Я достал, что было в холодильнике, — початую бутылку трехзвездочного. Лень было лезть в сервант за рюмками, плеснул в чайные чашки. Но пить мы пока не стали. Говорили на трезвую голову. Есть вещи, о которых только так, на трезвую голову.
— Допустим, — продолжал я тему, зачатую в постели, — допустим, я не понял твоего папашу. Ну, бестолочь я, остолоп, дундук, непроходимая тундра. Уродился таким.
— Угу, — охотно согласилась Ольга, смахнув со щеки слезу.
— А ты что плачешь?
— Что ты таким уродился. Жалеючи тебя.
— Не хнычь. Еще не все потеряно, авось поумнею. Только просвети. Почему ты промолчала, когда он сказал, что ты не можешь? Зачем ему эта клюква?
Она вновь, теперь уже ладонью, вытерла щеку. Я предложил сходить за платком. Покачала головой — не надо.
— Отец не врал. Это правда — не могу. Так, как все, — не могу.
— Что-то не заметно. По мне — на все сто.
— Но мне этого мало.
Каково, представь, услышать такое заявление? Принял, разумеется, на свой счет. А кто еще виноват, если женщине с тобой — мало. Напыжился.
Она заметила. Поспешила успокоить.
— Ты тут не при чем. У тебя все в порядке. Другая бы — визжала.
Пролила бальзам на мою самцовую душу.
Платок я все-таки принес — прохудились ведьмины глазки, хотя причин-истоков я не видел. Тучи скрывались где-то в карем провале глазниц. И плакала она как-то сомнительно. Одними глазами. Словно баловалась спрятанными в них крохотными краниками. Откроет — кап-кап — побежало. Закроет — сухо. Слезить, может, уже не хотелось, но что-то в краниках разладилось, резьба свинтилась. Потом справилась. Закрыла наглухо.
— Извини...
Я ждал откровений. И она решилась.
— То, что у нас сейчас с тобой... — посмотрела с вопросом: не обижусь ли?
— Тебя не устраивает — понял. Чего бы ты хотела?
— Мы могли бы иметь нечто большее. Совсем другое. Упоительное.
— А яснее?
— Давай встречаться ТАМ.
Наверно, у меня был совершенно тупой вид, и она прикрыла мне рот ладонью, чтобы не сморозил очередную глупость.
— Дай сказать... Для начала только попробуем. Посмотрим, как получится. Полетаем и вернемся. Если не понравится — не надо, больше не будем. Но я уверена, что...
Встречаться ТАМ — значит, отказаться от встреч ЗДЕСЬ. Когда это до меня дошло, а доходило, как до жирафа, музыку заказывал уже другой день и другие заботы. Вчера я был сыт, и меня нетрудно было уговорить на временное воздержание. Взамен на скорое «упоительное» пиршество. Сегодня же я успел проголодаться, и щедрые посулы Ольги уже не казались столь привлекательными. Тем более, что я совершенно не представлял, что и как у нас получится. Засомневался: не меняю ли шило на мыло? Мне хотелось быть с ней здесь и сейчас.
Позвонил ей домой: хочу видеть.
Она отговорилась: сегодня не получится.
Я на своем: что так?
Она ни в какую. Внеурочные занятия в музшколе. Перенести нельзя и устроить, чтобы подменили, тоже не может.
Вот так. Дисциплинированная стала. Чувство долга в ней с утра заговорило. Что ж, бывает.
К концу дня вновь позвонил. Она в классе, но скоро освободиться — что передать?
Передавать ничего не надо. В моем распоряжении добрых полчаса. Успею, если сейчас же сорвусь с работы. Прямо у входа в музшколу и перехвачу. Осталось уговорить напарника.
Коваленок без лишних расспросов: гуляй, раз нужно.
Нужно, дружище. Очень нужно.
О наших с Ольгой делах он не знает. Догадывается, что кто-то у меня появился — бегаю иногда в вестибюль к телефону. Но ему и в голову не придет, что это — дочь шефа. Воображения я хватает. Бог обидел. Зато надежен. Скала. Я могу уходить смело. Прикроет, если что.
Но я зря суетился. Уж если Ольга сказала: «сегодня не получится», то так тому и быть. Все у меня сорвалось. Когда уже закрутился, даже терминал зачехлил, — срочный вызов к шефу.
Мы с ним не встречались со дня моего переезда. Проблема как вести себя? Вроде бы не совсем чужие, почти родня. В то же время — по разные стороны баррикад. И баррикады эти — Гималаи.
Старику было не до моих проблем. Едва я зашел, сунул мне распечатку радиограммы.
— Только что приняли.
Очередное сообщение полковника Севцова: находимся там-то, делаем то-то. Но в конце текста абракадабра — нф?!?. Буквы и знаки ничего мне не говорили.
— Помехи? — предположил я.
Долин отмел бородой.
— Шифрограмма. Чтобы понял только я.
Так я узнал то, о чем догадывался и раньше: Федор и Долин пользовались своим шифром, когда нужно было передать что-то, имеющее отношение к парасвязи. В том сообщении брат бил тревогу. Пытался-де выйти на меня, и Ольгу, но безуспешно. Ничего нового предложить не может, как быть дальше?
— Что скажете? — спросил старик упавшим голосом. А что я мог сказать? Все мы здесь и без шифрограммы знали, что затея сдохла.
— Передайте, — говорю, — привет. От меня — персональный. Обнимаю, целую.
Долин болезненно поморщился.
— Бросьте эти ваши... Будто не понимаете — сейчас не до шуток. Он ждет ответа.
— Вот и ответьте: счастливого возвращения, а на все остальное — три заветные буквы. Шифром передать сможете? Лучше открытым текстом.
— Да поймите же вы наконец! — взорвался старик и, схватив меня за плечо, стал тормошить, как дряблый мешок с опилками. — Ваш брат в отчаянии. Он может пойти на что угодно, на любую авантюру, любую глупость...
И до меня вдруг дошло: может!
— Что вы от меня хотите? — спросил я, вырываясь из цепких рук Долина.
— Давайте подумаем вместе, как отговорить полковника Севцова.
— Отговорить от чего?
— От всего. Чтобы он ничего не предпринимал.
— А так и передайте ему: никакой парасвязи, ко всем чертям. Мы, мол, здесь уже прикрыли лавочку, пусть и он вешает замок. Полный карантин.
Старик покачал головой:
— Боюсь, это только подстегнет его. Он сразу же сделает то, что решил.
— Думаете, уже решил?
Ответа я не услышал. Достав из кармана платок. Долин прошелся по лысине — так его разжарило.
— Вы лучше знаете брата. Представьте себя на его месте. Что могло бы вас остановить?
— Понятия не имею.
— Не торопитесь, подумайте. Попробуем уточнить ситуацию...
Ему, с его железной логикой, не потребовалось много слов, чтобы обрисовать, в какой ловушке очутился брат. Капкан, настоящий капкан. Оправляясь в экспедицию к Р-облаку, Федор сам себя повязал по рукам и ногам, поклявшись доказать что-либо одно — есть парасвязь или ее нет. Причем доказать любой ценой. Долин, догадавшись о его неотступной решимости, запретил: любой ценой — не надо. Была надежда — и мы работали на нее, — что связь состоится и до крайности дело не дойдет. Но когда стало ясно, что эксперимент провалился (по чьей вине, сейчас неважно), Федор оказался перед выбором: вернуться с клеймом болтуна или попытаться еще что-то сделать. А сделать уже ничего нельзя было, разве что то самое «любой ценой». И мы нисколько не сомневались в его выборе.
Я еще раз подтвердил:
— Ни за что не откажется. Он не умеет отступать.
— И все же надо что-то придумать. Может, даже обмануть, сыграть на его слабостях.
— По этой части вы мастер, — не упустил я возможность подколоть.
Но он продолжал, будто не слушал моей реплики:
— Постарайтесь вспомнить, что для него... как бы это сказать... самое дорогое. Говорят же: дороже жизни. Нечто такое. Отец, мать — понятно, но кроме них. Кстати, вы очень любите брата?
Вопрос застал меня врасплох
— Ненавижу!
— Ясно. А он вас?
— Взаимно.
— Это уже что-то. — Долин, как мне показалось, повеселел, даже ласково обнял меня за плечи. — Так мы ему и отпишем. Мол, ваш любимый брат, то есть вы, опасно болен, при смерти, на этом поставим точку. Пусть переживает. Возможно, это его отвлечет...
Такое придумать мог только дьявол. И все же я с надеждой посмотрел на шефа: а что, вдруг номер пройдет? Для нас уже все средства были хороши.
У тебя не появляется иногда такое желание — потеряться. Не просто спрятаться от всех, скрыться — это можно где угодно, хоть у себя дома — заперся, отключил телефон и сопи себе в обе дырочки. А именно потеряться. Как бы невзначай, без всякого умысла. Пошел куда глаза глядят, без цели и направления, брел, брел и очутился черт знает где. Не обязательно в лесу или степи. В том же городе, среди людей. Но чтобы все вокруг — незнакомое, чужое. Крутишь головой по сторонам и не врубаешься — где это ты? В то же время не скажешь, что заблудился. Блуждают — это когда куда-то идут и сбиваются с пути, теряют ориентиры. А тут — как потерявшийся ребенок. О детях не говорят заблудился. Они теряются.
Я потерялся в парке.
Как шатался по городу — помню. Как зашел за ограду — тоже помню. Людей было не густо, но были. Сразу у входа на скамейке обжималась джинсовая пара. Навстречу, едва не задев меня, прохилял смурной мужик, насквозь пропитанный, хоть отжимай, бормотухой. За деревьями поодаль резвилась громадная чёрная псина, спущенная хозяином с поводка. В конце аллеи маячили еще двое. Я наугад свернул на ныряющую в кусты тропу и, изрядно поплутав, неожиданно вышел на площадку аттракционов.
Я потерялся в парке.
Как шатался по городу — помню. Как зашел за ограду — тоже помню. Людей было не густо, но были. Сразу у входа на скамейке обжималась джинсовая пара. Навстречу, едва не задев меня, прохилял смурной мужик, насквозь пропитанный, хоть отжимай, бормотухой. За деревьями поодаль резвилась громадная чёрная псина, спущенная хозяином с поводка. В конце аллеи маячили еще двое. Я наугад свернул на ныряющую в кусты тропу и, изрядно поплутав, неожиданно вышел на площадку аттракционов.
Вот здесь и почувствовал, что потерялся. Птенцом выпал из гнезда. Шмякнулся, таращусь — понять ничего не могу. Не доходит.
Вокруг ни единой души, а аттракционы работают. Вовсю разбегаются лодки-качели, кружит карусель, вздымается «чертово колесо». Все в движении, скрипит и жужжит, огни горят — и никого. Впрочем, меня это не очень смущает. Допускаю, что люди есть, их даже много. Но я не хочу их видеть и потому не замечаю. Они сами по себе, я сам по себе. Меня, значит, тоже никто не замечает.
Подхожу к билетной будке. Дай, думаю, загляну. Раз аттракционы работают, кто-то должен продавать билеты. Не бесплатно же!
Сунулся в окошко, а там — Ольга. На столике перед ней билетные книжки, в ящике деньги. Опять же не нахожу ничего удивительного, что она здесь. Почему бы ей и не быть за кассира? «Покататься, — спрашиваю, — можно?» Она улыбнулась, хитро подмигнула. «Проходи, — говорит, — так, без билета. Сейчас провожу». Вышла из будки и потащила за руку к «чертову колесу» на посадку. Колесо как вращалось, так и вращается. Мы на ходу вскочили в люльку, и нас понесло. Поднимаемся выше, выше, конца подъему нет. И тут я замечаю, что люлька пошла по кругу вниз, а мы с Ольгой как бы на весу, парим над парком. Нам на эти фокусы наплевать, поговорить надо.
— Не знал, — начинаю, — что ты здесь подрабатываешь.
— Да нет, — смеется, — даже не представляю, как быть кассиршей.
— А билеты, деньги?
— Это ты так захотел. В твоем представлении, где карусель — там билеты, где билеты — там кассир. Вот и посадил меня в будку.
— Допустим, — соглашаюсь. — Но мы все же в парке или тоже — «так захотел»?
— В каком-то смысле — в парке.
— Почему же никого нет?
— Разве? Вроде бы был народ. Наверно, ты просто не замечаешь.
— Но тебя-то заметил.
— Еще бы! Мы с тобой — пара. В любой толпе друг друга найдем. Было бы желание. Ты ведь хотел меня видеть.
Про желание она угадала. Я извелся, пока безуспешно пытался разыскать ее — и дома, и в музшколе. А когда все же заставал по телефону, она находила причины, чтобы отложить нашу встречу. Двое суток не виделись.
— Ты меня избегала. Почему?
— Ждала, пока созреешь.
— Сейчас, выходит, созрел?
— А иначе как бы мы встретились! Но ты вроде бы не очень рад?
Я и сам еще не понял — рад ли? Какая радость болтаться в подвешенном состоянии с ощущением потерявшегося ребенка. Вот тем — я вдруг вспомнил джинсовую пару, обнимающуюся на скамейке у входа в парк, — вот им да, наверняка радостно, позавидовать можно. Сплелись и тоже, как мы, никого вокруг не замечают. Но в отличие от нас — не потерялись. И даже не заблудились. Направляясь в парк, они знали, куда и зачем иду А мы?
— Несчастные, — неожиданно посочувствовала Ольга, когда я рассказал о влюбленной парочке. — И ты еще завидуешь. Пожалеть надо. Им же так неудобно! В тряпках, в жалких позах у всех на виду. Какая же это любовь? Одно мучение, насилие над собой.
Я возразил:
— Наверно, им так нравится.
— В том и уродство, что нравится. Они даже не представляют, как может быть.
— И как же?
Не ответив, она всем телом потянулась ко мне.
— Тебе не надоело здесь? Давай сменим пейзаж. Полетели.
— Куда?
— Куда хочешь. На какие-нибудь Гавайи.
— Гавайи?!
— А почему бы и нет? Что нам мешает? К океану, под пальмы. Чтобы пляж, песок, волны... Летим же, скорей! — Она обвила меня руками, и мы, обнявшись, полетели.
Не знаю, куда нас занесло. На тех островах, само собой, я даже во снах не бывал. Сумбурно представлялось что-то по книгам, фильмам, еще — открытки, картинки. Сусально яркое, манящее, сплошная экзотика. Но Ольга, пока летели, жарким шепотом убедила: вполне достаточно — открытки, картинки — все годится, лишь бы вспомнилось, нарисовалось. «В конце концов, — подсказала, — дорисуй, выдумай. Пусть это будут твои Гавайи».
И весь наш полет длился ровно столько, сколько понадобилось мне, чтобы приземлиться на пропитанный солнцем белый песок, вдохнуть пьянящий запах моря, услышать ласковый шелест прибрежных волн. И, конечно же — пальмы. Я увидел роскошное ожерелье из подступающих к пляжу пальм.
— А теперь делай со мной, что хочешь. — Ольга потянула меня на согретый полуденным солнцем песок.
О любви я знал несколько больше, чем о Гавайях. Так что не нужно было что-то додумывать и фантазировать. К тому же мне все разрешалось. «Что хочешь, милый». Но — странно — я вдруг почувствовал: мне ничего этого и не надо — ни знать, ни подстегивать фантазию. Я уже не принадлежал себе. От Ольги шла огромная, всепоглощающая волна желания, и я, утопая в ней, хотел лишь одного — стать частью этой волны. Нырнуть и раствориться.
Нашелся я у себя дома. Лежу в гнусном одиночестве. Голышом. Не припомню, когда разоблачился. Да и как очутился в квартире — тоже вопрос. В голове кавардак, тело разбито. Его высочество членство сникло и устало ноет. Меня словно пропустили через соковыжималку. Лишь остаточное ощущение недавнего блаженства. Какие-то крохи.
А было ли оно, блаженство?! Полная неопределенность. Неопознанное бытие. И никаких доказательств. Душевная сумятица — не аргумент. Мало ли что котелок трещит, и его высочество утомилось. Могло просто присниться. В это даже проще поверить. Иногда такие сны посещают, что с кровати в душ бежишь... На всякий случай осматриваю себя: не пристало ли что к телу — песок, соринки, когда нежился на пляже. Пожалел, что не прихватил оттуда какую-нибудь ракушку или пук морской флоры. В качестве вещдоков. Нет вещдоков.
Чего проще — узнать у Ольги. Я так и сделал, позвонил. Долго не подходила к телефону.
— Разбудил?
— Спала.
— Отец дома?
— А что? Позвать?
— Не надо... Ты ничего не хочешь мне сказать?
Насторожилась. Пока не догадывается, чего я от нее добиваюсь во втором часу ночи. Наводящий вопрос:
— Тебя что-то беспокоит?
— Да нет. Просто подумал: прошел день, а ты не доложилась, где была, что делала.
Молчит. Уже сообразила: другое меня интересует. Тогда в лоб:
— Парк, «чертово колесо», Гавайи... Это — было?
Даже не стала притворяться, что не понимает о чем я.
Тихо засмеялась в трубку:
— Какая тебе разница — было, не было? Ты доволен? Тебе хорошо, да? Вот и спи. Спокойной ночи. — Отключила телефон.
Так было или не было?
Что там Гамлет! Мне бы его вопросик. Метнул монету — орел, решка — и все дела. А тут не то что ответить — спросить не знаешь как. Наяву или... Или что? Вопрос ускользает, никак не ухватишь. Если не явь (отбросим сразу), то что тогда? Сны? Видения? Но я же не полный шиз, как-нибудь отличил бы. Во сне сколько в королях ни ходи, утром на троне сидеть не будешь. И после травки или иглы, в каких бы облаках ни парил, жар-птицей не разживешься. Нам же с Ольгой после полетов уже ничего друг от друга не надо было — все получили ТАМ. Улетали голодными, возвращались сытыми. Какие же это сны, какие видения? Ну а что все-таки? «Какая тебе разница?» Она, пожалуй, права: лучше не думать, не доискиваться.
Мы продолжали летать. Все чаще. Потом — ежедневно. Я забросил все — книги, бильярд, забыл, в каком углу телек стоит. Все обрыдло. Жил от и до. От встречи до встречи. С утра, едва проснувшись, уже прикидывал, где и как. Лишь тем и грелся — скорей бы дорваться до Ольги. А встретившись, мы буквально упивались друг другом, шалели. И что только ни вытворял. Ведь все можно, все доступно, никаких тормозов. Беспредел. Беспредел любви.
Однако я не обольщался — так длиться вечно не может. Даже у беспредела есть начало и есть конец. Иногда, трезвея, подумывал с дрожью в коленках: надолго ли нас хватит? Коваленок, с мужской солидарностью поглядывая на меня, уже засек: «Ты, брат, того... почернел весь. Не переусердствуй, надорвешься». Почернел — не страшно. Как-нибудь отдышусь, отойду. Ольге, так той совсем ничего не делалось. Даже похорошела. День ото дня я находил ее все соблазнительней. Должно бы любовный шабаш ведьмам лишь на пользу.
Но и она, замечаю, стала как бы сдержаннее. Только разгуляемся, едва я во вкус войду, а она вдруг: «Может, вернемся?» Ну, я решил, что нарочно подзуживает, дразнит. Сдерживать в этом деле, что масла в огонь подливать. Горю синим пламенем. Она опять: «Оставь что-нибудь на завтра. Нам пора». В конце концов я ей однажды высказал: а зачем, собственно, возвращаться? Давай, предлагаю, здесь останемся — насовсем. Вот уж не думал, что она так взовьется. Побледнела, ноздри вспучила: «Не смей, — говорит, — даже заикаться об этом, не то...» Не спотыкайся, договаривай. «Не то, — поясняет, — дорогу назад забудешь, совсем потеряешься». Нашла чем пугать. Я ведь того и хотел — насовсем, без возврата. Мне там было лучше.