Но и она, замечаю, стала как бы сдержаннее. Только разгуляемся, едва я во вкус войду, а она вдруг: «Может, вернемся?» Ну, я решил, что нарочно подзуживает, дразнит. Сдерживать в этом деле, что масла в огонь подливать. Горю синим пламенем. Она опять: «Оставь что-нибудь на завтра. Нам пора». В конце концов я ей однажды высказал: а зачем, собственно, возвращаться? Давай, предлагаю, здесь останемся — насовсем. Вот уж не думал, что она так взовьется. Побледнела, ноздри вспучила: «Не смей, — говорит, — даже заикаться об этом, не то...» Не спотыкайся, договаривай. «Не то, — поясняет, — дорогу назад забудешь, совсем потеряешься». Нашла чем пугать. Я ведь того и хотел — насовсем, без возврата. Мне там было лучше.
Еще вопрос: где ТАМ?
По существу вопрос тот же — было или не было? — но еще более скользкий. Легче налима в воде голыми руками ухватить. В то же время уйти от вопроса я не мог. Он меня за пятки хватал, на каждом шагу подножку подставлял.
Дело в том, что я стал путать, когда я там, а когда здесь, и где что со мной происходило. Стерлись границы, размылись. Жил как бы на две квартиры и уже не замечал, в какой из них меня черти носят. По своему самочувствию только и угадывал. Если легко мне, сладостно, ничто не жмет и не давит — значит, потерялся, летаю. А если муторно, тоска, то уже вернулся, по грешной земле хожу. Все различие в этом: лучше — хуже.
Но и там, оказалось, бывает по-разному.
Иду однажды по улице (здесь). Мимо цветочного лотка. Что за цветы, кто торгует — не замечаю. Меня окликнули: «Купите». Я прошел, потом вернулся. Никогда я раньше цветов Ольге не дарил. Почему-то. То ли повода не было, то ли (скорее всего) такой уж я скот, в голову не приходило. Дай, думаю, исправлюсь. Хватаю букет — и к Долиным. По дороге прикидываю: удивится? обрадуется? развеселится?
Дверь открыл папаша. «А Оленьки, — говорит, — нет, уехала». Я оторопел: «Как уехала?» Позавчера еще. Вместе со своей учебной группой. На какой-то то ли смотр, то ли конкурс. «Завтра должна вернуться». Я не поверил. Не могла она уехать позавчера, мы же каждый день видимся, вчера летали. Помчался проверять в музшколу. Все правильно — в городе ее нет, в командировке. Выходит, все знают, один я в дураках. Такие вот Гавайи!
Цветы я пристроил. Сунул первой попавшейся мадонне. Она катила коляску с сосунком. Ужасно смутилась: «Мне? За что?» Нелепый вопрос. Это платят за что-то, а дарят просто так, по случаю, по прихоти. Я представился городским сумасшедшим: «За материнский подвиг. От всего прогрессивного человечества».
Тут же поймал себя на мысли: этого я никогда не смогу сказать Ольге. На наших Гавайях мадонны с младенцами не водятся.
...Она объявилась, как обычно, к ночи. Вид — словно из преисподней сбежала. Распатланная, платье изодрано, клочья висят. Забилась в угол, самой стыдно. Пытается сбросить с себе тряпье и не может. Оказывается, я виноват.
— Зачем я тебе такая? — взмолилась. — Избавь, сними!
Но я не тороплюсь. Пусть, злорадствую про себя, в лохмотьях походит. Это ей в наказание. Не могу простить, что уехала и не сказала.
— Ну, пожалуйста... Тебе же самому противно.
Еще как противно! Я привык ее видеть в красоте естества, безо всякой одежды.
Нехотя все же уступаю. Приодел, причесал, разрешил посмотреться в зеркало. На глазах преобразилась, человеком стала. Выбралась из угла, поплыла по комнате. Но держится на расстоянии. Понимает: с полетами сейчас не получится, нелетная погода. Идет грозовой фронт.
Гроза — от меня. Наэлектризован до предела. Искрюсь, потрескиваю. Пора разряжаться.
Сегодня у меня день вопросов без ответов. Сам терзаюсь и теперь Ольгу тащу на дыбу. Надеюсь хоть что-нибудь выведать о... О чем? Проклятье! Опять заскок — хочу спросить, не зная о чем. Мысль ускользает. У моего вопроса нет предмета и нет имени. Он беспредметен и безымян. Как и все в том мире, куда мы летаем. А куда мы летаем? И кто мы? Кто это сейчас передо мной? Ольга? А та, что уехала позавчера в командировку и вернется только завтра, — кто она? Тоже Ольга? Сколько же их — одна, две? Если двое, то к кому меня больше тянет, кто из них мне нужней? На это я, пожалуй, могу ответить. Меня тянуло летать...
— Заходил к тебе домой. С цветами.
— С цветами? С чего вдруг? Раньше ты не баловал, что-то не припомню.
— Тебя не застал. Обидно.
— Можно поправить. Прямо сейчас. Тебе только захотеть. Ну! Завали меня цветами.
Она развела руки, готовая ловить душистые охапки. Но мне не хотелось. Свел ей обманутые ожиданием руки.
— Разве тебе все равно — те или эти? — Я взмахнул кистью над головой, как если бы там парили цветы.
— Эти, — она повторила мой жест, — эти лучше.
— Чем же лучше?
— Таких ни за какие деньги не купишь. В природе их просто нет. Только в мечтах. Тончайший запах, нежнейший цвет. А хочешь — с голосом. Поющие цветы. В великом множестве. Тысячеголосая поляна, звук небесной чистоты... Хорал.
— Я нес тебе всего лишь левкои. Обычные левкои с грядки.
— Предпочитаю гиацинты. Но это неважно. Ты даришь левкои, а мне представляется — гиацинты или еще какие, какие мне хочется. Любые!
— А если веник? — спросил я, пугаясь своей догадки.
— Что — веник? — не вдруг уловила она.
— Если вместо цветов — веник? Тебе и тогда — гиацинты?
— Да хоть швабру! — она посмотрела на меня почти с отчаянием. — Пойми же, наконец: мы получаем только то, чего сами желаем. Каждый свое. Навязать нельзя. И это — прекрасно!
Теперь я уже не сомневался: она не видит меня. Каким-то образом угадывает мое присутствие, улавливает мои движения, и даже не сами движения, а их нервно-психическую суть, идущие от меня импульсы, но физически не видит. Для нее я существую лишь в воображении, как если бы она была слепая. Что-то похожее на внутреннее зрение. По прошлым встречам знает, какой я, как выгляжу, и таким представляет меня сейчас. Вчерашний образ.
Чтобы утвердиться в своей догадке, рискнул поиграть с ней.
— Посмотри, — говорю, — на меня внимательно. Ничего не замечаешь?
Она мгновенно почувствовала подвох. Настороженно уставилась, будто действительно пытается что-то увидеть. Даже зрачки от напряжения сузились. Но я-то знаю цену ее взгляда.
— Ну так что? — тороплю и тут же подставляю ей голову. — Видишь, обрился. Наголо. Сегодня утром. Можешь пощупать — лысый, совершенно голый. Яйцо.
Про бритье только что придумал. Месяц как у парикмахера не был. Оброс, ушей не видно и на затылке хоть косу заплетай. Вот, думаю, ты и попалась. Попробуй, угадай: бритый, не бритый?
А она, поняв, какую фигню я ей приготовил, вдруг развеселилась:
— Ты, — говорит, — когда в парикмахерской был, случаем голову там не оставил? Вспомни, а вдруг? С тобой всякое может статься. Сидишь здесь, лысиной похваляешься, а сам без головы, Что? При голове? Странно. А ведешь себя, как безголовый.
Поиздевавшись, она подплыла ко мне, ухватила за уши, притянула к себе и давай целовать.
— Какой же ты голенький? Для кого-то, может, и голенький, только не для меня. Я люблю косматенького. Вот такого, — запустила пальцы в мои волосы, зашептала горячо и ласково: — Ах, ты мой гривастенький, мой жеребеночек, белокурый шалун.
Я замотал головой, сопротивляюсь.
— Брюнет я! — кричу. — Никогда не был блондином. Жгучий брюнет. И лысый, лысый. Лысый брюнет!
Пытаюсь вырваться из ее объятий, но уже чувствую, как под ласкающими меня пальцами покрываюсь густыми космами, утопаю в копне волос. Пряди лезут в рот, щекочут ноздри, мешают дышать. Вот-вот задохнусь.
— Постой, — отбиваюсь, — я еще не все рассказал о тех цветах. Про левкои. Угадай, куда я их дел?
— Бог с ними, куда бы ни дел...
— Отдал мамаше с младенцем. Встретил на улице и вручил. Незнакомой, никогда раньше не видел.
Ольга отстранилась. Что-то в моих словах ее насторожило.
— Она что — красивая, понравилась?
— Не рассмотрел, не успел.
— Тогда почему именно ей?
— Не знаю. Наверно, потому, что с младенцем.
Ответил, не думая, экспромтом, без всякой задней мысли. А вышло — со значением. Не ожидал даже. Все вопросы, которым я так долго мучился, вдруг перестали быть вопросами. Как же все просто! Есть жизнь — с младенцами, колясками, пеленками. И есть... Нет, нет, тысячу раз нет. Ничего больше, кроме жизни, нет. Она одна. Неделимая. Неподдельная. Незаменимая. Все остальное— от лукавого. И сам лукавый — от нее, от жизни.
— Такая вот цветочная история, — обратился я к Ольге. — Что скажешь, моя кареглазая ведьма?
Но ее уже рядом не было. Когда-то улетела.
При желании я мог бы догнать, вернуть, сам увязаться за ней. Хотя вряд ли. Я не испытывал никакого желания, и в этом все дело. Даже обрадовался, что остаток ночи могу провести в одиночестве. Почувствовал, что мне это просто необходимо. Приятно самому себе взъерошить волосы и убедиться: свои, натуральные и не лезут в нос, не щекочут. Малость оброс, надо все-таки сходить в парикмахерскую, укоротить космы. А может, и совсем — остричься наголо и так ходить до возвращения Федора.
При мысли о брате я вздрогнул.
У нас на радиокомплексе переполох — потеряна связь с экспедицией.
Собственно, этого следовало ожидать. Долин предупреждал: когда корабль войдет в зону Р-облака, начнутся фокусы. Но тузы из Космоцентра знать ничего не хотели. Подавай им связь и немедленно.
Старик безвылазно корпел в своем кабинете. Думаю, он и дома перестал бывать. Когда бы ни понадобился — у себя. Хоть днем, хоть ночью. Спал ли он вообще?
Я заходил к нему запросто, по делу и без дела, и он воспринимал это как должное, даже не морщился. Как бы ни был занят, кивал на стул, садись, мол, и продолжал работать. Стол его — сплошной пульт с десятком экранов, и все они светились, мельтешили, пищали. В глазах рябило, голова кругом, а ему хоть бы что, управлялся. Время от времени он предлагал мне взглянуть на тот или иной экран. Я усердно пялился, будто понимал, иногда многозначительно хмыкал. Да он и не спрашивал моего мнения. Знал: меня интересовало лишь одно — как там у Федора.
От полковника Севцова никаких вестей. Корабль молчал.
Нас с Долиным тревожило не само молчание, а как он молчал. Связь прервалась в одночасье, вдруг. Еще не было серьезных помех, еще можно было как-то пробиться. Во всяком случае, видно было бы, что пробиваются, хотят пробиться — Земля догадалась бы по осколкам радиограмм. Но передатчики корабля бездействовали, словно их намеренно отключили и не желали включать. Скорей всего, Федор того и добивался, чтобы его правильно поняли: молчу, мол, потому, что так надо, так задумано, и Р-облако тут ни при чем, не путайте хрен с огурцом.
А мы и не путали. И вовсе не из служебного только рвения Долин дневал и ночевал на радиокомплексе. Тем более я не из собачьей привязанности к шефу поминутно бегал к нему в кабинет. Мы уже чувствовали. Ждали развязки. Со дня на день. В любой час.
Дважды мне снился один и тот же сон. Будто мы с Долиным пробираемся глухой ночью сквозь непроглядную чащобу и выходим к лесной сторожке. Вокруг сосны стеной, кроны сомкнулись, звезд не видать, и сторожка, оказывается, никакая не сторожка — двухэтажная хоромина с высоким крыльцом. Из окон свет бьет, да такой яркий, словно внутри вместо лампочек софиты наяривают. Долин сует мне в руки какую-то коробку, перевязанную шелковой тесьмой, сверху бантик. «Отнеси, — говорит, — подарочек». Я вроде бы понятия не имею, что в коробке, но что с ней делать — знаю. Прокрался на крыльцо, сунул под дверь и бегом назад. Сейчас кто-нибудь выйдет из дома, увидит, возьмет и только потянет за тесемочку — бабах, поминай как звали... Сидим мы вдвоем в засаде, не дышим, ждем, когда откроется дверь. Уже скоро, вот сейчас... И тут у меня нервишки не выдерживали, просыпался. Каждый раз казалось, что на крыльцо выходит Федор.
Как мне в те дни спалось, я шефу не докладывал. Он бы замучил расспросами. Почему-то мои душевные конвульсии его занимали больше, чем цифирь на экранах дисплеев. Прямо-таки шпионил за мной. Чуть задумаюсь — он: о чем? Психану или просто дернусь — с чего бы? Ляпну невпопад — ну-ка, ну-ка повторите! И все допытывался, нет ли каких видений или знаков. Может, померещилось что, голос был? Я не скрывал, говорил, если было что сказать. Но о лесной сторожке — про тот сон — долго умалчивал. Лишь на третий или четвертый день проговорился.
Захожу после смены к шефу и, чтобы не мешать, устраиваюсь у дальнего окна, чуть ли не в углу кабинета. Там журнальный столик и пара низких кресел. Можно развалиться и дремать, что я и намеревался делать.
Старик подсел ко мне, открыл лежащую на столике коробку конфет, угощает. Сам он не сладкоежка, но всегда держал у себя что-нибудь сладкое — на случай гостей, к чаю, кофе. Вчера были лимонные корочки в сахаре. Сегодня вот набор шоколадных конфет. Я только глянул на коробку и вспомнил ту — из моего сна, с тесемочкой. Старик подсовывает, настаивает. А я от себя. Не нужно мне от тебя ничего, знаю я твои подарочки.
— Вы, — спрашиваю, — давно их покупали, эти конфеты?
— А что, думаете, несвежие?
— Не в этом дело. Коробка знакомая, где-то видел похожую.
— Очень может быть. Во всех магазинах продаются. Эта — из нашего буфета. Да вы не бойтесь, не отравитесь. Я уже ел, жив пока.
— Вспомнил: во сне видел. Точно такая. Только сверху — бантик.
— Был бантик, — сказал старик и подозрительно посмотрел на меня: не разыгрываю ли я его? Все же спросил: — А что за сон можно узнать?
Вот тогда я и рассказал. Со всеми подробностями. Кое-что даже утрировал. Особенно расписал, как он давил на меня. Я, мол, не хотел, ноги стали ватными, не слушались, но он в спину толкал: иди, подложи под дверь. К тому же обманул: это — де подарочек... Словом, я так все представил, что виноватым выглядел он один. Меня же даже заподозрить не в чем, я только слепо повиновался.
— Значит, — стал уточнять старик, — открылась дверь и на крыльцо вышел ваш брат. Вы уверены, что это был он?
— А чего бы я так испугался? От страха проснулся.
— И что он? Взял эту самую коробку?
— Откуда мне знать? Говорю же: сразу проснулся.
Старик замолчал, обдумывая что-то. И мне вновь представилось, что мы с ним в глухом лесу, перед забытой богом сторожкой. И не экраны дисплеев мерцают на столе, а смотрят на нас ярко светящиеся окна. Сидим в скукотном кабинете, развалились в креслах, жрем конфеты, и все равно — затаились и только ждем, когда Федор потянет за тесемку. Да еще прикидываемся, будто не знаем, какой подарочек ему подсунули. Сейчас, может, и хотели бы переиграть, предупредить — не подходи, не трогай, — да поздно, не остановить. Он уже открыл дверь, увидел... На радиограмму о моей якобы внезапной и чреватой летальным исходом болезни он, конечно же, не клюнул. Даже не отозвался. Раскусил: чистейшая липа. Мы лишь поторопили его, дали понять, как мы здесь мечемся. Мечемся и ЖДЕМ.
— Вам, признайтесь, хочется, чтобы он... развязал бантик? — зло спросил я и за него же ответил: — Хочется, хочется. Все правильно. Я бы тоже хотел, если бы полковник Севцов не был моим братом. А вам что, вам парасвязь подавай, только ею и бредите. Лишь бы получилось...
Я бил явно ниже пояса, но шеф даже не замечал.
— Когда вам снилось, давно? — спросил он, поднимаясь из кресла.
— Дважды подряд. Последний раз — три дня назад.
— И вы до сих пор молчали?! — он полез на меня бородой. — Ступайте отсюда, уходите!
Схватив за рукав, шеф поволок меня к двери. Нет, он не выгонял, как гонят из кабинетов назойливых и обнаглевших посетителей. Он торопил, побуждая не терять попусту времени. И чтобы я понял это, на ходу объяснял: идите домой или еще куда, куда хотите, и постарайтесь ничем не заниматься, ни о чем не думать.
— Отрешитесь от всего. Будьте наготове, если Федор попытается выйти на вас.
Я ушам своим не верил. Неужели он все еще на что-то надеется?
— А как же! Попытается, непременно попытается! — все больше воодушевляясь, продолжал старик. — Последняя попытка. И если удастся, то ему ничего больше делать не надо. Понимаете — НИЧЕГО.
Я понимал. Меня трясло от понимания.
— Не поздно еще, не опоздали?
— Будем надеяться.
— Вы еще Ольге, Ольге скажите. Пусть она тоже... И в подвал, в подвал чтоб спустилась, там ждет.
Я ушел от Долина в половине седьмого вечера. В семь был дома. Через час — значит, в восемь, — позвонила Ольга. В голосе слезы. Отца только что увезли в госпиталь. Прямо с работы. Сердечный приступ, похоже, инфаркт.
— Приезжай, если можешь. Я уже еду.
Первое, что я подумал: это из-за меня. Накрутил, идиот, старику нервы, довел. Если и не из-за меня, то все равно идиот. Надо было заметить, в каком он состоянии, и погнать к врачу, не оставлять одного. Много еще что лезло в голову, и кругом был виноват я.
Оказалось — совсем другое.
Старика отхаживали в реанимационном отделении. К нему нас с Ольгой не пустили, да мы и не настаивали. Томились в приемном покое, ждали, когда появится кто-либо из медперсонала и скажет, что с ним. Однако пришла медсестра с двумя халатами для нас, пригласила пройти. На ходу объяснила: настоял больной, сам рвется к нам, хочет что-то сообщить. Говорит очень важное. Врачи уступили.
В палату мы с Ольгой вошли одновременно, вместе приблизились к кровати, стояли рядом. Но старик смотрел только на меня. Глазами попросил подойти поближе.
— Федор... — прошептал едва слышно. — Все... Его уже нет. — Лицо исказилось гримасой боли.
Нас тут же выдворили из палаты.
— Что он сказал? — с тревогой спросила Ольга, когда мы вышли во двор госпиталя.
Не ответив, я побежал за ограду ловить такси. Через полчаса был уже в Космоцентре.
В те минуты я еще не верил, что произошло самое страшное. Надеялся, что Долин, сваленный сердечным приступом, увидел в этом дурной знак и запаниковал. Возможно и другое: от экспедиции наконец-то пришло известие — что-то там у них не ладится, а старик повернул на Федора, решил, что с ним беда. Так или иначе, но на радиокомплексе должны были знать, что именно приключилось, и я, промчавшись по лестницам и коридорам, ворвался в зал ЦП — центрального пульта.