А затем кто еще? Бинэ, несколько купцов, два-три кабатчика, священник и, наконец, мэр, господин Тюваш, с двумя сыновьями, грубые, тупые кулаки, пахавшие землю своими руками, устраивавшие попойки дома, по-семейному, к тому же ханжи, — словом, люди, общество которых было совершенно невыносимо.
Но на фоне всех этих пошлых лиц выделялось одинокое и еще более далекое, чем они, лицо Эммы; между нею и собой он смутно чувствовал какую-то пропасть.
Вначале он приходил к ней несколько раз в сопровождении аптекаря. Шарль ничем не обнаружил большой радости от его посещений; и Леон не знал, как быть, колеблясь между боязнью показаться нескромным и жаждою близости, которую считал почти невозможной.
Глава IV
С наступлением первых холодов Эмма переселилась из спальни в столовую, длинную комнату с низким потолком, где на камине, расползаясь по зеркалу, стоял ветвистый полипник. Сидя у окна в кресле, она наблюдала местных обывателей, проходивших мимо по тротуару.
Два раза в день проходил и Леон, направляясь из конторы в гостиницу «Золотой Лев». Эмма издали различала его приближение, нагибалась и прислушивалась; молодой человек скользил мимо, за складками оконных занавесок, одетый всегда на один лад и не поворачивая головы. Но в сумерках, когда, подперев подбородок левою рукою, она роняла на колени начатое вышиванье, нередко вздрагивала она при появлении этой внезапно скользнувшей тени. Она вставала и приказывала накрывать на стол.
Гомэ являлся во время обеда, держа в руке свою феску; он входил неслышно, чтобы никого не обеспокоить, и, произнеся неизменную фразу «Добрый вечер почтенной компании!», усаживался за стол между супругами и расспрашивал лекаря о больных, а тот советовался с ним насчет гонораров. Потом обсуждались новости, вычитанные в газете; к этому часу Гомэ знал ее всю на память и передавал ее содержание целиком, вместе с рассуждениями журналиста и полною хроникой происшествий как отечественных, так и заграничных. Исчерпав эту тему, он переходил к замечаниям по поводу подаваемых блюд. Иногда, приподнимаясь с места, он даже деликатно указывал хозяйке лучший кусок или, обратясь к прислуге, давал ей советы, как стряпать рагу и какое действие на организм оказывают некоторые приправы; когда он начинал говорить об ароматических и питательных субстанциях, о мясном соке и желатине, красноречие его было ослепительно. Голова у него была богаче набита рецептами, чем его аптека банками, и он превосходно умел приготовлять всевозможные варенья, соленья и сладкие наливки; знал также все новейшие изобретения по части экономических жаровен вместе с искусством сохранять сыры и подслащивать скисшее вино.
В восемь часов за ним приходил Жюстен, чтобы запирать аптеку. Гомэ бросал на него лукавый взгляд, особенно если тут находилась Фелисите, так как заметил пристрастие своего ученика к дому лекаря.
— Мой молодчик начинает мечтать, — говорил он. — Боюсь, черт побери, что он влюбился в нашу кухарку!
Но другой, более важный недостаток, который он ставил в вину юноше, была его привычка слишком внимательно прислушиваться к разговорам господ. В воскресенье вечером, например, его невозможно было выпроводить из гостиной, куда он являлся на зов госпожи Гомэ за детьми, успевшими задремать в креслах стягивая своими спинами слишком широкие коленкоровые чехлы.
Мало гостей приходило на эти вечера к аптекарю: его злословие и его политические взгляды постепенно отдалили от него многих уважаемых лиц. Клерк не упускал случая присутствовать каждый раз. Едва заслышав звонок, он кидался навстречу госпоже Бовари, снимал с нее шаль и прятал под аптечную конторку теплые валенки с опушкой, которые она надевала в снег поверх обуви.
Начинали с нескольких партий в «тридцать-одно»; потом Гомэ играл с Эммой в экартэ; Леон, стоя позади, давал ей советы. Опираясь руками на спинку ее стула, он разглядывал зубцы гребенки, вонзившиеся в ее косу. Всякий раз как она сбрасывала карты, ее платье с правой стороны приподнималось. От густого узла волос ложилась на шею коричневая тень, мало-помалу бледнея и исчезая книзу. Платье спадало по обе стороны на стул складками и расстилалось по полу. Когда порою Леон нечаянно задевал сапогом его край, он отодвигался, словно наступил на что-то живое.
По окончании карточной партии аптекарь и врач принимались за домино; а Эмма подсаживалась к столу и перелистывала «Иллюстрацию». Она приносила с собою и свой модный журнал. Леон садился возле нее; вместе они разглядывали картинки, ожидая друг друга, чтобы перевернуть страницу. Часто она просила его сказать стихи; Леон декламировал нараспев, стараясь, чтобы голос замирал на любовных местах. Но стук домино раздражал его; Гомэ был ловок в этой игре и разбивал Шарля даже при двойных шестерках. Сыграв три сотни, оба растягивались в креслах у камина и вскоре задремывали. Угли подергивались пеплом; чайник был пуст; Леон все читал. Эмма слушала, машинально поворачивая ламповый абажур с нарисованными на кисее паяцами в колясках и канатными плясуньями с шестами в руках. Леон умолкал, указывая на спящих слушателей, тогда их разговор продолжался шепотом, и эта беседа казалась им сладостной, потому что ее никто, кроме них, не слышал.
Так установилось между ними постоянное общение, обмен книг и романсов; Бовари, не ревнивый от природы, оставался равнодушен.
Ко дню своих именин он получил в подарок великолепную френологическую голову, испещренную цифрами до самой груди и выкрашенную в голубую краску. То был знак внимания со стороны клерка. Он выказывал его на разные лады, вплоть до исполнения мелких поручений доктора в Руане. Так как в это время книга одного романиста сделала модным увлечение кактусами, Леон накупал их для госпожи Бовари и привозил в «Ласточке», держа всю дорогу на коленях и накалывая себе пальцы о шипы.
Эмма велела приладить к окну полочку с решеткой для цветочных горшков. У клерка был свой висячий садик, и они видели друг друга, ухаживая за цветами на окнах.
Был дом в деревне, за окном которого еще чаще вырисовывался облик его владельца; в воскресенье, с утра до ночи, и каждый день после обеда, в ясную погоду, в слуховом окошке чердака можно было наблюдать худощавый профиль Бинэ, склоненного над токарным станком, чье однообразное жужжанье слышно было даже в гостинице «Золотой Лев».
Раз вечером, придя домой, Леон нашел у себя в комнате ковер из шерсти и бархата, с листьями на палевом фоне; он позвал господина и госпожу Гомэ, Жюстена, детей, кухарку и рассказал об этом патрону; все желали увидеть ковер: но почему докторша вздумала задаривать молодого человека? Это показалось странным, и все про себя решили, что она его любовница.
Он сам подавал повод к этим подозрениям — так любил он распространяться об ее прелестях, об ее уме. Однажды Бинэ даже грубо заметил ему:
— Мне-то какое до этого дело, коли я к ней не вхож?
Он мучился, придумывая, каким бы способом сделать ей признание, и постоянно колеблясь между боязнью не понравиться ей и стыдом перед собой за свое малодушие, плакал от отчаяния и неудовлетворенных желаний. Затем принимал энергические решения, писал письма и рвал их, ставил себе сроки и сам же их отодвигал. Часто он шел к ней с твердым намерением отважиться на все; но это решение быстро покидало его в присутствии Эммы, и когда Шарль, войдя, предлагал ему проехаться в тележке, чтобы вместе навестить по соседству больного, он тотчас же соглашался, откланивался Эмме и уходил. Разве муж ее не был частицею ее самой?
Эмма же вовсе не спрашивала себя, любит ли она его, Любовь, по ее понятию, должна была налететь внезапно, порывом вихря и вспышками молний, подобная небесному урагану, падающему на жизнь, опрокидывающему все, срывающему волю людей, как буря срывает листья деревьев, и уносящему в бездну сердца. Она не знала, что на террасах домов дождевая вода застаивается лужами, когда закупорены водосточные трубы; так и оставалась бы она в невозмутимом покое, когда бы не оказалась вдруг — трещина в стене.
Глава V
Случилось это в одно воскресенье, в феврале месяце, к вечеру, когда шел снег.
Чета Бовари, Гомэ и господин Леон отправились вместе осматривать строящуюся в полуверсте ниже Ионвиля льнопрядильню. Аптекарь взял с собою Наполеона и Аталию — для моциона; их сопровождал Жюстен с дождевыми зонтиками на плече.
Трудно было, однако, придумать что-нибудь менее любопытное, чем эта достопримечательность. Огромный пустырь, где среди куч песка и булыжника валялись несколько зубчатых колес, уже заржавленных, окружал длинное четырехугольное здание со множеством маленьких окошечек. Оно было недостроено, и между стропилами сквозило небо. Привязанный к перекладине кровли пук соломы с колосьями хлопал по ветру своими трехцветными лентами.
Глава V
Случилось это в одно воскресенье, в феврале месяце, к вечеру, когда шел снег.
Чета Бовари, Гомэ и господин Леон отправились вместе осматривать строящуюся в полуверсте ниже Ионвиля льнопрядильню. Аптекарь взял с собою Наполеона и Аталию — для моциона; их сопровождал Жюстен с дождевыми зонтиками на плече.
Трудно было, однако, придумать что-нибудь менее любопытное, чем эта достопримечательность. Огромный пустырь, где среди куч песка и булыжника валялись несколько зубчатых колес, уже заржавленных, окружал длинное четырехугольное здание со множеством маленьких окошечек. Оно было недостроено, и между стропилами сквозило небо. Привязанный к перекладине кровли пук соломы с колосьями хлопал по ветру своими трехцветными лентами.
Гомэ разглагольствовал. Он разъяснял «почтенной компании» будущую важность предприятия, обсуждал прочность полов, толщину стен и очень сожалел, что у него нет палки с метрическими мерами, какою пользуется для своих частных надобностей господин Бинэ.
Эмма, шедшая с ним под руку слегка опираясь на него, смотрела на ослепительное пятно расплывающегося в тумане солнца. Она обернулась: рядом с нею стоял Шарль. Фуражка его была надвинута до бровей; толстые губы слегка вздрагивали, что придавало ему глупый вид; даже его спина, его спокойная спина, раздражала ее — вся пошлость его личности, казалось ей, была написана на этой спине, на этом сюртуке.
В то время как она глядела на Шарля, находя в своем раздражении какое-то извращенное сладострастие, к ней подошел Леон. От холода его лицо немного побледнело, казалось нежным и томным; широкий ворот рубашки обнажал часть шеи; из-под пряди волос был виден кончик уха; а большие голубые глаза, поднятые к облакам, показались ей чище и прекраснее горных озер, отражающих небо.
— Несчастный! — вскричал аптекарь. И бросился к сыну, который только что устремился к куче извести, желая выбелить свою обувь.
На упреки, коими его осыпали, Наполеон отвечал ревом, меж тем как Жюстен чистил ему башмаки пучком соломы. Понадобился, однако, нож; Шарль предложил свой.
«Ах, — подумала Эмма, — он носит в кармане нож, как мужик!»
Падала изморозь, и все вернулись в Ионвиль.
Вечером госпожа Бовари не пошла к соседям; когда Шарль ушел и она осталась одна, ее мысль опять продолжала сопоставлять и сравнивать с отчетливостью почти непосредственного восприятия и с тем удлинением перспектив, какое сообщает предметам память. Вглядываясь с постели в яркое пламя камина, она видела перед собой Леона, как он стоял днем: одною рукой сгибал он тросточку, а другою держал за руку Аталию, спокойно сосавшую кусочек льда. Она находила его очаровательным, не могла оторваться от него; припоминала его позы в другие дни, сказанные им фразы, звук его голоса, все его явление; и повторяла, протягивая губы, словно для поцелуя:
— Прелестен! Очарователен!.. Неужели он не влюблен? — спрашивала она себя. — Но в кого же?.. Конечно в меня!
Все доказательства предстали ей сразу, сердце ее дрогнуло. От огня в камине колыхались по потолку пятна веселого света; она повернулась на спину и вытянула руки.
И полились все те же старые жалобы: «Если бы небо судило иначе! Почему все случилось не так? Что бы помешало?..»
В полночь, когда вошел Шарль, она представилась разбуженной и, так как он шумел, раздеваясь, пожаловалась на головную боль; потом небрежно спросила, как прошел вечер.
— Господин Леон, — ответил Шарль, — рано ушел к себе.
Она не могла не улыбнуться и уснула с душою, полною нового блаженства.
На другой день к вечеру ее посетил Лере, торговец модным товаром. Ловкий человек был этот лавочник.
Гасконец родом, превратившийся в нормандца, он сохранил говорливость южанина и перенял осторожное лукавство своих новых земляков. Его мягкое, жирное, безбородое лицо было словно выкрашено жидким отваром лакрицы, а седые волосы еще усиливали жесткий блеск его черных глазок. Никто не знал, чем он был прежде: разносчиком — говорили одни, банкиром в Руто — другие. Во всяком случае, сам Бинэ испугался бы сложности вычислений, какие он без труда производил в уме. Вежливый до низкопоклонства, он всегда держался слегка согнувшись, в позе человека, который раскланивается или приглашает.
Оставив у дверей шляпу, повязанную крепом, он поставил на стол зеленый картон и, рассыпаясь в учтивостях, выразил сожаление, что до сих пор не имел счастья заслужить доверие госпожи Бовари. Скромная коммерция вроде той, какую ведет он, не может, конечно, привлечь внимание «светской дамы»; он подчеркнул последнее слово. Но стоит ей дать заказ, и он берется доставить ей все, чего только она пожелает, из мелочного товару, белья, вязаных изделий, галантерейных вещей и мод, так как он ездит в город четыре раза в месяц аккуратно и поддерживает сношения с самыми крупными фирмами. О нем можно справиться в магазинах «Три Брата», «Золотая Борода» и «Большой Дикарь»; все эти негоцианты знают его как свой карман! Сегодня он мимоходом занес барыне разные вещи, приобретенные им по редчайшему случаю. И он вынул из ящика полдюжины вышитых воротничков.
Госпожа Бовари взглянула на них.
— Мне ничего не нужно, — сказала она.
Тогда Лере бережно развернул три алжирских шарфа, достал несколько пачек английских иголок, пару соломенных туфель и, наконец, четыре точеных подставки из кокосового ореха для яиц, работу каторжников. Опершись обеими руками на стол, вытянув шею, согнув спину, он с раскрытым ртом следил за взглядом Эммы, нерешительно блуждавшим по разложенным товарам. Время от времени, как бы встряхивая пыль, он щелкал пальцем по шелковым шарфам, растянутым во всю длину; они слегка шелестели, сверкая в зеленоватом свете сумерек, словно звездочками, золотыми блестками своих тканей.
— Сколько же они стоят?
— Сущие пустяки, — ответил он, — да и дело не к спеху, заплатите потом, когда вам будет угодно; мы не жиды!
Она подумала с минуту и наконец поблагодарила Лере, который, нимало не смутясь, ответил:
— Ну что ж! Столкуемся в другой раз, с дамами я всегда ладил, кроме разве собственной супруги.
Эмма улыбнулась.
— Я хотел вам только сказать, — продолжал он после этой шутки добродушным тоном, — что в деньгах не нуждаюсь. Могу и вам ссудить, если понадобится.
Эмма взглянула на него с удивлением.
— Да, да! — сказал он с живостью и вполголоса. — Мне ничего не стоит их добыть, можете на меня рассчитывать! — И стал расспрашивать о здоровье дяди Теллье, хозяина «Французского кафе», который лечился у Шарля. — Что же такое с бедным Теллье? Он так кашляет, что весь дом трясется; боюсь, как бы вскоре ему не понадобилось сосновое пальто вместо фланелевой фуфайки. Уж и напроказил же он за свою молодость! У этих людей, сударыня, не было никакого порядка в жизни! Он сжег себе все внутренности водкой! А все-таки жаль, когда приятель отправляется на тот свет.
И, завязывая картон, он продолжал рассуждать о пациентах господина Бовари.
— От такой погоды, — сказал он, угрюмо поглядывая на окна, — все и хворают! Я тоже совсем расклеился; нужно будет на днях зайти к господину доктору посоветоваться насчет ломоты в пояснице. До свидания, госпожа Бовари! Всегда к вашим услугам! Ваш покорный слуга! — И он осторожно притворил за собою дверь.
Эмма приказала подать себе обед на подносе в свою комнату, к камину; она ела медленно; все казалось ей вкусным.
«Как я была благоразумна!» — говорила она себе, думая о шарфах.
На лестнице послышались шаги: то был Леон. Она встала, взяла с комода работу из кучки тряпок, приготовленных для подрубки, и казалась очень занятою, когда он вошел.
Разговор шел вяло. Госпожа Бовари умолкала ежеминутно, и он также казался смущенным. Сидя на низком стуле у камина, он вертел в руках игольник из слоновой кости; она шила, время от времени закладывая ногтем рубец на холсте. Она не говорила, и он молчал, заколдованный ее молчанием, как был бы околдован и ее речами.
«Бедный мальчик», — подумала она.
«Чем я ей не нравлюсь?» — спрашивал он себя.
Наконец Леон заявил, что на днях едет в Руан по делам конторы.
— Ваш абонемент на ноты кончился, должен ли я его возобновить?
— Нет, — сказала она.
— Почему?
— Так… — И, закусив губы, стала медленно вытягивать длинную серую нитку.
Это шитье раздражало Леона. Ему казалось, что она портит на нем свои пальцы; ему пришел в голову комплимент, но не хватило духа его вымолвить.
— Итак, вы бросаете? — сказал он.
— Что? — спросила она с живостью. — Музыку? Конечно, боже мой! Разве на мне не лежат хозяйство, заботы о муже, тысяча вещей и обязанностей гораздо более важных?
Она взглянула на часы. Шарль запоздал. Она притворилась озабоченной. Два-три раза повторила даже: