– Допустим. Но все же ваше заключение насчет джинсовой куртки уж очень натянуто выглядит…
– Нет! Я поняла, в чем дело: не в куртке! А в каскетке!
– Французы, по-вашему, каскетки не носят?
– Задом наперед, на американский лад!
– Ну, знаете, у нас молодежь тоже…
– Этот тип – американец!
– А что, ваша подружка и американцам насолила?
– У нее международная деятельность…
– Ну ладно, возьму ваши соображения на заметку, хотя они мне кажутся, не скрою, сомнительными, мадемуазель. Но как знать, как знать, может, и пригодятся. Спасибо, мадемуазель. Выздоравливайте!
Рыжий комиссар поднялся, подергал затекшими ногами и вышел из моей палаты.
Разговор меня все-таки утомил. Вспоминать все это было тяжело и болезненно.
Поев без аппетита, я задремала и проснулась уже в сумерках, когда в мою дверь снова постучали. Первыми в двери показались цветы – круглый, как блюдо, букет коралловых роз, убранных по окружности колосьями и какой-то зеленой травой. За букетом появился Джонатан.
– Джонатан! Джонатан… – сказала я и заплакала.
Он подошел, наклонился ко мне, заглянул в мои мокрые глаза и поцеловал меня в покрасневший нос.
– Я люблю тебя, – сказал он тихо.
Я перестала плакать от удивления. Я удивилась, конечно, не тому, что он меня любит, я это и так знала, а тому, что он это сказал. Поймав мой взгляд, Джонатан, словно пожалев о вырвавшихся словах, сменил тон и тему:
– Ты хорошо выглядишь, – сказал он ровно-светским голосом и спохватился: – Во всяком случае, твой нос…
Джонатан заплатил за мой телефон, и мне его включили. Первым делом я позвонила домой. Игорь не отвечал. Он не отвечал вечером, он не отвечал утром, он не отвечал ни в какое время дня и ночи. Но не мог же он быть на работе круглосуточно! И он не мог уехать так надолго, не предупредив меня!
Я терялась в догадках. Он мне был очень нужен, очень. Особенно сейчас, когда мне было так плохо, так одиноко. Особенно сейчас, когда я так нуждалась в его помощи и совете.
Особенно сейчас, когда Джонатан сказал: «Я люблю тебя».
И оттого, что Игорь так безнадежно куда-то запропастился, мне было страшно.
Так страшно, что я боялась даже позвонить маме. Кроме того, мне не хотелось ей говорить, что со мной произошло. Это тоже было слишком страшным.
По ночам мне снилась сверхтемпераментная брюнетка в постели с Игорем. Она раскрывала, как рыба, огромный красный рот и всасывала его в себя, а его тело, извиваясь, как червяк, постепенно исчезало в ее ненасытной утробе…
Я искала объяснение его исчезновению. Я искала объяснение моим снам. Я стала думать, что никогда не удовлетворяла Игоря по-настоящему как женщина. Он был моим первым мужчиной, он научил меня всем премудростям секса, но в ответ я могла ему дать только то, чему он меня научил… В нашей интимной близости мы не были дуэтом, поющим на два голоса песню страсти: был всего один голос – Игорь, и его эхо – я.
И теперь он завел себе другую женщину…
Я просто перестала звонить в Москву. А маме позвоню, когда снимут повязки и я увижу, что с моим лицом.
Со страховкой все утряслось, за мое лечение обещали заплатить, и мой врач повеселел. Он мурлыкал каждый день, навещая меня: вот-вот, мур-мур, снимем повязочки, и вы увидите, мур-мур, какая вы красавица, мур-мур…
Каждый день я спрашивала, как Шерил, и каждый день получала ответ, что она все еще в коме. Каждый день я просила разрешения ее увидеть и каждый день получала отказ…
В среду мне разрешили встать. Под руку с медсестрой, шатаясь от слабости, я прошлась по коридору, высматривая, где может находиться дверь, за которой лежит Шерил. Кажется, я ее вычислила. Во всяком случае, табличка «интенсивная терапия» должна означать, что именно за ней пытаются вернуть к жизни тех, кто уже почти покинул ее…
На следующий же день, сразу после завтрака, я направилась к этой двери. Я чувствовала себя хорошо, слабость прошла, и на ногах я держалась вполне крепко. А на их запреты плевать я хотела. Я должна была увидеть Шерил.
…Наверное, это была она. В этой спеленутой бинтами мумии нельзя было вообще узнать никого. Даже нос ее был покрыт повязками, и бледные, бескровные веки прикрывали глаза. Я приблизилась.
Да, это была Шерил. Я узнала эти нежные, полупрозрачные, синеватые веки. У них была такая же форма, как у меня…
Белая мумия была вся в проводах, которые шли к ее носу, к ее рукам, к ее груди. Подвинув один из них, я осторожно присела на край кровати.
– Шерил… – позвала я.
Она мне не ответила. Ничего не изменилось, веки не дрогнули. Я наклонилась к ней и зашептала:
– Шерил, сестричка, ты только не вздумай умирать! У тебя все на месте, правда, есть ожоги, но они заживут, вот увидишь, от них даже следа не останется, слышишь? Надо только, чтобы ты вернулась. Ко мне… Я не могу тебя потерять… Я тебя только нашла… Я… Мне без тебя будет очень плохо, Шерил! Ты не можешь так со мной поступить, ты должна вернуться, должна выздороветь, и мы с тобой будем снова похожи и никогда не расстанемся, и будем очень счастливы, слышишь, очень…
Бледные веки дрогнули. Совсем чуть-чуть, лишь ресницы шевельнулись. Она не открыла глаза, она не посмотрела на меня, но я знала, что она меня услышала!
В палату вошла недовольная женщина в белом халате и открыла было рот, чтобы меня отругать, но я ее опередила:
– Она меня слышала! Понимаете, она меня слышала! Она мне ответила!
– Как ответила? – растерялась женщина, и недовольство исчезло с ее лица. – Как это?
– Веками. Она в ответ мне дернула немножко веками, понимаете?
Женщина покачала головой:
– Вы кто? И кто вам разрешил сюда входить?
– Я ее… Я ее лучшая подруга. Самарина.
– А, это вы вместе с ней попали во взрывную волну?
– Именно… Я могу приходить к Шерил? Я буду с ней разговаривать, она меня слышит, и сознание к ней вернется!
– А ваш лечащий врач позволил вам сюда ходить? Ваше состояние от этого не ухудшится?
– Разумеется, нет, – сказала я сверхуверенным тоном. – Я уже в полном порядке. Вот только бинты еще остались, но мне их обещают снять в субботу!
– Что касается моей подопечной, – кивнула она на белую мумию, – я не возражаю. Ей это только во благо. Нам иногда удавалось вернуть к жизни людей лишь потому, что с ними разговаривали их близкие… Что же касается вас, я выясню у вашего лечащего врача.
Это была победа! Я получила разрешения со всех сторон и теперь просиживала дни напролет, болтая с Шерил. Я заставила себя забыть о том, что она на грани жизни и смерти, и разговаривала с ней обо всем понемножку, словно она сидела рядом со мной на диванчике в моей квартирке… Это было непросто – болтать как ни в чем не бывало с белым неподвижным коконом, внутри которого укрылась от мира Шерил, но я знала, что ей это необходимо – слышать каждый день родной голос, который зовет ее к жизни. И я звала ее, звала изо всех сил.
Иногда приходил Ги, и мы сидели с ним вместе возле постели Шерил. Ги выглядел необычайно серьезным, и было заметно, что здесь, в больнице, у постели девушки, которая ему явно нравилась, но которую теперь он не мог даже узнать в этой белой мумии, он чувствовал себя не в своей тарелке. Что происходило в его голове, я не знала. Навещал ли он Шерил из чувства долга, мечтая поскорее уйти? Или действительно его тянуло сюда, к ней? Пожалуй, больше всего это было похоже на немой вопрос с его стороны: собирается ли она возвращаться к жизни или нет и стоит ли ему ее ждать?..
Джонатан, словно сожалея о вырвавшемся признании, стал последнее время как-то особенно сдержан, подчеркнуто корректен со мной. Испугался, что его неразделенные чувства покажутся смешными. Не хотел навязываться. Уронить свое английско-аристократическое достоинство. Но я, честно говоря, была рада. Я тоже стала подчеркнуто сдержанной. Я не знала, что мне делать с его чувствами, я не знала, в какой степени я могла бы их разделить. Мне было приятно, что он мне признался в любви, он мне нравился, и если бы не Игорь, то я бы, наверное, может быть…
Если бы не Игорь. Если бы он не был в моей жизни.
Если бы он не пропал из моей жизни.
Кроме Шерил, это было единственное, что меня занимало всерьез.
Наступила, наконец, долгожданная суббота – день, в который с меня снимали бинты. Я пыталась состребовать зеркало, но мне его никак не хотели давать. Под бинтами оказались еще и наклейки, которые долго и мучительно сдирали с пренеприятным треском с моей несчастной кожи, отчего я вопила так, что даже бывалая медсестра вздрагивала и бросала жалобные взгляды на моего лечащего врача. Когда мое лицо очистилось окончательно от всех шкурок и было продезинфицировано под аккомпанемент моих неослабевавших воплей, врач приблизился и, склонив голову, стал разглядывать меня, прикусив от усердия кончик языка. Я напряженно следила за выражением его лица, но оно не выражало ничего, кроме восхищения плодами собственного труда.
– Дайте мне зеркало, ну пожалуйста, – канючила я без остановки.
Не дали. Лишь только после того, как меня плотно облепили новыми наклейками, правда, уже без бинтов, я добилась зеркала.
Лучше бы не добивалась. Наклеек на мне было столько, что ничего все равно я не разглядела, кроме того, что мое лицо покраснело и опухло. Мои распрекрасные волосы представляли собой какой-то бесцветный пушок с проплешинами пластырей. Увидев свою родную и такую несчастную физиономию в зеркале, я начала реветь, отчего сделалась еще более красной и опухшей. Врач увещевал меня, говоря, что все это пройдет и следа не оставит, что после пластических операций всегда так бывает, что еще неделя, и даже нельзя будет догадаться, что мое прелестное лицо перенесло подобное потрясение…
Сменили повязки и на руках, на ногах – их было немного, куда меньше, чем на лице, – но то, что я увидела под ними, заставило меня содрогнуться. Я никогда, никогда уже не буду красивой! Мой врач врет, чтобы меня утешить!
Все, прощайте, красота и молодость!
Наревевшись, я отправилась, как обычно, в палату Шерил, думая о том, что скажет она, когда очнется и увидит свои повязки…
Возле ее кровати, вполоборота ко мне, стояла высокая плотная женщина лет пятидесяти, в синем костюме с большими белыми отворотами, со светлыми крашеными волосами, начесанными на макушке и перьями торчавшими на концах.
– Бонжур, – сказала я, входя. – Я вам не помешаю?
Я никак не могла понять, кто это. Женщина явно не относилась к больничному персоналу, и мне подумалось, что она, должно быть, из «Чистой планеты».
Не оборачиваясь, женщина неприветливо кивнула мне в ответ. Постояв у нее за спиной, я вышла. Она мне не понравилась, и я решила переждать ее визит, чтобы посидеть с Шерил наедине. Едва я закрыла дверь палаты за собой, как навстречу мне вылетела из глубин коридора врач, которая опекала Шерил.
– Вот вы где, я вас ищу!
– Что стряслось?
– Вы говорите по-английски?
– Да…
– Приехала мать Шерил, она не говорит по-французски, а я плоховато владею английским…
Так вот оно что! Это Кати!
– Я к вашим услугам.
Мы вернулись в палату. На какое-то мгновение я похолодела при мысли, что сейчас она увидит нашу схожесть и… И как будто разгадка тайны приблизилась ко мне на мгновение, как будто Кати должна была что-то такое сказать, чтобы приоткрылся секрет…
Но я же вся в наклейках, словно давно путешествующий чемодан! И что она может увидеть?
С забавным французским акцентом врач представила меня как подругу Шерил. Лицо Кати соответствовало ее крупной, тяжеловатой фигуре. Массивный подбородок покрыт светлым пухом, губы тонкие и длинные, будто прорезь почтового ящика, и яркая помада не столько скрывала, сколько подчеркивала их неизящество; мясистый нос и выщипанные брови над тяжелыми веками довершали этот, почти мужской портрет.
Маленькие серые глаза Кати цепко прошлись по моему обклеенному лицу, запнулись о мой нос, снова обежали лицо, словно пытаясь настигнуть какую-то промелькнувшую мысль, и, наконец, оставили меня в покое.
По ее просьбе я рассказала Кати происшедшую с нами историю. Я перевела все вопросы врача к ней и ее к врачу. Я прокомментировала все финансовые аспекты лечения Шерил и помогла Кати оплатить все счета в регистратуре.
После чего она попросила меня оставить ее с Шерил наедине. И лишь когда я выходила из палаты, она меня спросила:
– Я хотела бы остановиться в квартире у Шерил. Но в ее вещах не было ключей. Вы не знаете, где они?
Где они? Перед глазами пробежали сцены: Шерил отдает мне ключ, я закрываю квартиру и спускаюсь, и тут же взрыв…
– Они должны быть в моих вещах. Я посмотрю.
Ключи были действительно у меня. Выйдя от Шерил, Кати спросила, не смогу ли я ее сопроводить.
Я могла. Мой врач мне как раз утром сообщил, что я могу, по состоянию моего здоровья, выписаться, но вряд ли буду чувствовать себя комфортно за пределами больницы в таком виде, так что, со своей стороны, он мне рекомендует провести еще недельку здесь…
Я заверила его, что непременно так и сделаю, тем более что страховка платит. У меня не было ни малейшего желания появиться с обклеенным лицом на глаза изумленному народу.
Взяв такси, мы с Кати поехали на площадь Республики.
Кати молчала всю дорогу. Мне было очень неуютно рядом с этой дамой с неприветливым лицом и редкой неискренней улыбкой. Только когда мы уже почти подъехали к дому Шерил, она вдруг повернулась ко мне и спросила:
– Значит, вы русская?
Действительно, врач упомянула о моем гражданстве, когда представляла меня. Так чего же она переспрашивает?
– Да, – ответила я недоуменно.
Кати отвела глаза и отвернула голову к окну. Но спустя минуту до меня донесся ее следующий вопрос:
– Из Москвы?
– Из Москвы, – сказала я сдержанно, – а что?
Ответа не последовало. Ее вопрос оставил у меня неясный, но неприятный осадок. Должно быть, Кати не любит русских, решила я.
Удивительно, стекла в подъезде были уже вставлены, стены вымыты, и почти ничего не выдавало следов взрыва, происшедшего тут неделю назад. Мы поднялись на лифте, и перед дверью квартиры я протянула Кати ключи.
– Как я вам говорила, мы с Шерил собирались переезжать, так что не удивляйтесь, все упаковано…
Кати вошла первая и застыла на пороге комнаты. Я топталась сзади нее, полагая, что не следует мешать ее эмоциям.
– Это вы называете «упаковано»? – не оборачиваясь, спросила она ледяным тоном.
Я вытянула шею из-за широкого плеча.
В комнате все было вверх дном, приготовленные нами коробки и сумки выпотрошены, мебель перевернута, вещи валялись по всей квартире.
Значит, Шерил не оставили в покое. В квартире что-то искали.
Я вызвала полицию.
Приехал уже знакомый мне комиссар Гренье с двумя помощниками, которые принялись перебирать и описывать вещи, снимать отпечатки. Я представила комиссару мачеху Шерил. Подняв валявшиеся стулья, он предложил нам сесть и спросил:
– Кто из вас может мне сказать, пропало ли что-нибудь?
Кати в ответ пожала плечами.
– Я не знаю достаточно хорошо вещи Шерил, – ответила я, – но, по-моему, у нее ничего ценного не было. Она к вещам равнодушна… Кроме того, часть из них мы собирались перевезти сами и успели погрузить в машину – они, видимо, разлетелись на кусочки во время взрыва. А что там было, я толком не знаю. Шерил сама складывала. Я только видела, что там было стекло – посуда, вазочки…
– Одежда, косметика, украшения, – добавил комиссар. – Кое-что уцелело и находится у нас в полиции. Вы можете за ними прийти, – обратился он к Кати.
– Вы думаете, это простая кража? – спросила я. – Кто-то из соседей мог сюда залезть, зная, что хозяйки нет… – добавила я соображение.
Комиссар покачал головой:
– Вряд ли. Смотрите, как все было разбросано – зло, без всякой необходимости, как эти стулья, например, на которых мы с вами сейчас сидим… Кто-то искал здесь что-то конкретное и злился, не находя. Но нашел ли в конце концов – мы не знаем. Вам ее деловые бумаги не знакомы? Где она их держала?
– Не могу сказать… Шерил как-то обронила, что ничего не хранит дома – помните, я вам уже рассказывала, что в ее квартиру и раньше забирались? Они и в тот раз ничего не взяли, только перебили ее компакт-диски и аудиотехнику. Как и сейчас, зло и бессмысленно. Но с тех пор она стала остерегаться хранить что-либо из деловых бумаг дома.
Двое полицейских закончили наконец работу. Поговорив с ними, комиссар снова обратился ко мне:
– Шерил не вела дневник? Был ли у нее еженедельник? Адресная книжка?
– Насчет дневника – не знаю, а еженедельник был точно, я сама видела. Еженедельник в кожаном переплете, толстый, темно-коричневый, густо исписанный, и там же раздел адресов. Но он, скорее всего, в сумке у Шерил остался.
– В сумке его не было. Мы все просмотрели. Вернее, клочки от того, что там осталось… Еженедельника не было. Возможно, Шерил решила, что во время переезда он ей вряд ли понадобится, и сложила его с другими вещами… Но, если это так, то его украли.
– Зачем? – тупо спросила я.
– Хотел бы я это знать, – был ответ комиссара.
– Надо связаться с членами «Чистой планеты». Возможно, у нее намечались какие-то встречи, были какие-то пометки в связи с конкретными личностями, и именно они интересовали грабителя…
– Спасибо, Джессика Флетчер[Героиня американского телесериала, весьма популярного во Франции, Джессика Флетчер, будучи автором детективных романов, вечно вмешивается в следствие полиции и в конечном итоге распутывает таинственные преступления.. Без вас я бы не догадался.
Мы остались с Кати одни посреди хаоса.
– Я… Если хотите, я могу вам предложить остановиться в моей квартире… Здесь ведь невозможно жить!
Я имела в виду свою прежнюю квартиру – ведь она еще числилась за мной, Владимир Петрович до сих пор так и не знал, что я переехала.