— К вашим услугам, — кивнул Иван Иванович. — С кем имею честь?
— Здешний полицмейстер, Свиньин Федор Ермиевич.
— Извольте, господин Свиньин…
И Рязанов подал полицмейстеру заранее приготовленные бумаги, подписанные самим Лорис-Меликовым. Свиньин внимательно с ними ознакомился, вернул и произнес будничным тоном:
— Удивительно, что столь высокой персоне понадобилось в сем захолустье… Но расспрашивать о том не стану, ибо дело не мое; меня же интересуют лишь события, связанные со смертью штабс-капитана Вильманстрандского полка Шкирятова, при коей вы присутствовали.
Грозные верительные грамоты Рязанова полицмейстера, казалось, вовсе не поколебали. Впрочем, Иван Иванович и не планировал с ним как-то ссориться, куда полезнее иметь Свиньина в союзниках и соратниках…
— Я готов ответить на вопросы, коли таковые имеются.
— Эх… — махнул рукою полицмейстер, неожиданно переменившись в лице от суровости к растерянности. — Верите ли, сударь, я и так с самого начала не знал, к чему что приставить, а тут еще вы со своими бумагами… Поверьте, в медведя этого до самого конца не верил, а теперь верить приходится, когда вот оно — мертвое тело, да теперь уже говорят, что…
Свиньин замолчал, огляделся и, приблизив свое лицо к Рязанову (для чего пришлось несолидно встать на цыпочки), завершил:
— …говорят, что вовсе и не медведь это!
— Кто же, помилуйте, говорит?
— Да все. Мужики, бабы, в городе, опять же… Угораздило же вас соорудить экспедицию, да еще со столь плачевным исходом.
— Экспедицию, коли на то пошло, организовал сам покойный штабс-капитан, — поспешил уточнить Рязанов.
— Да знаю я, знаю… К вам никаких претензий не имею, не затем и приходил, а теперь уж и подавно, после того, что показали-то мне… Смею ли надеяться на помощь, или у вас какие иные дела, не терпящие отлагательств?
Если бы Иван Иванович мог, то рассмеялся бы от души. Ситуация в самом деле получалась комичная: несчастный полицмейстер спрашивал помощи у человека, который сам эту помощь искал везде, где лишь возможно, дойдя до старика еврея.
— Разумеется, Федор Ермиевич.
— Вы-то сами… что скажете, сударь? Медведь ли то был?
Что бы взять и рассказать Свиньину все, как оно и есть на деле? Так ведь не поверит, подумает, свихнулся петербургский чиновник, со страху, к примеру, после того, как медведя увидал… А если и поверит — что же выйдет тогда? Отрядит городовых алуку по лесам ловить? Дурь, бред… С другой стороны, человек (демон?), который призвал алуку и велел убить де Гурси, пребывал еще где-то здесь — чего и боялся арап, причем это скорее всего был человек новый в местных палестинах, так что от Свиньина мог быть толк.
— Я, признаюсь, не разглядел, — сказал Рязанов. — Насилу сам уцелел, что там было разглядывать. Да и фонарь свой штабс-капитан выронил.
— Вот и снаружи кто был, примерно так же объясняют, — понуро сообщил Свиньин. — Выскочил-де зверь, страшный, черный, косматый, никто и рассмотреть не успел, как он шасть — и в кусты. Отец Савва в упор дуплетом стрелял, а он изрядно стреляет, и что? И ни-че-го!
Воздев палец, полицмейстер потряс им и печально вздохнул.
— Странное происходит, сударь, — пожаловался он. — Что бы в другой губернии завестись медведю сему? Так нет же… По мне, так пускай бы уж лучше политика, с ними-то знаем, как себя вести. Так политику тут же Константин Дмитрич пригребет, им-то медведь не надобен, им подавай господ карбонариев, а их, как назло, в наших краях-то и нету… И слухи еще эти богопротивные…
— Константин Дмитриевич — это Горбатов, жандармский полковник? Да вы садитесь вот на лавку, Федор Ермиевич, что стоять-то…
— Благодарю, — сказал полицмейстер, садясь.
О Горбатове Иван Иванович навел справки накануне отъезда — рекомендовали полковника как человека в общем дельного, но подзакисшего в здешней глуши. Про Свиньина Рязанов не ведал ничего, но простоватый полицмейстер ему понравился.
— Про Константина Дмитрича правильно угадали, полковник это наш. Искренне завидую человеку.
— Так что говорят-то про медведя, Федор Ермиевич? Можно немного подробнее?
— Да что там подробнее… — Полицмейстер встал и прошелся туда-сюда, скрипя половицами веранды. — Бормочут что ни попадя. Тут им и нечистый дух, и мальчонку муратовского вспомнили…
— А что за мальчонка? — заинтересовался Рязанов.
— Мальчонка? Да лет десять тому слух ходил, что в Муратове — это верст семь вон в ту сторону — баба мальчонку родила, всего в волосах, а вместо рта — пасть зверская. Увидали такое дело да в лесу его и кинули. Кто говорит — придушили прежде, другие — живьем бросили… Подтверждений тому рождению официальных нету, но мнится мне, все же правда, — вот и господин Армалинский якобы в своих книгах научных про такое читывал. Вот и говорят: мол, муратовский мальчонка вырос да пришел мамку искать.
— Чушь какая, — пробормотал Иван Иванович.
— Тут если по дальним деревням проехаться, еще не таких историй понарасскажут, — сказал полицмейстер. — Темный народ.
— Скажите, Федор Ермиевич, а происшествием в усадьбе Звановых… точнее, де Гурси — вы занимались? — спросил Иван Иванович.
— Кто ж еще. Нам вся грязь, сударь.
— Зовите меня, пожалуйста, Иваном Ивановичем, так оно проще.
— С удовольствием. А знаете, Иван Иванович, что мы тут словно бабы старые на лавке сидим. Едемте в город — я на коляске приехал, позавтракаем, как полагается приличным людям… — предложил полицмейстер.
Плохо замаскированное желание Свиньина испросить у петербургского гостя с внушающими страх бумагами хоть какой-то помощи заставило Ивана Ивановича слегка улыбнуться, но он согласился. В любом случае он собирался навестить на станции старого Цихеса, да и находиться у Миклашевских после гибели штабс-капитана было грустно и неприятно.
У ограды стояла видавшая виды, изрядно побитая коляска, и Миклашевский кузнец, присев на корточки у передней оси, о чем-то негромко переговаривался с возницею полицмейстера,
— Давай, Никита, поедем, — велел Свиньин.
Разместившись на одном с полицмейстером неуютном жестком сиденье, Иван Иванович вспомнил, что не взял с собою револьвер, однако возвращаться за ним не стал. По пути в город Федор Ермиевич рассказал Рязанову все, что тот уже знал об убийстве семьи де Гурси.
— Арап еще этот чертов, — буркнул полицмейстер с неудовольствием. — Сердцем чую: знает что-то, образина обезьянская, а сказать не хочет.
— Или не может?
— Да все он может, Иван Иванович! — в возмущении воскликнул Свиньин. — Вот вам крест, притворяется, ангел! А что делать? Куда его такого? Прибился вот к господину Армалинскому, и слава богу, хоть одной заботой меньше, тот за ним присматривает…
В городе полицмейстер пригласил Ивана Ивановича откушать в заведение с названием «Биаррица», сказавши, что там кормят вполне недурно. В отдельный кабинет не пошли, да и зал был пуст. Только сели за стол, как торопливо подошел хозяин, опрятный толстячок, раскланялся и, с любопытством косясь на незнакомца, осведомился, чего угодно господину полицмейстеру и его гостю.
— Поставь-ка нам, Симеонович, соляночку, водочки… Или коньячку? — оглянулся на Рязанова полицмейстер.
— Пожалуй, водочки будет хорошо.
— Значит, водочки, ну и все там такое. Селедку не забудь.
— Как можно-с, Федор Ермиевич! — делано возмутился толстячок и убежал.
— Люблю селедку, есть такой грех… А вот Филипп Симеонович Канделаки, — поведал Свиньин, сгоняя со скатерти муху, — на самом деле никакой, конечно, не грек: русский совсем, Барабанов его фамилия, но хочется человеку быть греком — по мне, пускай себе и будет, раз уж никому от того вреда нету. Кстати, я, может быть, не совсем уважительно поступил — по-простому заказал, без устерсов, без ухи из осетров… — встрепенулся полицмейстер, но Иван Иванович его тут же успокоил:
— Поверьте, у Миклашевских столоваться уже устал, при их-то разнообразии. Как раз то, что нужно, — водочка, солянка. Просто и вкусно.
Свиньин разулыбался, но тут же словно стер улыбку со своего темного лица и спросил тихо, чуть нагнувшись над столом:
— Иван Иванович, так что же медведь? Вы скажите старику сразу, если что, но мне вот лично кажется, что не медведь то вовсе.
— Федор Ермиевич! — с укоризною протянул Рязанов. — Сами же говорили про темный народ!
— Народ, может, и темный, да не всегда сдуру городит. Иное и по делу говорит, — проворчал Свиньин. — Не бывает так, чтобы сначала семейство де Гурси, потом мужики эти, потом вот господин Шкирятов… Совпадения больно уж, простите, маловероятные. Что же выходит: господ де Гурси убил некий душегуб, мужиков — волки съели, штабс-капитана — медведь… Больно весело выходит.
Умозаключения полицмейстера были верными, хотя и не оригинальными. Рязанов побарабанил пальцами по столу, и тут кстати принесли завтрак (хотя по содержанию своему он вполне сходил за обед). Свиньин наполнил рюмки водкою и сказал, поднимая свою:
— Весьма рад с вами познакомиться, Иван Иванович.
Чокнулись, выпили, закусили селедочкой.
— Вижу, не хотите говорить, — аппетитно жуя, вернулся к теме Свиньин. — Ну и не говорите, обижаться никакого не имею права. Намекните хоть, правильно ли мыслю? А то, поверьте, душа иногда переворачивается — людей мертвых не вернешь, убийцу — не изловишь…
— Правильно мыслите, уважаемый Федор Ермиевич, — решительно сказал Рязанов. — Правильно. Но более ничего вам не могу рассказать.
— И то слава богу. — Полицмейстер налил еще водки. — Стало быть, и толку от нас никакого…
— Почему же никакого? Вполне возможно, я еще обращусь к вам.
— Буду рад помочь, — кивнул Свиньин. — Найти меня легко, у любого спросите, если только не уеду куда по делам. Кстати, коли обратно поедете, берите коляску мою.
— Благодарю вас, но у меня еще целый ряд дел в городе, раз уж выбрался. Возьму извозчика, — отказался Иван Иванович.
— Ну, как вам будет угодно.
Принесенная солянка в самом деле оказалась чудо как хороша; под горячее выпили еще по одной, и Рязанов сказал, что на этом, пожалуй, остановится.
— А я еще рюмочку выпью, — заключил Федор Ермиевич.
2
Полковник жил в самом центре города, на Дворянской, напротив театра. Особняк Горбатова выглядел простенько; дверь открыта настежь, а сам полковник пил чай на веранде.
— Адресом не ошиблись? — спросил он сердито.
«Если вы за полдень к нему придете, то будет как раз обедать дома», — наставил Рязанова полицмейстер.
— Не ошибся, господин полковник, — сказал Иван Иванович, кладя на скатерть перед Горбатовым свои верительные грамоты.
Жандарм сделал пару больших глотков из чашки, аккуратно поставил ее, не менее аккуратно водрузил на нос очки и занялся чтением. Человек Константин Дмитриевич Горбатов был на редкость некрасивый. Нос у него был чересчур велик и мясист, лоб — низок, подбородок уезжал куда-то назад, а большая шишковатая голова облысела как-то клоками, фрагментами. Ко всему у полковника не имелось большого пальца на левой руке — не иначе срублен саблею, подумал Рязанов.
— Быстро же у вас прознали, — произнес с удовлетворением и долею удивления Горбатов.
— Что вы имеете в виду?
— Прежде сядьте вот на табурет… А имею в виду то, что обязан иметь, — визит господина Вощанова.
Иван Иванович решительно ничего не понимал, и фамилия Вощанов ничего ему не говорила.
— Удивлен, удивлен, что вы так скоро! — продолжал полковник. — Не желаете отобедать?
— Благодарю вас, полковник, но я уже завтракал в «Биаррице». И… боюсь, вы что-то путаете. Я никакого отношения к визиту, как вы сказали, господина Вощанова не имею.
— Вот как?! — поднял брови Горбатов. — Что же тогда? Хотя, позвольте, что же я — Вощановым сей господин отрекомендовался у нас, а на деле известен как Кречинский.
— Тот, что убил Мезенцова?!
— Тот самый. И он сейчас находится в городе. Полагаю, обедает в «Аквариуме», как обыкновенно делает в этот час. При нем мой человек.
Кречинский был фигурою зловещей — именно от его руки погиб несчастный Мезенцов. В донесении государю было сказано: «Мезенцов был встречен неизвестным молодым человеком среднего роста, одетым в серое пальто и в очках. Молодой человек стремительно бросился на шефа жандармов и поразил его кинжалом в живот. Подполковник Макаров с криком «держи, держи!» ударил нападавшего зонтиком. В ту же минуту другой молодой человек, с черными усами, в длинном синем пальто и черной пуховой круглой шляпе, выстрелил в Макарова, но не попал, и затем оба убийцы вскочили на стоявшие в Итальянской, вероятно их собственные, дрожки, запряженные вороною лошадью; на козлах сидел молодой кучер с черными усами, без бороды. Сев на дрожки, злоумышленники понеслись по Малой Садовой и скрылись из виду».
И вот Кречинский здесь.
Все сразу всколыхнулось в памяти Ивана Ивановича, перешерстились карточки на неких неведомых микроскопических полочках, и услужливо всплыло перед ним лицо писателя Достоевского, бормочущего горячечно: «Попомните, попомните, господин Рязанов: смута им нужна, смута! Скажут другое — не верьте, не верьте! Ибо ложь! Я знаю, мне ли, многогрешному, не знать?! Муки, какие муки терплю… Ночь, шестой час пополуночи, город просыпается, а я еще не ложился — каково оно, господин Рязанов, ведомо ли вам?! Говорю об астме, эмфиземе, эпилепсии, тогда как это всего лишь проявления немочи для существа, которое принуждено — чудовищною силою воли! — отказаться от пагубных устремлений и пристрастий, кои даже ему самому кажутся ужасными… А они так не могут, им иное надобно, в крови у них оно, в крови, и крови же они хотят…»
Стало быть, жуткая идея Миллерса оказалась верною. Так не Кречинский ли и есть тот самый демонический хозяин алуки, коего так боится арап Моисей?
— Человек в городе новый, приехал… Когда же он приехал? Не был ли тут ранее?
С этим вопросом Иван Иванович обратился к полковнику. Тот развел руками:
— Не могу знать, господин Рязанов. Мой человек в стане, так сказать, здешних карбонариев сообщил, что Кречинский здесь уже вторую неделю, а бывал ли ранее и когда именно приехал на сей раз — неизвестно. Остановился он в гостинице «Империал», там же по сей день и проживает. В деньгах стеснения не имеет; вероятно, при всем еще и вооружен.
— У вас имеется «стан карбонариев»?
— Смешно так называть, конечно, — улыбнулся полковник. — Рабочие из депо, еще пара-тройка комедиантов, что от вас к нам сюда бегут, в тишь да гладь да божью благодать… Такой фигуры, как господин Вощанов-Кречинский, конечно, и не ожидалось.
Иван Иванович припомнил утренний разговор с полицмейстером и сказал:
— А говорили, у вас тут в самом деле преспокойно, разве что медведь-людоед умы смущает.
— Медведь — это пустое, — отмахнулся полковник, — медведем пускай Свиньин занимается, наш полицмейстер. Самое для него занятие. А я, каюсь, в самом деле прокис тут, как старый гриб на солнышке. Служил в свое время в Одессе, то ли было дело — любо-дорого глядеть. А тут только что вышивать не начал или же там розы разводить с жасминами.
Горбатов выбрал в вазе сушку, громко раскусил, допил одним крупным глотком чай и, утерев свою клочковатую лысину платком, сказал:
— Раз не желаете отобедать, может быть, продолжим разговор в более прохладном месте? Уж больно здесь припекает. Я вам и расскажу о Кречинском, а вы, буде появится такое желание, можете даже сходить на него посмотреть. К обеду поспеете, по господину Кречинскому можно часы проверять.
3
В самом деле, Кречинский был точен в своем распорядке — вероятно, следовал одной из европейских теорий здорового образа жизни, которая предполагала питание строго в одно и то же время суток. Хотя какой смысл в здоровом образе жизни для человека, который в каждый момент может быть убит — или умрет по собственной воле…
Иван Иванович оглядел лицо Кречинского. Его глаза были устремлены куда-то не то в отдаленное будущее, не то в глубину собственной души. Рязанов припомнил, что Кречинский был ранее артиллерийским штабс-капитаном, но вышел в отставку «по гуманитарным соображениям».
Между тем Кречинскому принесли заказанный им легкий ужин с вином (дурной рейнвейн, господин нигилист явно был профаном в данной области). Он тыкал вилкою в еду, как самый обыкновенный человек, отпивал из бокала, промакивал салфеткой губы… «Полноте, — подумал Иван Иванович, — да демон ли он? На чем основываются мои измышления? На рассказах помешанного, вполне возможно, арапа да сказках старого еврея, который или выжил из ума, или просто решил попутать глупого доверчивого христианина, что пришел за помощью».
В ресторан вошел высокий офицер, Кречинский слегка встрепенулся, но тут же вновь обратился к ужину; офицер (это был артиллерийский поручик) нашел глазами компанию знакомых за дальним столиком и с радостью поспешил туда.
— Чего изволите? — спросил официант, появляясь возле столика Рязанова.
Поздний плотный завтрак у Канделаки не способствовал столь скорому обеду, и Иван Иванович ограничился рюмкой коньяку и чашкой кофею. Кречинский, сидящий всего через два столика, не обращал на него никакого внимания: ел, смотрел изредка в окно, за которым видна была почти пустая улица и покосившаяся, словно Пизанская башня, колокольня, торчащая над кронами тополей.
Где-то здесь, очевидно, находился и соглядатай полковника Горбатова. Иван Иванович решил, что это, скорее всего, спокойный молодой человек в аккуратном, хотя и недорогом костюме, который неторопливо поедал рассольник. Если Кречинский и заметил слежку, виду не подавал. Впрочем, в его положении он тут же попытался бы скрыться, как только понял бы, что раскрыт. «Прокисший гриб» Горбатов делал все разумно и аккуратно.