каких-то пару минут назад, на своем диванчике в Рино — городе, который, может быть, и был пустым и заброшенным, однако твердо и без сомнений стоял на Земле.
Ну хорошо, тогда инвентаризация. Вышеупомянутый саркофаг, одна штука. Вышеупомянутая НэН, Дева Утрат, также одна штука. Штаны, одна пара, комком (судя по ощущениям), а сверху какая-то тяжелая, жесткая… она снова попыталась пошевелить ногами, застрявшими немного наискось, так что одна нога наполовину вылезла из обуви — вроде бы это было похоже на ботинок; и тут ей пришлось закрыть глаза и заняться дыханием, чтобы справиться с паническим приступом вновь нахлынувшей клаустрофобии, не говоря уже о кишках, плавающих черт знает где.
— Какой-то тяжелый и жесткий комбинезон, — продолжала она. — Что это может быть? Космический скафандр? — Дисплей тусклым светом не освещал ничего, кроме самого себя, так что она принялась шарить вокруг свободной рукой, и на ощупь это и впрямь выглядело скафандром: какие-то трубки, ремешки, негнущиеся панели… Малость грязный и снаружи, и изнутри, на целый размер больше чем нужно плюс еще что-то, подозрительно напоминавшее клейкую ленту; абсолютно ничего общего с сияющей техникой в телерекламе, но это в чем-то даже обнадеживало: так оно выглядело более реально, меньше походило на то, что она попросту сбрендила — в противном случае это было бы оккамовским выводом из ситуации.
Ко всему прочему скафандр не был надет как следует, потому-то ее ноги оказалось так трудно высвободить: вся левая сторона была расстегнута и спущена до талии, а к левой груди прижималось что-то ужасно холодное, как бы она ни ерзала, и левая рука была пришпилена к месту — кажется, примотана ремнями, — и откуда-то снизу подходили какие-то трубки и прятались в гнездах внутри ее руки. Ну, точнее, гнезда все же не были внедрены в плоть — никаких инопланетных нейротехнологий, это могло бы только лишний раз засвидетельствовать ее безумие. Гнезда заканчивались иглами, иглы крепились пластырем, и их кончики уходили куда-то в глубь ее предплечья, что означало плюс один к тошноте и минус один к безумию — внутривенные вливания, наркотики, ее держат под контролем, возможно, колют какой-нибудь гадостью, — что вызывало к жизни вопросы наподобие «когда это началось?» и «сколько это продолжается?». Нет, подумала она, лучше пока ограничиться инвентаризацией.
Но это было все, куда она могла дотянуться; никак не получилось нагнуться и проследить трубки капельницы до ног, через клубок скафандра вокруг ее талии. И ничего больше, кроме гладких холодных поверхностей, не считая переключателя у нее под рукой и маленькой панели дисплея над головой.
Но зато, если бы она протиснула локоть между щекой и дисплеем, то смогла бы нащупать за ухом нечто холодное и острое — металл, но не край саркофага. Изгибающийся обод, резиновая подкладка и нечто вроде защелки, гремевшей сбоку; и вот это уже было похоже на сияющие скафандры в телерекламе.
Что ж, в таком случае пришло время подвести итоги, и не стоит брать в голову это словечко «время» и все сопутствующие ему вопросы, она разберется с ними, когда у нее появится больше данных (однако, ну я и отощала, это же мои ребра — вот эти ледяные гребни, что впиваются мне в руку, и сколько это могло продолжаться, интересно?), больше надежных данных, с которыми можно работать. Нет, здесь и сейчас вопрос стоял так: «Собираюсь ли я, НэН, Дева Утрат, лежать словно жмурик там, куда меня кто-то засунул, или же я готова нацепить этот шлем и выбраться наконец из этой проклятой коробки?.. Not a Number», — подумала она и потянулась за шлемом.
* * *Ей понадобилось какое-то время, прежде чем она решилась снова прикоснуться к замку своего саркофага. Ей понадобилось время уже на то, чтобы отсоединить трубки от своей руки; в конце концов она все же вывернула их из гнезд — из одной прямо на бедро капало что-то холодное и вязкое — и решила оставить иглы как они есть, в надежде потом отыскать лучший источник света, или аптечку первой помощи, или доктора на вертолете. То же относилось к полосе материи, опоясывающей ее грудь под углом, словно ремень безопасности, эластичной и начиненной датчиками, — она просто отстегнула подсоединенный к ней кабель и бросила его рядом с трубками.
А потом, ерзая, она отодвинулась в левую часть скафандра и добрые полчаса возилась, застегивая молнию и герметизируя ее специальными замками, — все это сильно осложнялось приступами конвульсивной дрожи. Последовало несколько минут яростного отчаяния, когда она пыталась ухватиться за скользкий обод шлема; в конце концов она оттолкнулась ногами и протолкнула себя в него. К счастью, застежки шлема были рассчитаны на неуклюжие рукавицы, и к еще большему счастью, энергопитание скафандра включалось автоматически, стоило щелкнуть застежками.
Ну что ж, не оставалось ничего иного, как взяться за джойстик саркофага и вернуться к аварийному меню, а затем — вправо, вправо, вправо. Свист воздуха едва слышится через шлем, дисплей уплывает назад и в сторону; она едва успевает ухватить взглядом мигающее