Когда-то Маша стреляла без промаха, однако на сей раз рука ее дрогнула: Юрий не был убит. Но случилось нечто куда более страшное: пуля перебила ему позвоночник.
Будучи в сознании, он лежал в луже крови, не чувствуя боли и не в силах шевельнуться — вся нижняя часть его тела была парализована.
На выстрел сбежались люди, вызвали полицию. Юрий сказал, что стрелялся сам, и просит никого не винить. Маша была в полусознании от горя и ужаса. Раненого отправили в госпиталь, и количество золота, которым были осыпаны врачи и сестры милосердия, ухаживающие за ним, впечатлило бы даже легендарного Мидаса.
Каждый день Маша бегала в госпиталь, клялась Юрию в вечной любви, уверяла, что не покинет его и посвятит жизнь уходу за ним. Очень может быть, что так она и поступила бы (эта грешница очень боялась греха!), однако в полиции весьма резонно усомнились в том, что человек может стреляться таким образом — с расстояния примерно в шесть шагов (специалисты по баллистике определили, что именно с такого отдаления был произведен роковой выстрел). Добрые люди посоветовали Маше как можно скорей покинуть Шанхай.
Речи не могло быть, чтобы Юрий отправился с ней. Маша оставила доверенным лицам деньги, которых хватило бы, чтобы переправить его хоть на край света или даже дальше, условилась, что выпишет его к себе, как только обретет точку опоры и место посадки, и, положив свои баснословные средства в Шанхайский банк, немедля, на первом же пакетботе отправилась прочь из Китая — в Европу.
Морской ветер несколько развеял ее тоску и вернул румянец на ее побледневшие было от слез щеки. Немало способствовал хорошему настроению и интерес, который Маша вызывала среди пассажиров. Жемчуга, соболя, красота, несчетное количество туалетов, которыми Маша прибарахлилась в Шанхае, столице китайской роскоши, двое маленьких лакейчиков-китайчат, которыми Маша успела обзавестись там же (она называла их Митька и Витька)… Короче говоря, глядя на подобное великолепие, английские путешественники вкупе с немецкими и французскими усердно размышляли над тайнами славянской души.
Особый интерес к вышеназванным тайнам проявлял некий молодой швед, который возвращался домой тем же пакетботом из Японии, где он изучал, кажется, банковское дело. Он просто-таки глаз не сводил с обладательницы этой самой души, а также жемчугов и соболей!
В конце концов Маша заметила и эти взгляды, и его самого. Фамилия шведа была Аллан, он был высок, красив, светловолос, синеглаз… Слава богу, никаких черных очей, которые навевали бы тягостные воспоминания!
При всей своей кажущейся взбалмошности Маша была женщина трезвомыслящая. То, что Юрочка больше не владеет всей нижней частью тела, означало, что он не владеет ничем, ну ничем в этой самой нижней части. То есть в мужья он не годился. Прежде всего потому, что Маша хотела ребенка, а Юра, увы… Она дала слово и сдержит его: она виновата, она Юру искалечила, а потому станет ухаживать за Юрочкой до конца дней своих или его, станет в колясочке возить его — тому залогом их серебряные колечки. Однако насчет прочего…
По прибытии в Европу швед Аллан представлялся всем уже как жених очаровательной (и богатой, судя по всему!) русской дамы.
Местом проживания в Европе будущими супругами был выбран Париж. Маша, не знавшая языка, но усвоившая кое-какие уроки из числа преподанных ей незабвенной Зинаидой Нацваловой, немедленно нашла себе dame de companie из числа русских эмигранток, чтобы та была при ней ментором и переводчицей в одном лице. Даму звали Татьяна Вострякова, и она по воспитанию и характеру вовсе не принадлежала к числу тех покладистых прихлебателей, которые до сей поры окружали Марью Михайловну. Это был крепкий орешек, поэтому поначалу совместное существование женщин пошло не слишком гладко. Но воспитательница сумела поставить себя на должную ступень. А сердце Маши было тронуто ее безмерной щепетильностью в делах финансовых (свойство, которого Маша Шарабан была лишена еще на стадии, научно говоря, проектирования!). Подобную добродетель Маша видела впервые, поэтому она особенно привязалась к Тане.
День проходил так: вставали поздно. Маша в капоте, непричесанная, долго болтала с Таней, рассказывая какую-нибудь пикантную историю из прошлой жизни, затем раскладывала пасьянсы, потом отправлялась по магазинам или модным домам. Когда наступал вечер, Маша говорила заискивающим тоном:
— Танечка! Поедем на Монмартр!
И тут начиналось нечто: Маша в умопомрачительном платье с rue de la Paix, в соболях и жемчугах, которые свешивались с ее шеи чуть ли не до полу, со своими китайчатами в косах и халатах, со шведом Алланом, который давно забыл и о бизнесе, и о нордической выдержанности и очень вошел во вкус русского раздолья, появлялась в каком-нибудь шикарном кафешантане. Фыркая, слушала она певичек, презрительно смотрела на танцорок, а потом сама рвалась выйти на эстраду. Соединенными усилиями Аллан и Таня уволакивали ее — уже полумертвую от выпитого.
Время шло, шло… И однажды все новые парижские знакомые Марьи Михайловны были оповещены, что у нее скоро будет ребенок и тогда Аллан непременно на ней женится. До сих пор злобные родители нипочем не давали на брак своего согласия, а идти супротив их воли Аллан не решался, несмотря на всю страстную любовь к Мари.
— Иметь ребенка, — щебетала Маша, — ангельскую душеньку, — это такое счастье…
Второй новостью была та, что Юрий Каратыгин выехал из Шанхая. Маша собралась встречать его в Марселе, заявив:
— Юрочка непременно будет жить с нами!
Однако совместной жизни не получилось. Не выдержав морского плавания, Юрий Каратыгин умер в пути и был «погребен» где-то в водах Индийского океана.
Получив об этом весть, Маша несколько дней не осушала глаз, а потом сняла с пальца заветное колечко и перевесила его на шейную цепочку, рядом с ладанкой и нательным крестом. Прошлое осталось в прошлом! Она только что приготовилась наслаждаться настоящим и будущим, как судьба — а ведь она, известное дело, сущая индейка, то есть особа крайне причудливая! — подставила ей ножку.
Газеты сообщили о крахе Шанхайского банка. Аллан немедленно решил ехать в Стокгольм, чтобы лично уговорить почтенных родителей дать согласие на брак с Машей.
Больше его в Париже не видели.
Для Маши Шарабан настали тяжелые времена… Вместе с Таней она переехала в дешевые меблированные комнаты, дорожила каждой копейкой, то есть, пардон, каждым сантимом. Но кое-что было еще припрятано у нее в чулке, вернее, в чулках. Вокруг нее так и вились всякие вороны-дельцы, предлагая помощь в составлении претензий к Шанхайскому банку. Ходили слухи, будто банк собирается выплатить обманутым вкладчикам по десять копеек за рубль, но это было гадательно. Весьма.
А Маша готова была схватиться за любую соломинку! На какое-то время такой вот соломинкой ей показался некто Прасолов, известный в Москве до революции прожигатель жизни. В 1912 году он убил в ресторане «Стрельна» свою жену. На процессе прокурором был знаменитый Чебышев, но Прасолова отстоял не менее знаменитый адвокат Кони. Порядочные люди, впрочем, убийце руки не подавали, он получил отказ от всех домов… В том числе и от дома Татьяниных родителей, Востряковых, — убитая жена Прасолова была их свойственницей.
Понятно, что Тане Востряковой было нестерпимо видеть Прасолова. Она попыталась убедить свою хозяйку не принимать его, но Маше, что называется, вожжа под хвост попала. Ей так хотелось вернуть денежки! Таня ушла от нее.
А тут и Прасолов показал себя с самой свинячьей стороны, норовя заключить с Машей брачный договор на самых грабительских и кабальных условиях. Вдобавок родился ребенок… та самая ангельская, светлая шведская душенька…
И тут судьба, видимо, снова смилостивилась над своей бывшей довольно-таки шалой любимицей, потому что совершенно случайно столкнула ее с неким молодым юристом, который согласился взять в свои руки претензии Марьи Михайловны к Шанхайскому банку. Причем он не только взял в руки эти самые претензии, но и добился с ними немалого проку!
В эти же годы в Висбадене жила некая весьма знатная русская дама — княгиня Софья Николаевна Нахичеванская. Супруг ее, генерал, хан Нахичеванский, погиб еще в начале революции, муж дочери, князь Керим Эриванский, был ординарцем великого князя Михаила Александровича и тоже сгинул без следа. Единственной радостью Софьи Николаевны был младший сын Юрий — невысокий, но очень красивый молодой человек, чем-то напоминавший типом лица Наполеона Бонапарта. Юрий некогда учился в Пажеском корпусе и, объективно говоря, представлял собой тип избалованного маменькиного сынка со всеми вытекающими из этого недостатками. Однако революция заставила его взяться за ум и обеспокоиться. В эмиграции Нахичеванские, конечно, бедствовали, но не до такой степени, как многие другие их соотечественники. Софья Николаевна вполне удовлетворительно жила в Висбадене, а Юрий учился в Сорбонне, на факультете юриспруденции, и одновременно пытался найти себе практику. Матушка молилась, чтобы ее сыну повезло, чтобы он нашел себе не только практику, но и богатую невесту: желательно, конечно, француженку. У русских-то теперь ничего нет, кроме титулов, а у них с Юрочкой титулования хватит на целое семейство французских нуворишей!
Софья Николаевна довольно часто обсуждала свои матримониальные планы, касаемые сына, со знакомыми дамами. И даже порою изрядно им надоедала своей болтовней. И вдруг замолчала, как воды в рот набрала! А когда приятельницы сами начинали задавать ей о Юрочке вопросы, отмалчивалась с самым обескураженным видом. Что же произошло? И вот вдруг прошел слух, будто Юрий Нахичеванский женился в Париже на какой-то «богатой казачке», взялся за ум, стал добродетельным семьянином и погрузился в коммерческие дела.
Богатая казачка рядом с нищающим ханом Нахичеванским… Это был мезальянс в духе того времени. Стиснув зубы, Софья Николаевна тронулась в Париж — посмотреть невестку.
Бог весть, конечно, кого она ожидала увидеть! Однако перед ней предстала милая, скромная, русоволосая женщина лет двадцати пяти — двадцати восьми по имени Марья Михайловна Глебова. Не сразу, не вдруг Софья Николаевна узнала о предыдущем муже своей внезапно образовавшейся снохи, а также о ее баснословном состоянии, оставшемся в подвалах Шанхайского банка. Правда, богатства были выручены еще не все, но те, что вернуть удалось (а суммы были такие, которые многим и во сне не снились!), Юрий вполне удачно пустил в дело: он покупал и продавал недвижимость в Германии и Франции — короче, спекулировал. Поглощенный этими делами, он не часто бывал дома, однако с женой у них была, судя по всему, полная гармония.
Чего не скажешь об отношении к жене сына Софьи Николаевны… Княгиня терпела ее как неизбежное зло. Да кто она такая, новоиспеченная княгиня Нахичеванская? Особа низкого происхождения, с бурным прошлым, с ребенком, прижитым невесть от кого (у Маши рос сын шведа Аллана), с унылой, злоехидной компаньонкой (Таня Вострякова вернулась к прежней хозяйке)… Кроме того, у нее явно были свои денежные интересы, и Софья Николаевна не удивилась бы, если бы узнала, что сноха и сама вкладывает деньги в какую-то собственность!
Софья Николаевна умерла бы от изумления и возмущения, узнав, что не ошибается. Сноха, которой с трудом удалось урвать у чрезмерно внимательного и заботливого супруга часть ее кровных денежек, купила в Пигале кабачок на подставное лицо — того самого вышеупомянутого Тархана! И порою, когда ей удавалось ускользнуть от бдительного ока мужа и свекрови, Маша снова становилась самой собой — вспоминала в собственном кабачке свое незабываемое прошлое, связанное с именем лихого, удалого атамана, который ныне влачил существование где-то в эмиграции, в Китае или в Японии… Главное, чтобы жив был!
Маша была дама благодарная и никогда не уставала ставить свечки и заказывать в русской церкви на рю Дарю молебны во здравие незабвенного атамана. Как-то раз — осенью 1923 года — газеты зашумели о землетрясении в Японии. Проскользнула заметка, что в нем-де погиб известный атаман Семенов. Маша точила слезы, оделась в траур и даже в Пигале не показывалась! Однако случилось так, что у Нахичеванских оказался знакомый в Токио — бывший советник русского посольства. Так вот он прислал письмо, в котором говорилось, что слух тот неверен, что Семенов жив!
Когда содержание письма стало известно, Маша широко перекрестилась:
— Слава те, Господи! Ведь на его деньги живем!
— Mon Dieu! Qu'est-ce qu'elle dit![5] — возмущенно прошипела старая княгиня, чрезвычайно скандализованная. Но Маша только махнула на нее своей беленькой ручкой и заговорщически покосилась на Таню. И верная компаньонка, дуэнья по совместительству, поняла, что в ближайший вечерок, лишь только князь Нахичеванский отбудет по делам, они с молодой княгиней ринутся на заветный угол Пигаль и Фонтэн — выпить беленькой за здоровье атамана и его неиссякаемое — какое счастье! — золото. И по новой. И еще раз!
Ах, шарабан мой, американка…
Примечания
1
Чезаре Ломброзо — итальянский психиатр и криминалист XIX в., выдвинувший теорию определения черт характера человека (в том числе криминальных наклонностей) по строению черепа.
2
Дацан — буддийский монастырь.
3
Sturm und Drang — буря и натиск (нем.).
4
«Батрахомиомахии», «Война мышей и лягушек», — поэма неизвестного древнегреческого поэта, предположительно Пигрета или Пигра, пародия на «Илиаду» Гомера.
5
Боже мой! Что она такое говорит! (франц.)