Как впоследствии выяснилось, от интонации, с которой он произносил приговорку, и зависело любое его решение. Если зловещим тоном, а далее все остальное приветливо, то все равно в конце объявлял о водворении в карцер. И наоборот. Приветливое «это само дело ебиомать...», несмотря на последующий разнос, наставления и предупреждения, заканчивалось поощрением или благодарностью. При всем при этом человек он был неординарный и в некотором роде даже уникальный, хотя бывал порой жестким и даже жестоким.
Приговорка была фирменным «лейблом», и в лагере иногда его потихонечку передразнивали. Полностью произносил он ее только в особых случаях. «Вот так это дело, само дело ебиомать...» В разговоре же в качестве связующего звена применял в сокращенном варианте — «самдел ебиоть...» Но что более всего удивительно — только в разговоре с заключенными или работниками колонии — не важно, женщины это были или мужчины. Даже в присутствии прокурорских чинов и вышестоящего начальства. И никогда — в присутствии родственников, приехавших на свидание, или других вольных лиц, не имеющих отношения к колонии.
— Вы вдвоем прибыли? А третий где? — спросил он, перелистывая личное дело.
— В тюрьме остался. Его, наверное, на другую зону отправят, — ответил Толя.
— Так... профессии какие есть? Если есть, пусть родственники, вот так само дело, документы пришлют.
— Да какие профессии: я — музыкант, он — директор, — улыбнулся я.
— Это не профессии. Здесь — не профессии. У вас ведь иск, так? Погашать как будете? Что-то погасили уже?.. Статья с конфискацией?.. Так... Ага, понятно, — бормотал он себе под нос, листая дело, — так...самдел ебиоть...вину не признаете? Так?
— Так.
— Конечно, не признают, хе-хе. Конечно, ничего погашать не хотят. Чтоб такой иск гасить, надо работенку высокооплачиваемую иметь. У нас тут где самые высокие заработки? — мелко посмеиваясь, вмешался в разговор Дюжев. Все это время он сидел молча и внимательнейшим образом, улыбаясь, разглядывал нас обоих.
— Кажется, на разделке? Или в лесоцехе? — картинно повернулся он к сидящему рядом майору добродушного вида с проседью на висках. Майор улыбнулся и молча кивнул.
— Вот, начальник производства, майор Пентегов, вас устроит на самые высокооплачиваемые должности, — продолжал ехидничать Дюжев.
— Да мы, в общем-то, на теплые места и не рассчитываем. Куда поставите — там и хорошо. Нам везде хорошо, — в тон Дюжеву ответил я.
— Было хорошо, — поправил Дюжев.
Повисла глупая пауза.
Первым ее нарушил Нижников:
— Ну, вот так это само дело ебиомать... У нас тут производство большое. Летом сплав. Зимой разделка. Лесоцеха свои. Пилим, само дело... Погрузка в вагоны. По всей стране. Вот так, ебиоть, отправляем.
Далее он стал рассказывать о производстве, о нормах, о трудовых подвигах и местных «стахановцах», которые ударным трудом заслужили досрочное освобождение и вместо того, чтобы «прохлаждаться здесь до звонка, ушли, вот так само дело ебиомать, досрочно...».
Потом говорил Пентегов. Следом — замполит Филаретов. За ним — еще кто-то. И так, в незаметно для всех потеплевшей атмосфере пришли к самой важной теме — клубу. И что представляет собой этот клуб в понимании лагерной администрации.
— Самодеятельность у нас, вот так это дело, хорошая. Вокально-инструментальный ансамбль есть, хор, народные инструменты, само дело... Но только тем, кто уже поработал на производстве год-два... Зарекомендовал себя с хорошей стороны. Доказал трудом, вот так это дело ебиоть...
Нижников обвел глазами всех присутствующих.
— Правильно я говорю?
Присутствующие закивали. Дюжев сидел неподвижно, с той же ухмылкой, сложив руки в области пупа.
— А песни, эти, которые ты пел на магнитофон, вот так это само дело, — не те песни. Надо русские народные, трудовые, а не то что, ебиоть, в ресторанах там или где... А здесь это — нет...
— Нет, почему же, можно, здесь тоже поют. Вон, в изоляторе. Еще как поют, хе-хе, — заметил Дюжев. — Пожалуйста, пой. Каждой песне — свое место.
— В общем, так, — после нескольких незначительных вопросов ко мне и к Собинову начал подводить итог Нижников, — для начала определяем вас на разделку в 101-ю бригаду. Вот сидит ваш начальник отряда — капитан Грибанов, прошу любить и жаловать, как говорится, вот так это дело. — Повернувшись лицом к капитану, он хлопнул ладонью по столу.
— Принимай обоих. Парни здоровые, на разделке такие нужны. Поработают, мускулы накачают... так это дело... А потом можно и про клуб подумать. И работу другую, понимаешь, вот так это дело, само дело ебиомать.
Нижников приподнялся над столом. Все поняли — разговор окончен. Распределение тоже. Мы встали.
— Все понятно. Разрешите идти?
— В коридоре подождите. Нечего по зоне шляться. В карантин вас отведут, — вдогонку приказным тоном проговорил Дюжев.
— Так... Никуда не выходить. Ждите в коридоре, — первый раз за все время подал голос Грибанов.
Мы вышли на крыльцо и закурили.
— Ну, шило... Так я и знал. Как минимум полгода придется стреляться на этой ебаной разделке, — мрачно изрек Собинов.
— А как тебе начальник отряда? — спросил я.
— Как шавка подлаивает Дюжеву. По вйду — недалекий. Мне так кажется. Но рыть землю сейчас начнет всеми копытами — хозяин дал добро.
— Хорошо хоть, вместе в один отряд, так полегче все же. Хоть общаться будем по-человечьи. Чувствую, Грибанову это не очень понравилось. Будут нас разбивать, наверное.
— Вряд ли. Если бы хотели — могли это сделать прямо сейчас, — выпустил дым Толя. Вряд ли. А отрядник? Отрядник, как хозяин скажет, так и сделает. Надо к Нижникову подход искать.
— А Дюжев? Уматный тип. Как слон непробиваемый. И сам себе на уме. Правильно его тут «Дермантиновая жопа» называют! хе-хе...
— Да все они тут... Вот, бля, зверинец, вот попали... Кого тут только нет, и каждая блядь — начальник! Подожди, еще другие не проявились. Может, как проявятся, так и Дюжев благодетелем покажется.
Мы докурили и вернулись в штаб. Вышел Грибанов и нырнул в какой-то кабинет, бросив на ходу:
— Быстро в карантин. После проверки — в 10-й отряд. Завхоз придет за вами. Идите, идите, собирайте вещи.
И мы пошли.
Первый вопрос Чистова по нашему возвращению был:
— Ну что, куда? На прямые работы?
— В 101-ю.
— Так я и знал. Думал, еще, может, посмотрят на то, что вы в институте учились, что ты на гитаре играешь... Ясно. Значит, из управления цинканули. А может, хозяин сам так решил. Ну да ладно, давай чайку попьем, а то вечером вас уже в 101-ю загонят.
Мы пошли собирать вещи. Потом посидели за чаем.
— Если что, заходите, не стесняйтесь, всегда рад, — с этими словами Чистов проводил нас до крыльца.
Глава 05 101-я бригада
Из карантина мы, не помню уж в чьем сопровождении, прибыли на место новой дислокации, в 10-й барак, где располагалась теперь уже наша, 101-я бригада. Основная, самая многочисленная в колонии, а потому находящаяся под пристальным вниманием полковника Нижникова. Бригадира звали Владимир Захаров, с естественно вытекающей из фамилии кличкой — Захар. Барак, в который мы поселились, был, в отличие от карантина, двухэтажный. Более поздней постройки, а потому — кирпичный. Двор почти ничем не отличался от карантинного — те же две березы, тот же дощато-бревенчатый настил. Разве что сортир в два раза больше да несколько огромных деревянных мусорных баков у забора, высотой по грудь и с разинутыми огромными откидными крышками. Внутри они кишели крысами, которые иногда выскакивали наружу и гонялись по бортам друг за дружкой. А то кучей мчались от баков к сортиру, ныряя в огромные щели настила или под стены крашенного известью антисанитарного нужника. Так как было их без счету, мусорный бак круглые сутки шуршал, цыркал и писклявил. В нем тоже шла жизнь. Это тоже был лагерь со своей иерархией и вечной битвой за место под солнцем.
На крыс никто не обращал внимания. К ним привыкли, с их присутствием смирились. Они тоже были зэки.
Ветки берез были голы. А стволы от постоянного лазания по ним все изодраны, отшлифованы сапогами, вакса которых, казалось, с годами въелась в бересту, сделав ее серо-черной. Меж крупных и толстых веток параллельно земле были прибиты какие-то доски, отдаленно напоминающие части разрушенного охотничьего лабаза. Назначение их для неопытного глаза было непонятно. Это был зимний «петушатник». В конце двора ютилась кочегарка — кирпичная коробка с черной дверью и трубой.
Барак стоял торцом к лежневке. За дальней его стеной — забор, опутанный колючкой. Контрольно-следовая полоса — «запретка». Потом еще забор. А далее уже и не видно.
Если бы барак был рабочим общежитием завода, фабрики, ПТУ или, на худой конец, казармой, в нем могло бы разместиться человек пятьдесят, от силы восемьдесят. В лагере с расселением проще — только на втором этаже проживало почти двести человек. Не считая петухов — они жили под лестницей и в предбаннике. Самые блатные из них — у дверей и в коридоре среди сапог. Но за эти места надо было биться. Поэтому драка и свара в этой части барачного поселения не прекращалась. Даже более жесткая, чем среди мужиков. Особенно зимой. Самых опущенных и слабых в морозы выгоняли жить в мусорные баки. Или на «лабаз» на березы. До конца зимы дотягивали немногие.
Встретил нас завхоз — бритый наголо, с довольно сытой мордой рослый детина примерно нашего возраста. Фамилия его была Крамаренко. Одет он был совсем не по уставу — в черный мелюстиновый костюм, ботинки с набитыми каблуками. Под курткой — футболка. В руках — какая-то тетрадь, что-то вроде вахтового журнала. Встретил более чем приветливо, все время улыбался, спрашивая ка- кие-то мелочи. Потом рявкнул в дверной проем:
— Дневальный!.. Ну-ка, быстро убери в третьем проходе матрасы со шконарей с первого яруса!
Дневальный был худощавый парень лет двадцати пяти. Он вывернулся из-за моей спины и бросился убирать чьи- то матрасы.
— Куда их? В шестой?.. Подождите, мужики, сейчас освобожу...
Я прекрасно понимал, что из-за такой смены мест могут последовать разборки или подняться базар, тем более, что мы новенькие и из-за нас вдруг кого-то подвигают из блатного третьего прохода в обычный шестой.
— А кто здесь спит? — поинтересовался я. — Давай без непоняток. Кого вы из-за нас выгоняете?
— Санек, все нормально. Отрядник так приказал. Так что заселяйся свободно — они сейчас на работе. Им об этом объявили еще утром, так что базаров быть не может. А если до Захара дойдет, что кто-то здесь недоволен, — вообще рога поотшибают, — сказал Крамаренко и, повернувшись в сторону шныря, прикрикнул:
— Давай, шевели булками!
— Сейчас, Олег, сейчас быстро уберем...
Шнырь уже бежал по бараку между двухъярусными койками, толкая впереди себя взашей какого-то опущенного.
— Давай, крыса, быстро взяла матрасы и в шестой проход!
Пнул для убедительности его под зад и стал контролировать исполнение своего приказания, держась руками за верхние шконки, раскачиваясь взад-вперед, всем видом и движениями показывая, что готов пнуть еще раз, но уже с разбегу.
— По одному бери, гидра!..
Махнул в сторону опущенного рукой и добавил:
— Тупорылая, блядь, Валька-крыса.
Тот быстро скрутил матрас и, прижав его к груди, бросился в сторону двери к шестому проходу.
— Давай, второй неси короче!.. Потом вниз пойдешь, будешь Чуче помогать. Чтоб сортир через час весь вычистили! Поняла, крыса?!
— Понял, понял. На заварочку-то хоть дай...
— Дам, дам. Когда сделаете. Если завтра отрядник мне хоть слово за сортир скажет, я Чуче второе ухо оторву! Понял? Так и передай.
Все это время мы стояли в коридоре рядом с Крамаренко, который, как выяснилось, оказался нашим земляком из Свердловска.
— Ну, все, мужики, давайте заселяйтесь, располагайтесь. Чего не ясно — со всеми вопросами ко мне. К отряд- нику — не надо.
— Да, в общем, нам все понятно. Завтра что? Когда на работу?
— Вечером придет Захар. Он поздно, после одиннадцати приходит, иногда после полуночи. У него свободный съем. Придет — все расскажет. Если чай надо или чего поесть — заходите ко мне в каптерку, я все дам. Ни к кому не обращайтесь. Тут все очень непросто, — выходя, сказал он.
Остановился и еще раз повторил с нажимом на первое слово:
— О-очень непросто.
Мы сели напротив друг друга, думая с чего начать: пить, есть или раскладывать скарб?
Между кроватями у стены стояла тумбочка с дверцей и выдвижным ящиком. Ящик был пуст. На дне его лежал лист-календарь. На календаре был апрель и семь крестиков, проставленных чьей-то рукой.
— Сегодня, Толя, седьмое апреля 1986-го года.
— Всего-то? — грустно усмехнулся он.
Как по команде, мы встали и пошли курить.
Походили по двору кругами, вернулись в барак, не зная чем заняться. Проверка на плацу закончилась, и отряды шумно строй за строем потянулись по своим местам.
Открыли ворота, и незнакомая нам бригада с топаньем и базарным гомоном начала заползать в барачный двор.
Грохот сапог перешел в предбанник, затем на лестницу. Мужики начали пробираться к своим шконарям. Некоторые с любопытством поглядывали в нашу сторону. В лицо меня никто не знал, поэтому пытались определить, который из этих двоих — Новиков?
Все разбрелись по углам и начали соображать лагерный ужин. Собирались в проходах между шконарями, по двое, трое, четверо, мелкими «семейками» — в лагере поодиночке не выжить. На тумбочке — банка с кипятком, а то и две. Пара рыбных консервов, маргарин, несколько конфет да пайка хлеба, принесенная из столовой с казенного ужина. Ее обычно забирают с собой, чтобы вечером вот так, в более теплой компании и в «домашней» обстановке съесть с чем бог послал. Послал из лагерного ларька, в котором раз в месяц на девять рублей можно отовариться. Если, конечно, в качестве наказания его не лишило начальство. А лишить могло за что угодно: не поприветствовал должным образом начальника отряда, даже если тот пришел пьяный как свинья. Не застегнул верхнюю пуговицу. Не почистил сапоги. Плохо заправил кровать. Да за что угодно. Не говоря уже о невыполненной норме на производстве.
Иногда, если план дается хорошо, вместо девяти рублей — аж тринадцать. И вот в эти тринадцать нужно уложить всего понемногу — сигареты, сахар, консервы, маргарин. Растянуть все это на месяц. Поэтому сбивались в «семейки», «кентовались». Вскладчину легче: кому-то посылка из дома, кому-то передачка со свиданки. Если на воле нет никого — все равно с голоду не пропадет — маленький общак выручит. С каждым такое может случиться. Поэтому коль голодуха — беда общая, то и отбиваться от нее лучше сообща.
С банками носились во двор к такому же точно столбу, как в карантине. Кто — сам, вместо кого-то — «сынок». Это тот, кто в «семейке» помоложе. Или кто при блатных в качестве «сынка». Кое-кто бегает заваривать по десятку банок, быстро, туда-сюда. За вскипяченную банку в качестве платы — заварка чая или горсть конфет. В основном это удел заготовщиков или мужичков, которым не хватает еды или нет поддержки с воли. А то и просто за «боюсь». В основном, конечно, последнее. Называется это — «послать ушана».
После того как все мужики и ушаны заварят, у столба начинают биться петухи. Здесь тоже не все равны. Поэтому шевелиться приходится быстрее и занимать место у кипятильни — в драку.
Появился Крамаренко. Он прошел по проходу, поглядывая вправо-влево, будто ища кого-то. Поравнялся с нами. Стрельнул глазами по тумбочке, по одеялам. Осмотрел четыре одноэтажные койки, стоящие в самом конце, и повернул обратно. Через минуту подлетел шнырь с литровой банкой в одной руке и кипятильником в другой.
— Вот, мужики, завхоз подогнал вам. Сейчас кого-нибудь пошлем.
Он нагнулся, прострелил взглядом межкоечное пространство до самых дверей и крикнул кому-то:
— Эй, кукус, иди сюда!
Подбежал шустрого вида бойкий паренек лет двадцати.
— На, сходи скипяти. Вот сюда принесешь, понял? — и, повернувшись к нам, добавил: — Если надо будет кипятку или чифирь заварить, вот его кликните.
Парень быстро взял банку и убежал.
— А как его зовут?
— Да зовите — «кукус». Он откликается. А так погоняло у него — «Валет». А меня Дима зовут, — представился шнырь. — Если чего надо — я тут.
Валет вернулся довольно быстро, перехватывая горячую банку из руки в руку.
— Пока петухов разгонял, задержался немного...
Он оглянулся несколько раз в сторону дверей. В дверях стоял шнырь Дима, внимательно контролирующий процедуру.
После нехитрого ужина народ начал собираться ко сну. Кто выскочил покурить, кто по нужде. В воздухе замелькали одеяла. Гвалт начал потихонечку убывать.
В дверях появилась фигура завхоза, возвестившая об окончании дня:
— Та-ак!.. Давай отбой!.. Отбой, блядь!
Брезгливо повернувшись к располагавшемуся у входа курятнику, он гаркнул:
— А ну, крысы, хорош галдеть! Раскудахтались... Давай быстро ложись!
Для острастки еще несколько раз матюгнулся, и у входа стало тихо.
Я лег на нерасправленную койку и поглядел вокруг. Четыре аккуратно заправленные кровати, две из которых были с панцирными сетками, точь-в-точь такие же, как у моих деда с бабкой. Они оставались пусты. Значит, главные лица этой обители еще не пришли. Было ясно, что в «панцирном» углу живет Захар со своим ближайшим окружением. Я закинул руки за голову, закрыл глаза, задумался и незаметно провалился в сон.
Разбудил меня лязг электрозамка и удар железной калитки. За окном застучали сапоги, и послышался хохот нескольких глоток. Шаги были громкими, уверенными. Даже нахальными. Кто-то тихо сказал: «Захар идет».
Маленького роста человек, одетый в черное, прошел от лестницы до конца барака, не сбавляя шага, громко стуча каблуками. Нарочито громко, ударяя железными набойками в пол. Следом за ним — высокий мускулистый парень лет двадцати пяти, в заломленной на затылок высоченной «пидорке» синего цвета, одетый в телогрейку с длинными- предлинными рукавами. В них он прятал кисти рук. Из одного рукава торчали четки, которые он постоянно перебирал. Этот стучал ногами тише, но походка и все жесты говорили о его нарочито блатных манерах.
Следом шагал третий. Совсем негромко и без особых манер. В углу они вполголоса перекинулись несколькими фразами и плюхнулись на кровати. Потянуло табачным дымом.