— Та-а-к!.. Куры, куда помчались?! Без вас не сожрут, га-га!.. Чуча, крыса водородная! Вишь, как последним ухом, бля, будто локатором крутит!..
Впереди шагал длинный петух Чуча, единственное ухо которого, неестественно огромное и синее, торчало и поддерживало насаженную на голову пидорку.
— Бля буду, если второе ухо ему оторвать — хуй столовую найдет, ха-ха!.. — поддакивал Захару шедший рядом с ним старший дневной смены по фамилии Мешенюк.
— Вот эта одноухая крыса, Санек, — объяснял мне с ухмылкой Захар, — зимой в одиночку спорола целую флотку перловки. Представляешь? Десять литров! Сидит, бля, гадит уже под себя, а все равно ест!.. Во кишкоглот, га-га! А рыжий, кент евоный... Эй, рыжий!
Бредущий рядом с Чучей рослый конопатый парень довольно крепкого телосложения неохотно повернулся.
— Эй, Рыжий! Ну-ка расскажи, как вы всем курятником на бирже кошку заколбасили? Ага-га!..
— Да это не мы, Захар... Это из другой бригады, — тихо промычал Рыжий.
— Да ладно, блядь, с другой бригады! Мне тут цинка- нули, что Чуча себе уже пидорку меховую шьет! И эту, как ее?., ну, как ее?..
— Жоржетку! — подсказал кто-то из середины строя.
— А-га-га-га!..
Остроты Захара были грубыми, ядовитыми, даже оскорбительными. Но благодаря его особенной декламации и манере очень смешными. А самое главное — ни на чьи не похожими. Ему подражали, но превзойти его было невозможно.
— Что молчишь, крыса одноухая? Вдвоем с Рыжим кошака сожрали, а с подругами не поделились?.. А-га- га!.. — не унимался Захар. — Кошак-то рыжий был? А?.. Э, Рыжий, смотри, Чуча одноухий и тебя заколбасит! По мнению! У него от рыжего цвета — аппетит! А-га-га!..
Подошли к столовой. У дверей все расступились, пропуская вперед Захара и тех, кто шел рядом с ним.
— Пойдем, Санек... Эти еще успеют, — кивнул он на окружающих.
Пошли направо, в самый конец, к первому столу.
— Садись со мной... А вы там смотрите, где кому нравится. За второй стол садитесь. Ваше место будет, — бросил он в сторону Славки и Толи.
Рядом с Захаром занял место Мешенюк и еще кто-то. Я присел прямо напротив. Заготовщики забегали. Захар зачерпнул кашу, съел половину ложки, будто ее дегустируя. Бросил в миску кусок маргарина, высыпал пайку сахара и, размешивая, произнес:
— Ты ешь, Санек, хуля ее пробовать. Она здесь с 1937 года одного и того же вкуса. Чем быстрее ешь, тем меньше воротит... Да, Мишаня?
— Правильно. Ты всегда все правильно говоришь, — поддакнул Мешенюк, поедая свою порцию.
Не доев, Захар встал и пошел к выходу. Мешенюк вскочил и бросился следом. У дверей остановился и крикнул в нашу сторону:
— Новиков и Керин после завтрака собирайтесь на работу. А Собинов... Может спать пока.
— Ну вот, новый номер. Опять какую-то муть затеяли, — отреагировал Толя, вставая из-за стола.
На обратном пути обсудили захаровское решение. Пришли к выводу, что на погрузку гонять нас будут теперь по одному. То есть, нужно готовиться к худшему.
Тем временем во дворе начинала собираться основная часть бригады. По численности это было человек пятьдесят — в основном все незнакомые. Около нас, сидя на корточках, курил довольно неплохо — по зоновским меркам — одетый парень. По лицу и по манерам было видно, что он или из беспризорников, или уже не один год отсидевший. Судя по его друзьям и всем, кто общался с ним, — пользующийся определенным авторитетом. Глядел он всегда прямо в глаза. Сам же взгляд его был цепким и жестким.
— Здорово, Медведь! — поприветствовал его Славка. — Познакомься вот с Александром.
Медведь встал, приветливо улыбнулся и, протягивая руку, очень просто и по-доброму представился:
— Колян Медведев. Из Тамбова я. Короче, просто Медведь. Тамбовский медведь, хе-хе...
По всему было видно, что Славка знает его хорошо и давно. И оба относятся друг к другу очень уважительно.
— Сколько сроку еще тебе, Александр, осталось? — спросил Медведь.
— Почти восемь.
— Многовато. До звонка сидеть — ну бы его на хуй.
— Да мы не собираемся до звонка.
Послышался голос Захара:
— Дневное звено, стройся по двое
Все встали парами. Мы со Славкой — как обычно в конце. Впереди нас — Медведь со своим приятелем.
Мешенюк прошел вдоль строя, педантично пересчитал пары вслух:
— Сорок шесть... Новиков здесь... Собинова оставляем...
— Пошли!.. Давай шевели копытами!.. — рявкнул передним рядам Захар, и бригада двинулась на работу.
По дороге курить запрещалось в связи с высокой пожароопасностью — кругом опилки, кора, доски, обрывки рубероида среди высохшей травы. Медведь иногда оборачивался, и они со Славкой перекидывались репликами и шутками по поводу проплывающего мимо дикого пейзажа или по поводу встречающихся мелких лагерных начальников. В основном в познавательных для меня целях.
— Вон видишь, там вдалеке вышка с часовым? — обернулся ко мне Медведь. — Там раньше не чурка стоял, а хохол. Если кто к вышке подбегал втихаря — он сверху шнурок кидал. К шнурку червонец привязывали, говорили, чего купить. Он червонец затягивал и шипел оттуда, когда прийти забрать. Честный был — с червонца два рубля брал. Потом его, видно, сдали свои же. Хохла убрали, поставили чурку. А этот чурка собрал денег — и пропал. Оказалось — дембельнулся, падла!
— Да здесь это сплошь и рядом. Понятий никаких не осталось — кто кого быстрей наебет, тот и прав! — поддержал Медведя шедший рядом приятель.
Интересно, куда Захар Александра работать поставит? — не в тему вдруг заговорил Славка. — Как ты думаешь, Медведь?
— Да кто знает, что у него на уме? Может и в инструменталку... А может — на дрова.
— На дрова — не дай бог, — снова подал голос шедший рядом.
— Главное — приглядеться. Тихо, спокойно — приглядеться. А там кривая выведет. Жизнь она сама дорогу подскажет. Здесь, в лагере, не надо делать резких движений — смотри, кивай, а делай свое. И главное — молча. Оно не нами так заведено. С поколениями передалось от тех, кто срок добил. И просто выжил, — тихо через плечо напутствовал Медведь.
Постепенно я понял, что человек он очень осторожный, рассудительный. Осторожность его, скорее всего, произрастала из богатого жизненного опыта. Он был беспризорник, скитался по детским домам и интернатам. При всей его неброскости и разумной скромности фигурой в отряде он был влиятельной.
— Медведь — нормальный мужик. Можно многое доверять, — отрекомендовал еще раз Славка.
Наконец пришли на место. Тепляк 101-й бригады располагался рядом с двухэтажным зданием конторы. На верхнем этаже сидело биржевое начальство— начальник биржи сырья, сменный мастер, главный механик. Все вольнонаемные, за исключением учетчиков. Эти были — зэки. Работенка их была непыльной, а потому новичков среди учетчиков не было.
Тепляк состоял из трех частей. Войдя с крыльца, попадаешь в раздевалку, где на гвоздях по стенам развешаны рабочие телаги, а под лавками битком валяются сапоги с воткнутыми в них портянками. Каждая пара помечена — где краской по голенищу, где прикручена проволочка. У некоторых сапог — надрезы по кромке. У каждого — свои метки. Путать нельзя. За Славкой было закреплено место, ближе к углу, удобнее, чем у других. В этом же углу переодевались и держали одежду еще несколько человек, положение которых позволяло такую привилегию. Слева была дверь в кабинет Захара. В правом крыле с отдельного входа — инструменталка. Хозяином ее был неразговорчивый здоровенный детина с неандертальской внешностью и таким же интеллектом по имени Федька Бутаков. При всей своей умственной недоразвитости — на удивление очень хозяйственный и работящий. Захару он заглядывал в рот, выполнял беспрекословно его команды и просто так в инструменталку никого не пускал. А если и требовалось наточить крючок или заклепать цепь электропилы — принимал инструмент на пороге и тут же захлопывал перед носом дверь. Целый день он сидел внутри, почти не показываясь на улицу. Что-то точил, пилил и клепал. Варил Захару еду и чай. Потом по-халдейски носил прямо в кабинет. Это была здоровенная, особо приближенная к Захару «шестерка». Мужики его тихо ненавидели.
Все начали быстро переодеваться. Старший смены, уже знакомый мне Мешенюк, запрыгнул в кабинет Захара и плотно прихлопнул за собой толстую дверь. У меня рабочей одежды не было, а потому я сидел и думал о том, как буду работать в «парадной».
— Выдадут, не торопись, — переодеваясь, сказал Славка. — Это не на погрузке. Здесь в таком рванье работают только черти.
Он кивнул на угол возле дверей, где, как обычно, галдя и ругаясь, переодевалась петушино-чертовская братия. Гардероб этого угла очень напоминал «спецодежду» погрузочной бригады.
Открылась дверь, высунулась физиономия Мешенюка:
— Новик, зайди к Захару. Насчет одежды надо решить. И еще кое-что...
Я вошел. Справа стоял письменный стол. За ним сидел Захар, откинувшись, как обычно, в вольной позе на спинку стула. Позади него было небольшое зарешеченное окно. В углу — аквариум с рыбками. Прямо передо мной лежак, обитый дерматином. Слева во всю стену шкаф. Если не знать, что ты находишься в тюрьме, — обычный кабинет заводского или фабричного сменного мастера.
— Садись, хуля там среди чертей толкаться. Место для раздевалки нашел?
— Да, в общем, все уже нашел. Со Славкой вместе. Ну и еще там кто-то.
— Кто — «кто-то»?.. Медведь что ль? Медведь, у нас, бля, блатной. Он на JIO-15 переодевается — тоже мне, блоть ебаная! У него кент на пиле сидит. Надо бы прикрыть эту лавочку, а-га-га!..
— А что такое — JIO-15? — спросил я для поддержания разговора. Хотя, честно говоря, было глубоко плевать на эту «ЛО».
— Основная часть производства, Санек, можно сказать — сердце.
— Голова, — добавил Мешенюк.
— Это огромная пила, больше метра диаметром. Управляется оператором из отдельной кабины. Напротив — тоже кабина. В ней сидит другой оператор, который огромными клешнями разбирает пачки хлыстов и кидает их в лоток. В лотке движется цепь с поперечинами. «Хлыст» — это ствол дерева, без веток. Он идет до пилы. Доходит. Оператор, что сидит на пиле, останавливает цепь. Нажимает кнопку — пила — жжик! Другую кнопку нажимает — цепь пошла. Шесть метров прошла — стой! Опять пилой — жжик!.. А хлысты, вон, ты видел, лесовозами подвозят. Краном снимают и— на площадку эстакады. Пачка — двадцать тонн. Так пачку к пачке, пятьсот кубов за смену. Ну и так далее... Потом поймешь. От того, как ЛО-15 успевает, зависит план. Если он есть — все в порядке. Плана нет — головы поотшибаю. Еще раз плана нет — в изолятор. А там, когда из изолятора вышел — глянь, а на ЛО уже другой оператор сидит. А этого куда?.. Правильно — на разделку, на дрова. Если будка, где он сидел, была — голова, то дрова — это...
— Жопа, — закончил глубокую захаровскую мысль Мешенюк.
— Уразумел?.. Так, Миша, давай выгоняй всех на эстакаду. Ночную смену гони в тепляк.
Мешенюк быстро вышел.
— Хорош сидеть!.. Давай выпрыгивай из тепляка!.. — донесся его голос.
Застучали сапоги, зазвякали крючки. Народ нехотя потянулся к длинной эстакаде. Через минуту все стихло. Захар закурил и громко крикнул в сторону инструменталки:
— Федька!..
Влетел детина.
— Подбери-ка, вот, Александру крючок покозырнее... чтоб не разогнулся. А то хуй его знает — может, по-стаха- новски работать начнет, га-га-га!.. Да телагу с сапогами. Все понял?
— Понял.
Федька убежал.
— Сегодня подберем чего-нибудь. Если не подойдет — в жилзону вернемся, отряднику заявление напишем. Тебе в каптерке Обух выдаст... Обуха знаешь?
— Нет.
— Завхоз каптерки. Подпольный миллионер зоновс- кий. У него и швейка, и каптерка. Я ему скажу, чтоб с тебя не вымогал. Дюжевский работник... Крыса двухжелудочная, га-га!..
Послышался грохот сапог. Пришла ночная смена, а с ней и Мешенюк.
— Ну что, батька, куда Александра ставить? С кем в пару?
— Со Славкой пусть... Но пока Славке дай кого-нибудь, а мы тут покалякаем. Наработается еще, успеет, срок большой, га-га!.. Иди, иди, смотри за производством.
Захар приоткрыл дверь и крикнул:
— Федька! Захвати там еще чего-нибудь!..
Опять нарисовался детина, держа под мышкой телагу.
— Вот... Все что нашел.
Из телаги он вытащил сверток с какой-то едой и бросил ее на топчан. Телага была вполне сносной и почти по размеру.
— Носи на здоровье.
Так начался мой первый рабочий день в качестве «разнорабочего разделки». Выпили чаю. Захар пришел в благое расположение духа, закурил и забалагурил. На этот раз не о себе. Да и в каком-то другом, неестественном для него тоне. Без работы на публику, без привычного гогота.
— Да-а-а... Жизнь, Санек, она длинная и непонятная штука... Я имею в виду лагерную. На воле там все понятно. Есть у кого помощи попросить, в случае чего — поплакаться. Лагерь — другое. Здесь чтоб себя по положению поставить — годы нужны. Годы... А рухнуть все может в один миг. Я сам из Красноярского края, там попал. Сюда этапом пришел совсем еще молодым, почти пацаном. Не по возрасту пацаном — по жизни. Здесь тогда натуральный ад был. Он и сейчас — ад кое-кому бывает. Но сейчас — прокурор, надзор, Красный Крест, перестройка и прочая хуйня! А тогда — смотрящий, блатные. Ну и хозяин. Хотя хозяин — на третьем месте. Ему с блатными приходилось считаться. Раньше зона черная была, потом уже ссучилась. А тогда все блатные решали. Допустим, загрубила в чем-то администрация, наказали кого-нибудь ни за что — блатные собрались и порешили: завтра зона на работу не выходит. И все. Послали шныря в штаб с депешей — так и так, мужики, мол, на работу идти отказываются. Хозяин в то время другой был, молодой, только на должность заступил. Короче, не поверил. Шныря в трюм закрыли. А утром на вахте висит плакат, черным по белому написано: «Кто на работу выйдет — тот пидарас». И что ты думаешь? Ни один не вышел! Вся зона в бараки вернулась. А почему? А потому что понятия другие были. И предъявляли по-другому: «Плакат читал? Читал. А на работу зачем вышел?.. А? Значит, в пидоры стремишься?.. Ну, раз стремишься — держи пидорский матрас и — в курятник!..» Так и было. Но всю зону в изолятор не посадишь, всех блатных тоже. Не влезут — слишком до хуя народу. А хозяин был дурак — закрыл в БУР самых блатных. Ну и что ты думаешь? Вся зона на работу вышла. День ходит. Два дня ходит. Хозяин доволен, ходит, в хуй себя надувает. А на третий день — штабеля как полыхнули!.. Ты видел, какие здесь штабеля? Самый маленький — с пятиэтажный дом. Так горело, что краны подъемные плавились, сгибались, как свечки. Под это дело еще кое-кого замочили и — в штабеля! Там даже пепла не найти после пожара, не то что — кости. Короче говоря — бунт! В управлении шум, комиссия за комиссией... Хозяина — по пизде метлой. Блатных из БУРа — обратно. Пришел новый начальник — начал рогами шевелить. Это на воле дуракам сказки рассказывают, будто в зоне все делается руками администрации — хуй там! В зоне, запомни, Санек, все делается чужими руками. Чужими. А администрация, если не дура, — все зэковскими руками. И прессуют, и прикармливают. Лагерь— дело тонкое, хе-хе... Думаешь, мне надо, чтобы ты работал? Нет. Я могу тебя вообще на эстакаду не выводить. Сиди в тепляке, чай пей или по бирже шастай. Но сдадут, завтра же сдадут. Меня хозяин дернет, спросит: «Почему у тебя Новиков не работает?» А я что отвечу?.. Не хочет?.. Или — я так хочу?.. Не прокапает. Значит, нужна мулька какая-нибудь. Ну, например, будто я тебя поставил инструментальщиком. Или помощником его — работы много, мол, тот один в запарке не справляется, топоры и цепи наточить не успевает. И так далее. Я эту мульку Грибанову прогоню. Но тот не дурак, все поймет. Раз ты с первых дней на теплом месте — значит, меня подогрел. Значит, он с меня тоже начнет кровь сосать. Нет, не деньги, не сало. Дровами начнет брать. Здесь на воле всем дрова березовые нужны. Чурбанов напилить- то несложно. Их выписывают официально, платят в кассу колонии и — пожалуйста, вывози. И коли их, блядь, на морозе сам. А здесь зимой морозы такие, что одной машиной дров не обогреешься. Здесь и вольные живут в бараках. У других — бани на заимках да во дворах. Дрова здесь — дефицит. Валюта. А кто не захочет машину колотых дров получить? Услуги такой, как «расколка дров», в зоне нет. Но если хорошо попросить Захара, то... А кто может попросить?.. Грибанов, правильно. Не Дюжев, не Нижников, не Филаретов, никто — они высоко сидят. Хотя дрова им тоже ой как нужны. И всем хочется — за копейки. Поэтому, к кому идти? Правильно, к Захару. Через Грибана. Ну, а я и говорю, так и так, гражданин начальник, Новиков дрова колет. Грибанов опять мне не поверит, потому что дрова здесь черти и пидорасы в бригаде колют. Значит, что я должен сказать? А то, что не работаешь ты для того, чтобы лучше работали другие! То есть ты — моя правая или левая рука. Он только рот разинет, чтобы дальше спрашивать, а я ему: «Гражданин начальник, вы машинку дров заказывали, так вот, благодаря Новикову вам накололи две!..» Ну, так, к примеру. Усек?.. Он сразу жало и прикусит. Хотя бы на время, до следующей машины.
Старшаком я тебя сразу поставить не могу— надо пару-тройку месяцев отпахать. Надо знать производство. Будем вместе с Петрухой думать, как это покрасивее обстряпать. Совсем уж не работать не получится. Вон, со Славкой пока да с Медведем работай не в напряг, а там посмотрим. Обживайся, по делам ходи, но учти, если спа- лишься, если поймают не на рабочем месте — я тебя никуда не отпускал! Грузи все на себя. Я, конечно, отмажу перед отрядником. Отрядник — не страшно. Главное, не спалиться хозяину. Вот если тот увидит — это суток десять без вывода, не меньше. Рыло кому-нибудь набьешь — не посадит. С гревом спалишься — не посадит. Прапора какого-нибудь на хуй пошлешь— не посадит. Но если с рабочего места ушел или план не выполняешь— пощады не жди. План — святое. Нижников — душа не мелкая, это не Дюжев, который за пуговицу, за сапоги грязные, за всякую дребедень в карцер сажает. Даже знаешь какой случай был. На стене лесоцеха кто-то ночью написал: «Нижников — хозяин. Филаретов — мужик. Дюжев — пидарас». А-га-га!.. В натуре, не вру, так и было. А утром хозяин идет с обходом по бирже. Его папаху далеко видать. Идет, короче, как сохатый по лесу — широченными шагами. Видит надпись. Он: «Бригадира лесоцеха — ко мне!» Побежали за бригадиром. Тот заспанный, прискакал, ни хуя понять не может. Обросший уже был — вот- вот освобождаться. За шевелюру трясется. Нижников ему: «Та-а-к... Вот так это само дело ебиомать!.. Это что у тебя здесь за агитация?! А?.. Что за грамотеи, вот так это дело, развелись? А ну закрасить быстро, само дело ебиомать!» Тот в ответ: «А что закрашивать, гражданин полковник?» Хозяин как рявкнет: «Обернись, вот так это дело, и думай, что здесь закрасить! А я после обеда посмотрю, как у тебя голова думает, ебиомать...»