Приблизил к щели между «перчаткой» из стекловолокна и ладонью.
Еще ближе, так, что вырвавшийся кусочек ваты пощекотал головку члена как бы в любовной прелюдии.
Он мягко воткнул его внутрь, мертво спящая штуковина сминалась, укорачиваясь вдвое. Мягко очень мягко он стал теребить свою плоть, вталкивая внутрь погода ухудшилась он стоял на коленях как нищий с трясущейся протянутой рукой капли мочи вытекли на ладонь под твердым стекловолокном и он ощутил влажность алую влажность на своей просящей ладони
* * *— Бьюсь об заклад, что твой друг Виктор там, в холле, воображает себе, что у тебя «цыплячья нога», — сказал Чузо.
— Что, простите? — Он совершенно ее ошарашил. Стоя прямо перед ней, он закрывал дорогу. Болезненно ухмыляясь. В руке Чузо держал пачку бумажных пеленок.
— Я знаю, — глубокомысленно произнес мудрец. — Рив спрашивала себя, где же Слэппи, Карл и все остальные. Как будто все ушли, скрываясь от Болеутолителя. Все, кроме Вика Трембла. Он был там, в комнате Мечтателя, — закончил Чузо, покачиваясь взад-вперед, чмокая губами и улыбаясь.
* * *Она постучала в дверь и потом может это была ошибка а может судьба но так случилось и она открыла дверь когда была маленькая лужица крови и на лубке из стекловолокна виднелась кровь совсем немного крови и еще кровь была на кончиках пальцев Вика там
где
он
заталкивал
пыхтя, он пытался встать, осознавая, что Рив не поймет смысла его действий, штаны его были спущены до щиколоток от его усилий и он шатался
открыв рот но так и не подойдя к апогею боли запутался в своей одежде и упал на пол ломая руку в запястье и сминая свои яички в месиво.
Задницей вверх, зубами на кафельном полу, что-то бормоча про себя.
Она никогда не сможет забыть взгляд, который он бросил на нее, и слова, которые сказал.
Вик Трембл, он же Виктор Тремалис, он же Бобовая Голова, сказал:
— Это мое тело, и я могу делать с ним все, что захочу.
* * *Рив Тауни отшатнулась назад и продолжала отступать, пока красное не превратилось в блаженно-черное. Она отступила в темный коридор и исчезла, как тает во тьме последний, сдавленный шепот женщины, которая провела с тобой одну-единственную ночь.
Больше я никогда ее не видел.
ЭПИЛОГИ
Эпилог первый … И СЫНА
Никогда не видел ее, говоришь? Как давно это было?
Я не знаю. Я здесь потерял счет времени. Наверху, наверное, все еще холодно, да?
Как сучий взгляд, дружище. Да уж, жуткая история, скажу я тебе. Черт возьми, мои дружки ждут меня в кабаке на Уобош…
Да что ты мне объясняешь. Я ведь тебя не держу.
Ну что ж, будь осторожнее, приятель. Как тебя зовут, кстати?
Это неважно. Спасибо за доллар.
Не за что. Может быть еще увидимся.
Может быть.
О черт, надо спешить.
* * *Это будет мой последний дневник. Я назвал его «Вне себя, со страхом». Я его пишу, вот как сейчас, или веду его устно. Понял это, потому что люди уже несколько раз просили меня заткнуться.
Мои яйца уже зажили, опухоль сошла, но перелом руки в запястье еще не зарос. Я ношу один из браслетов Американской Мечты, но уже понял, что заживление идет плохо.
Я всегда верил, что моя жизнь полна новизны. Вот что я имею в виду: я никогда никому не должен был отвечать. Ни одной живой душе. Мне тридцать шесть, и я еще холост. Хотя я все еще живу — жил — со своими родителями, но всегда остаюсь — оставался — таким же независимым, как те люди, у которых отродясь не было ни дома, ни родителей.
О, как я им завидовал. Только такие неосязаемые вещи, как погода и утраченные надежды, могли замедлить их движение. И то ненадолго.
Несколько недель, а может и месяцев тому назад, я мог позволить себе быть самоуверенным, и я стоял в автобусе, глядя на сидящую женщину, на розовый ободок, в месте, где ее контактные линзы соприкасались с веками. Сравнения вертелись у меня в голове, как потерянные надежды моей матери; ожидания, от которых она перевернулась бы в гробу.
Я где-то читал, что всякий дом строится на чьих-нибудь костях. Мое прошлое, фундамент моего будущего — я оторвал кусочек кожи со своего пальца, чтобы провозгласить, что оно зиждется на целом хороводе людей как живых, так и мертвых. Майк, Рив, Эйвен. Все они уже ушли.
Остались только двое: я и Болеутолитель.
Как-то я нанимался на работу в Элгине, штат Иллинойс. Хотел стать городским клоуном. По имени Бинго; улыбаться и валять дурака. А потом смотреть, как толпа требует деньги обратно. Тут я что-то залепетал на вавилонском наречии, потому что пальцы правой руки онемели. Я вспомнил о том, как испоганил ту знаменитую финальную встречу с Рив.
Я — эмбрион. Держусь за свое зачаточное, инфантильное «Я». Вдыхая в ребенка взрослое чувство вины, трудно ожидать от него нормальных детских хватательных реакций. Я подтянул колени к подбородку, но член все равно остался незащищенным. Яички находились в опасной близости от правого бедра. Они открыты для подземных прикосновений и тому подобных опасностей, вроде тех, свидетельницей которых стала Рив Тауни в последние секунды нашей совместной жизни.
* * *Я вспомнил, что спустился сюда уже в 1989 году. Я ел шоколад и читал надписи на стенах.
МАРКОС — ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК
ниггер-таун — это в ту сторону
Стэси трахается со всеми, даже с уродами.
ДЭННИС КЭССИДИ ОБРЕЧЕН НА ВЕЧНЫЕ МУКИ 10.11.1985
У меня есть пузырек с антистрессовыми таблетками, который я нашел в комнате Шустека. Я вспомнил, что там, в Городе, железо или бета-каротин делали мою мочу лимонно-желтой. Здесь внизу она имеет цвет слишком долго отстаивавшегося пива. Но зато проклятые таблетки снимают чувство голода. Может быть они содержат кофеин; впрочем я даже не удосужился посмотреть на этикетку.
Несколько дней назад я встретил тут полицейского. Кажется его зовут Мэфер. Не уверен, что мы с ним раньше встречались, но помню, что Ри… что кто-то рассказывал о нем и о том, кого убили — о Коновере.
Предупредил, чтобы я был осторожнее. Болеутолитель опять вышел на улицы. Наверное, это в сегодняшней газете, которую я не видел, ха-ха. Спросил полицейского, как же все-таки убийце удается ускользать. Мэфер объяснил, что это самый удачливый сукин сын из всех живущих. Но он неизбежно должен оступиться.
Я едва не признался ему, кто я такой, и спросил как… ну, в общем, как там дела в Городе. Но не признался. Он заметил, что мне следует обратиться к врачу, проверить запястье. В ответ я любезно улыбнулся.
Газета на цементном полу подсказала мне, что уже 12 марта.
* * *Неужели Мэфер думает, что Болеутолитель психически нормален и может ошибиться? Он явно не встречал проститутку «Доброй Ночи». Интересно, что бы он сказал, если бы получил возможность надавить большими пальцами ей в подглазья, а потом вводить член в пустые глазницы? Стал бы он и после этого считать, что Болеутолитель — самый обыкновенный человек?
* * *Жил да был аутичный мальчик со светлыми волосами, которого взрослые шпыняли почти каждый день. Он всегда носил полосатые рубашки, обязательно с зелеными или синими полосками. Видимо, вертикальные полосы должны были скрыть его полноту. Почти у всех инвалидов в колясках, которых я встречал, было брюшко.
Есть один подземный переход, который ведет от «Стейт-Иллинойс-Билдинга» к железнодорожной линии. В одной из точек он пересекается со входом в метро, прямо над моей головой. Замкнутый мальчик сидит в своем кресле весь день и включает на полную громкость громоздкий радиоприемник. Провинциалы называют эту штуковину «бум-ящиком».
Парень начинал день с того, что вытаскивал большой бубен и стучал по нему, пока самому не надоедало. А проделывать это он мог часами, не произнося ни слова. Так продолжалось несколько дней подряд.
Болеутолитель, похоже, действительно подходил все ближе и ближе. Сегодня, когда часы над платформой «Монро-стрит» показывали четверть третьего, звук бубна внезапно прекратился.
* * *Может быть это моя няня, персонаж де Сада, наложила первый слой непробиваемых мозолей на мое тело? Или невропатологи и терапевты из «Чилдермэс»? Я потешался над любовью моего отца к самым простым вещам, над его благоговейным отношением к покупкам, например, к катушечному магнитофону, который мне подарили к Рождеству в 1972-м. Отец записал на этот магнитофон фрагмент из сериала «Хи-Хо» и по два раза смеялся над каждой шуткой. Каким же я был мудаком. Никогда не замечал мучивших его демонов, и вот теперь они стоят рядом со мной. Пытаюсь разобраться в их загадочности.
Что касается матери, то она была по-настоящему травмирована моим появлением на свет. Вероятно, я оказался Хиросимой для ее молодой жизни. Я хочу сказать, что последствия стали гораздо более тяжелыми, чем сам по себе белый оргазм родовых мучений.
Она любила меня неровно, а порой и не очень убежденно, но все равно это было куда более сильное чувство, чем то, что я отдавал взамен. Она беспокоилась обо мне, когда я шлялся по улицам, по крайней мере — раньше беспокоилась. Бог знает, что они думают обо мне сейчас. В то время, как я возлежу здесь со своей ручкой и пишу, ибо это укрепляет мой характер и позволяет отгородиться от тупых рож в этой скотобойне. Жуют одну и ту же жвачку, с девяти до пяти, и так до полного забвения.
Вместо этого я должен проткнуть стальным пером этой ручки свой мешочек с яйцами и ощутить истечение соков в ожидании смерти.
О Господи, дашь ли ты мне закричать от боли?
* * *Я не нуждаюсь в инвалидной коляске.
Это хорошо (Голос принадлежит рабочему-мексиканцу).
Когда-то я завидовал людям в таких вот колясках.
Это хорошо. Что тебе нужно?
Нет, я просто… (Мексиканец отмахнулся от него/от меня, как отмахивался от какой-нибудь злой расистской шуточки там, наверху).
* * *Эй! (Это уже к другому) Я и вправду им завидовал. А знаешь почему?
Послушай, у тебя на руках кровь
Да, я знаю. Это, чтобы все поняли, как мне больно. Я (на противоположную сторону платформы пришел поезд, полы одежды взметнулись)
потому что эти инвалиды в колясках они забирают все сочувствие а мне ничего не достается ни капельки
Извини, старичок, мне нечего дать тебе.
Моя мать тоже так говорила! Вот как получается. Ну что ж, если я не в силах убить боль, я убью Боль.
Слушай, парень, у тебя, похоже, из жопы кровь идет!
* * *Порой мне кажется, что я достиг самой последней границы боли. Это такое место, где если попытаешься убить себя, то начинаешь думать, что все твое существование было загробной жизнью самоубийцы. С кем мне поговорить? Меня постоянно сопровождает музыка любви людей, проклятых этой жизнью.
Того парня с бубном зовут, кажется, Канарски.
Когда мне исполнилось двадцать, я, как сейчас помню, поскреб дулом пистолета по зубам. Нажал на свой нос, и он стал похож на поросячий пятачок. Пистолет лежал в доме нашего соседа, и мне было приятно знать, что в соседнем доме, у мистера Видана есть пистолет, заряженный тремя пулями.
Я никогда не уезжал из этого города дальше Фэллон-Ридж но если бы оказался на борту самолета и самолет загорелся бы и я бы сказал прямо в кричащее лицо рядом со мной Мама как жаль что самолет падает я мертв Мама я мертв
И ВОТ ТЕПЕРЬ Я МЕРТВ. Провел всю свою жизнь в ненависти ко всем, а теперь моя прямая кишка кровоточит и я таю и затухаю, как неоновые огни винного магазина «Кэл’с Ликорс» поздно ночью. Я теперь точно знаю, почему некоторые чернокожие ненавидят всех белых или почему евреи не могут забыть и простить жестокостей Второй Мировой войны.
Люди живут реальностью лишь потому, что боятся наркотиков. Последний собеседник дал мне бутылочку «Ночного экспресса», и я тянул из нее, прижимая ее к зубам, как герои всех сочинений Зуда.
Чтобы увидеть зрелище, нужно самому стать зрелищем.
Я могу продолжать такую жизнь бесконечно… Люди переоделись, потому что стало теплее. Плакат на стене сообщает по-английски и по-испански, что СПИД не передается через дверные ручки.
* * *(Ко мне подходит алкаш).
Ты — псих.
Я ничуть не глупее тебя.
Потому что большую часть жизни я пьян.
Я в этом, во всяком случае, не виноват.
Что ты там ни говори, я не нуждаюсь в спасении.
Вот моя телесная ткань, отданная за твою свободу. Вот мое говно, которое было высрано во имя всего человечества.
Давай-давай, болтай себе. Ты — псих.
* * *Несколькими днями позже: Все вокруг одеты полегче, видимо там наверху стало теплее, но все песни говорят только о людях, собравшихся в Калифорнию. Шестнадцать дев-весталок отправились на побережье. Трое мужчин, которыми я больше всего восхищаюсь — отец, сын и святой дух. Ну что ж, отправимся в Город серфинга, где на каждого парня приходится по две девчонки, давай пробежимся наперегонки до Косы Мертвеца.
Они там веселятся. Под теплым солнцем Калифорнии.
(Сзади он услышал голос. Запах лосьона для волос и лечебного бальзама).
Я могу согреть тебя.
* * *дарующие боль и восторг прошу о прошу вас дайте мне силы сделать это дарующие боль и восторг о боже прошу вас именем христа распятого на кровоточащем кресте…
Вик Трембл (он вновь на время стал им) посмотрел вверх через левое плечо; клочок бумаги, на котором он писал карандашом, куда-то улетел. Пока он поворачивал голову, Фрэнк Хейд обошел его кресло и встал перед ним. Глаза их встретились.
— Ты — это Он, — прошептал Вик, охваченный священным ужасом.
— Да, сын мой, — Хейд оглянулся по сторонам, убеждаясь, что никто не проявляет беспокойства. — Ты давно меня ждешь?
— Тебе еще не хватило трупов, или как?
Трембл старался выиграть время, собираясь с силами. Он пытался забыть о голоде, крови и головокружении. Вот он какой — Болеутолитель — очень похож на тот рисунок. В отличие от самого Трембла, убийца выглядел хорошо отдохнувшим. Старше, чем он ожидал, светлые волосы на висках были покрыты сединой. Бледное лицо. На Болеутолителе был ярко-синий пиджак с эмблемой спортивного клуба. Чисто выбрит. Ледяные глаза сияли радостью маньяка.
— Ты ожесточен, — когда убийца заговорил, Трембл обратил внимание, что он иногда притрагивается языком к правому уголку верхней губы.
Трембл уставился на него, ожидая следующего движения. Любого движения. Вокруг никого не было. Все избегали его, человека в кресле. Ты разговариваешь сам с собой на улице или в метро — не важно, говоришь ты что-нибудь разумное или выдаешь себя за вампира или президента США — в любом случае все думают, что ты просишь подаяния. Склонность Трембла к членовредительству и его болтовня заставляли держаться подальше даже самых любопытных и самых наивных.
— Сколько ты уже?… — спросил он, сжав губы как чревовещатель.
— Восемнадцать ушло к Господу, — это сказал скорее Отец, чем сам Хейд. Сказал с гордостью.
— Ты хочешь сказать, что отправил их в рай? — Трембл вытер нос краем одеяла, испачканного кровью и грязью. — Включил ли ты в это число Эйвена, Майка и Рив?
Хейд хотел было спросить — а кто это такие? — но тут проходящий поезд заглушил их беседу.
* * *Очень многое пронеслось в голове каждого в это мгновение. Как будто оба сразу поняли друг о друге все. Хотя Болеутолитель вполне мог показаться Тремблу просто склонным к полноте парнем, который слоняется по метро в поисках девочек. А Хейд вполне мог принять свою очередную жертву за явного психопата, душа которого буквально вопила о спасении.
Вспышка наваждения: оба испытали ее, как Каин — первый в мире убийца, и Авель — первая в мире жертва.
Наваждение. Очередного поезда все не было. Как видно Хейд захотел узнать, о каких людях спрашивал его Трембл. Может быть тут происходит примерно то же самое, что и с человеком у скульптуры Пикассо, и он вскоре опять услышит историю о маленьких серых пришельцах?
— О ком ты говоришь? — хотел он спросить, но человек в кресле был слишком погружен в мир своих фантазий, чтобы ответить.
* * *Он так давно находился в поиске, что отрастил бороду, оттенка более темного, чем собственные волосы. Над китайским пляжем взошло солнце, симпатичная медсестра с крашенными хной волосами облегчила его боль, он протянул руку к своему паху и ничего там не обнаружил, вокруг Болеутолителя появилось сияние, которое оказалось светом фар приближающегося поезда. Фил Коллинз пел о том, что чувствует в воздухе приближение чего-то, ему аккомпанировали удары барабана, глухие, как будто гвозди забивали в гроб, и вперед, вперед, вперед, в неистовом серфинге. Вот уже несколько недель он не снимал с руки лангетку из стекловолокна; локоть саднило так же, как запястье.
Забавные вещи приходят в голову, когда собираешься умереть.
При мысли о смерти он поморщился.
Хейд решил, что он морщится от боли.
И испытал большую радость от справедливости своей миссии.
* * *— Кактыэтоделаешь? — Трембл еще раз поморщился, выпаливая эти смертельно слитые слова. Его левый мизинец дрожал, слегка поглаживая подлокотник кресла; таким движением отводят волосы, упавшие на лицо женщины, перед моментом близости.
Его финальной битве с Болеутолителем должно что-то предшествовать, в этом Трембл был уверен. Как мужчина, мобилизованный на войну, или полицейский, выезжающий по сигналу о помощи, он хотел прежде получить ответы на некоторые вопросы.