Следом шагал третий. Совсем негромко и без особых манер. В углу они вполголоса перекинулись несколькими фразами и плюхнулись на кровати. Потянуло табачным дымом.
Крамар прошел до самой главной койки.
— Есть будете? — спросил он Захара, и, повернувшись ко второму, рослому, повторил услужливо: — Петруха, есть будешь?
— Давай, неси чего-нибудь.
Дима-шнырь схватил банки и рванул к выходу.
Завхоз опустился на шконарь напротив Захара. Они говорили тихо, вполголоса. Несколько раз, мне показалось, прозвучала моя фамилия. Я приподнялся. Захар, наклонившись в сторону, прямо из-за спины Крамара разглядывал меня. Мы встретились глазами, но он тут же перевел взгляд на того, которого звали «Петрухой».
Я тоже отвернулся и стал думать, как же нам предстоит знакомиться. Идти представляться я посчитал для себя слишком унизительным. Он, скорее всего, тоже. Поэтому все должно было состояться завтра на работе. Или в кабинете начальника отряда Грибанова, который, конечно же. нагрянет прямо с утра. Об этом перед отбоем всех известил Крамаренко:
— Завтра утром отрядник будет. Не дай бог у кого кровать окажется плохо заправлена! Я предупредил, блядь!
Прибежал Дима-шнырь с газетным свертком в руках. Застучал консервным ножом. Из угла запахло килькой в томатном соусе, луком, чесноком и салом. Однако есть почему-то не начинали. Тихо переговаривались, время от времени гогоча. Я перевернулся набок, накрылся подушкой, чтобы заглушить весь этот базар. Завтра на работу, надо бы поспать...
— Санек... Новиков... Саня... Ты чего лежишь, присоединяйся. Идем чифирнем да познакомимся, — в наступившей вдруг тишине громко и отчетливо произнес голос из угла.
Я повернулся. Не вставая со шконаря, откинувшись спиной на стену, на меня глядел Захар. Все звуки, шорохи и храпы в бараке мгновенно улетучились.
— А то мы тебя только по песням знаем, ты уж извини... Песни твои уважаем. Так, братва?..
Все одобрительно закивали.
— Мы, конечно, народ простой, давно на воле не были, хе-хе... Хоть расскажи, что там делается. Про перестройку... Что это за хуйня такая? Да, пацаны? Ха-ха!.. — заржал Захар.
Я рассмеялся в его же манере и для поддержания разговора ответил:
— Благодарю. Какая на хуй перестройка? Если бы была перестройка, я бы здесь не сидел.
— А-га-га-га!.. — одобрительно ответил угол.
Я поднялся и пошел.
— Садись поближе. — Захар подвинулся на край, освободив место. — Располагаться в лагере надо сразу поудобней, жизнь — она здесь у каждого долгая... да... Если, конечно, не накосячишь, га-га...
— А если накосячишь, то, бля буду, может показаться еще дольше, хе-хе!.. — ответил в тон Захару тот, которого звали Петрухой.
— Петруха, — протянул он мне руку.
— Это у нас тут самый блатной, вишь, бля, весь на пантомимах, — начал в ерническом тоне Захар. — Надо, бля, закрыть тебя суток на десять, га-га!.. чтоб с шарниров спрыгнул!
— Человек только пришел, а ты, в натуре, уже свои кумовские замашки засвечиваешь. А я тут с тобой кентуюсь. Подумает, что я тоже, бля буду, такая же кумовская крыса, хе-хе, — прихохатывая, отвечал Петруха.
С первых же минут знакомства я понял, что Петруха при Захаре играет какую-то особенную роль. Что он не просто «старшак» — старший сменного звена, как его представил Захар. Несмотря на его подчиненность Захару по работе, он держится уверенно, отпускает острые и ядовитые шутки в его сторону, да и в адрес администрации, и при этом гогочет так, будто сидит вовсе не в тюрьме, а в рабочем общежитии золотодобывающего прииска. Как бывалый, повидавший виды, даром что 27 лет, намывший золотишка не только для страны, но и для своей заначки, в предостаточном количестве.
С виду, конечно, Петруха был намного ярче и колоритнее Захара — рослый, красиво сложенный, с неимоверно сильным рукопожатием и мускулатурой. А главное, веселый и очень располагающий к себе. Единственное, что портило всю картину, так это нервный тик, который изредка его беспокоил. Со стороны казалось, будто он по-цыгански передергивает плечами. В руке он вращал четки, виртуозно накидывая их петлями на пальцы — сказывалась длительная и многолетняя тренировка. Отсидел он к моменту нашего знакомства из отпущенных ему девяти лет почти семь.
Шутками он сыпал, не уступая Захару, и, безусловно, имел незаурядное чувство юмора. У Захара это чувство было более изощренное и грубое. А иногда и зловещее. Хотя абсолютно не похожее ни на чье и присущее только ему.
Третий, что пришел вместе с Захаром и Петрухой, сидел молча.
— Это Вася, старшаком последнее время в бригаде ходит. Скоро освобождается. Так, не работает уже... дни добивает, — представил его Захар. — Десяточку отдал хозяину. Вот так.
— А у тебя сколько? — спросил я.
— А у меня пятнашка. Одиннадцать лет уже здесь. Повидал немало всего. Тут место гиблое. Последние годы полегче стало. А раньше что было, рассказать — мозги сведет. Эта зона, Санек, раньше так и звалась — «Мясорубка». Я срок начинал в лесоцехе на самом жутком месте. Все прошел. Здесь каждый должен пройти все. Пока через огонь и воду не пройдешь — хозяин тебя на теплую должность не поставит. Тут и блатные через это прошли. А кто не хотел — по полгода в БУРе отсидели и — бегом на производство. Или этапом на Белый Лебедь. Слышал? Это — ад. А кто и вон туда, за забор, в холодный цех, — показал он за спину. — Вон, Петруха тоже в БУРе не один раз чалился. Если б не я, так там бы и сидел, блатовал перед вшами, га-га!.. Перед ментами много не поблатуешь. В «нулевке» был? — спросил он меня, резко повернувшись.
Я кивнул. В «нулевке» я не был, но в свердловской тюрьме, сидючи в карцере, в непосредственной близости от этой самой «нулевки», прекрасно знал о ее замораживающих свойствах и особой роли в исправлении нарушителей режима содержания.
— На тюрьме «нулевка» — санаторий по сравнению со здешней. Здесь зимой минус пятьдесят градусов. Решетку откроют, и через полчаса будешь как ледяной балан. Тихий, тяжелый и готовый к выносу, хе-хе, — добавил Петруха. — У Дюжева это любимая хата. Он любит ее больше, чем свой дом родной, га-га!.. Так, бля буду, и говорит, что очень любит эту камеру и всем в ней пожить желает, хотя бы денек.
— А там, бля, больше и не проживешь! Разве что с салом туда заедешь, хе-хе! А, Петруха? Когда сидел в БУРе, на матрасе из сала спал?
— Да не-е... Я по мнению чалился. Полгода БУРа дали, а я в Сочи мотанул, бля. Дюжеву говорю: «Ты точкуй. Как полгода подойдет — цинкани мне по телефону, я подъеду...» Га-га-га!..
— Э, а где у нас завхоз? Дневальный!.. Где эта крыса? В одиночку, что ли, в каптерке трамбует? Видал, Санек, какую харю Лысый насосал? Га-га...
— Эй, скажите там шнырю, чтобы Лысого позвал!
Пришел Крамаренко. Вид у него был не заспанный — ждал, когда позовут. Может, он бы и сам притащился из любопытства, но без ведома и приглашения Захара сделать этого не мог.
Вероятно, какой-то из захаровских тестов на начальной стадии я прошел, поэтому приглашение завхоза в нашу компанию означало следующее: «Новиков — парень нормальный, поддержку даем. Из общей массы выделить, возникающие вопросы решить. Объяснить более подробно отрядную жизнь и особенности всех обитателей барака. В рамках позволенного, разумеется. В общем, Лысый, пошевели рогами».
— Завтра утром отрядник придет с тобой беседовать, — перешел, как мне показалось, к основному вопросу Захар, — он так собой мужик ничего, но на лесть, правда, падкий, сучара, и к мелочам любит цепляться — шконарь, заправка койки, форма одежды и прочая мудня. Ты ему не груби. Да-а... Во всем соглашайся. Он будет про семью спрашивать, как иск погашать будешь. Признаешь вину — не признаешь вину? В общем, скажи так и так, мол, с Захаром разговор был. От работы не отказываюсь. Остальное со временем осознаю.
— Ну, ты сейчас, бля буду, человека на стахановский путь настроишь, хе-хе, — вмешался Петруха. — «Ударным трудом, примерным поведением и явкой с повинной на нераскрытую делюгу искуплю, в натуре, гражданин начальник!..»
— Во, бля, чешет, га-га! Как по заученному. На каждой встрече с начальником все шесть лет, поди, это повторяешь? Не-е, я же говорю, Санек, тут каждый второй — пересиженный. А каждый третий — кумовская рожа! Га-га- га!.. — заржал Захар.
— У тебя, Захар, образование — три класса церковноприходской. А у человека — институт. А ты сидишь тут ему втираешь, что говорить и как говорить. Твой Грибанов — тоже три класса образования. Он до того, как отрядником стать, на гидролизном заводе не то бульдозеристом был, не то еще каким хуйлом. У него на морде солидол, бля буду, до сих пор намазан, хе-хе!..
— Да хули — институт! Институт... Здесь, Санек, другой институт. И педагоги, бля, другие. Здесь педагог — Грибанов. Завкафедрой — Дюжев. А академик — Нижников!
— А ты тогда кто? — ядовито вставил Петруха.
— А я... Я, бля, лабораторные работы преподаю, а-га- га!.. — загоготал Захар.
— Ну, ладно, хорош базарить, давай поедим, что там бог послал.
— Да хули — институт! Институт... Здесь, Санек, другой институт. И педагоги, бля, другие. Здесь педагог — Грибанов. Завкафедрой — Дюжев. А академик — Нижников!
— А ты тогда кто? — ядовито вставил Петруха.
— А я... Я, бля, лабораторные работы преподаю, а-га- га!.. — загоготал Захар.
— Ну, ладно, хорош базарить, давай поедим, что там бог послал.
Поели. Петруха с Захаром отпускали остроты в адрес друг друга. Иногда цепляли Лысого, который лениво и незлобно откусывался. В общем, как говорится, ужин удался. Захар допил чай, закурил, откинулся на стену и произнес совсем не в тему:
— У тебя на воле-то погоняло какое было?
— Да не было. Так, по фамилии, если звали иногда — «Новик»... Так же, как тебя — «Захар». А с чего ты спросил?
— Так просто. Чтоб новое не выдумывать, хе-хе...
— А ты, бля, Дюжеву заявление напиши, так, мол, и так, не могу придумать осужденному Новикову кликуху. Помогите, в натуре, гражданин начальник, пересидел, мол, мозги у меня хуево работают! А в конце еще напиши: «В связи с хуевыми мозгами прошу дать разрешение на внеочередной ларек...», га-га-га! — поддержал по-своему Петруха.
— То-то я смотрю, у тебя кликуха не по фамилии — «Петруха». Писал разрешение на кликуху Дюжеву? Писал, сучара... га-га! Атак был бы — «Мулицей», — ответил Захар и, повернувшись ко мне, пояснил: «У него Мулицев фамилия». А что, было бы не хуево — «Мулица». А-га-га!..
— А ты — «Захаровна»? Бабушка пересиженная, с высшим кумовским образованием, га-га!
«Бойкие ребята, — подумалось мне, — у них тут все не так плохо».
— Так вот, — продолжал Захар, — отвлекись малость. Отрядник в зоне — первый человек. Хозяин все с его слов делает. Отрядник рапорт написал — начальник пишет постановление. Для начала — ларек. Потом пять суток с выводом. Дальше, если не понял, — пять или десять суток, но уже без вывода.
— А чем без вывода хуже? — спросил я.
— Чем? Без вывода — это значит все десять суток чалишься в камере на одной баланде и пайке. Там клопов и вшей столько, что этой пайкой одних только их не прокормишь. А надо, бля, еще и самому пожрать. Подогрева там нет. Может быть, конечно, подогреют, если с завхозом изолятора каны наладишь. Меня бы, допустим, подогрели. Ну, так я отбарабанил уже червонец. И завхозов этих пережил на своем веку воз и маленькую тележку. Да меня и хуй посадят! Кто план делать будет? Хозяин никогда из-за плана на такое не пойдет. А тебе, Санек, не дай бог туда угодить — придется чалиться на паечке, да-а... А если с отрядником будет все путем — то и ларек лишний, и свиданка внеочередная. Свиданка — это до хуя делов! Здесь за это и в СПП вступают, и оперчасть информируют. С проверки идут строем мимо почтового ящика, что на клубе висит, — раз! — и письмишко в ящик, с понтом, домой. А там внутри ксива старшему куму, Шемету. На конверте адрес домашний, фамилия родственников, а внутри — ксива в оперчасть.
— И дойдет? — спросил я.
— Ты что, не знаешь? Или уже интересуешься, га-га? Письма же вскрываются. Все идут через цензуру, — удивился Захар. — Там, если что-то поблазнит, — вычеркивают тушью. А если начнешь писать про администрацию или про беспредел — такие письма гасят в помойном ведре. А тебя — к Дюжеву или к Шемету. И — на учет, как жалобщика. А это — шило! — добавил он и ткнул двумя пальцами в шею в области гланд.
— Ты, в натуре, человеку лекцию читаешь по кумовской подготовке и тайным засосам с оперчастью, хе-хе! Биографию свою, бля буду, рассказываешь? Есть маза, что ты сам этот ящик и вскрываешь! Га-га!.. — не унимался Петруха.
— Да-а! Заебался я из него твои малявы выкидывать! Одно и то же в них: «Гражданин начальник, довожу до вашего сведения, бригадиру Захарову завезли на зону надувного пидараса». А-га-га!.. Про сало и колбасу уже никто не читает, а-га-га!..
— Я же говорю, Санек, что он еще до Дюжева этот ящик вскрывает! Ты видишь, куда ты попал? Хе-хе... Захар — старая кумовка!
Петруха закурил сигарету и вышел, следом за ним — все остальные. Мы с Захаром остались вдвоем.
— Петруха — мой близкий. Поэтому ты не обращай внимания на наш базар. Это мы меж собой так. Остальным не положено. У меня, честно говоря, разговор с Грибановым про тебя был не очень хороший. Он мне уши тер целый час, что, мол, у тебя иск большой, поэтому только на прямые работы. Что вину, мол, не признаешь, поэтому надо тебя прессануть, место потяжелее дать и прочая херь. Но я в бригаде сам все решаю. Нет, к отряднику, конечно, прислушиваюсь, но в основном все решаю сам. Если что, то через хозяина. Завтра я тебе выходной дал, в жилзоне останешься, отдыхай. Лысый тоже в курсе. Видишь, и место у тебя козырное, и шнырь на швабре ездит, хе-хе. Первое время он с продуктами поможет. Если деньги есть, дашь ему, он все закажет. А на производстве, если грев завезти надо или что-то загнать в зону, — обращайся ко мне. Только не лезь с этим делом ни к кому. Сдадут влет. Кумовья все отберут и в изолятор посадят. А вечером подходи, с нами будешь ужинать.
На этом разговор закончился.
Утро наступило быстро, и о его начале возвестила через весь барак глотка Лысого:
— А ну, давай, подъем!..
Как обычно оглядев «курятник», он проорал в дополнение:
— Давай шевелись, крысы! Хорош кумарить!.. Быстро на завтрак строиться!
Муравейник ожил. Барак наполнился людьми. Все старались как можно быстрее одеться и вырваться на улицу из этой духоты и портяночного смрада. Кто-то на ходу разминал сигарету, кто-то тащил банку с кипятильником. Гвалт, суета, толкотня...
Через несколько минут все стихло. Кроме меня и Собинова осталось еще несколько человек.
— А это что, тоже блатные, хе-хе? — спросил он заспанным голосом. — Как вчера с Захаром поговорил? Что эта рыбина сказала? — тихо приговаривал Толя, закидывая постель одеялом.
— Та-а-к... Все вышли? — просунулся в барак шнырь и побежал, считая людей, по проходу: «Раз...два...три... Новиков, Собинов, на завтрак можете не ходить... Эти пришли из ночной... Вроде все... Можно идти!»
Отряд построился и пошел в столовую. Опять подлетел шнырь:
— Ваш хлеб принесут, я сказал заготовщику. Он на тумбочку положит. А если хотите, сходите на завтрак, каши хряпните. Заодно место свое забейте. За вторым столом ваше. За первым — Захар, Петруха, старшаки евонные. Они на завтрак не ходят, но за их стол никто не садится. Здесь так положено.
Шнырь убежал.
— Масть охуенная! Первый стол... Второй стол... На воле, блядь, бычки собирали. А тут первый стол... — проворчал Толя.
— Да они и здесь кое-кто кашу жрали руками прямо из флотки. Мустафа мне кой про кого рассказывал. Да и по рожам некоторым видно, — жестом изобразил я лысину и длинный буратинный нос, указывающие на портретное сходство с Крамаренко.
— Да, сейчас-то крыса отъелась. Раньше, бля, поди, в сапогах пряталась, а сейчас морда не пролезает...
— Да нет, он, по-моему, с карантина — в СПП. И завхоз по национальности.
Мы тихо заржали.
— Сегодня у нас, Толя, выходной.
— Есть маза — последний, — мрачно улыбаясь, согласился он.
И мы пошли курить во двор.
Через полчаса в открытые ворота, грохоча сапогами, ввалился беспорядочный строй. Последним притащился заготовщик с большим свертком в руках. Заскочил в завхозовскую каптерку, выложил что-то из принесенного и пошел по проходам разносить оставшиеся несколько паек. Наши и чьи-то еще.
Все вокруг опять зашумело, затопало. Замелькали кипятильники, зазвякали банки. Наступала вторая часть завтрака. Целая сотня народу ухитрялась на такой маленькой площади за считаные минуты поесть, собраться, одеться и выскочить через кишащие проходы на улицу, выкурить на двоих, на троих одну сигарету, построиться и двинуться на вахту.
— Стройся на работу! — крикнул во дворе шнырь. — Стройся, быстро!..
Из каптерки выполз Крамаренко.
— Иди, буди Захара с Петрухой, — тихо, по-домашнему сказал он шнырю. Тот на цыпочках пошел в дальний угол.
— Захар... Володя... вставай. Петруха... вставай.
— Да слышу, хули ты мне тут на ухо шепчешь. Привык Лысому шептать, га-га!.. — поднялся Захар. — Петруха, подъем!
— Ты, блядь буду, как на заготовку спешишь... Черпак, в натуре, вижу, вон, из-под подушки торчит! Хе-хе... — проснулся Петруха.
Они еще над чем-то посмеялись и стали собираться.
Через несколько минут все ушли. До проверки оставался час.
Просыпаться рано я уже привык — в следственном изоляторе подъем в шесть утра. Включается встроенный в нишу над дверью репродуктор, звучит гимн Советского Союза. Дальше какие-то новости с героическим уклоном. После них — утренняя гимнастика, под рояль. «...Встаньте прямо... вдохните... глубже... достаньте руками носки...» Особо диковинно это слушается, когда полкамеры сидит на шконарях с «козьими ножками» в руках и дышит газетой, набитой самосадом, который глубже уже не вдыхается. «...Начинаем бег на месте... выше ногу... выше голову...» Конечно на месте. Куда отсюда убежишь?
С тех пор у меня аллергическое восприятие всех этих процедур под аккомпанемент рояля. Как это ни смешно, но утренняя гимнастика, только заслышу ее звуки, ассоциируется у меня не с волей и здоровьем, а с тюремной камерой и ядовитым махорочным дымом. А вот гимн — только с подъемом и пробуждением. И никогда — с тюрьмой. Потому что музыка гимна — гениальная. Потому она выше всех тюрем и клеток, выше всех горестей и напастей, несмотря на то что написана во времена, когда вся страна была одной большой тюрьмой.