Он посоветовал ему пить хорошее вино или пиво и есть сочное жареное мясо. Слепой тянул свою песенку; он казался слабоумным. Гомэ открыл кошелек:
— На вот тебе один су; дай мне сдачи два лиара да не забывай моих указаний, это тебе поможет.
Ивер вслух позволил себе усомниться в их действительности. Но аптекарь вызвался вылечить его сам с помощью антифлогистической мази собственного изобретения и сообщил нищему свой адрес:
— Гомэ, вблизи рынка, достаточно известный.
— Ну, — сказал Ивер, — за труды дай-ка нам представление.
Слепой присел на корточки, закинул назад голову и, перекатывая зеленоватые глаза и высовывая язык, стал обеими руками тереть себе живот, издавая при этом глухое рычание, словно голодная собака. Эммой овладело отвращение; она швырнула ему через плечо пятифранковую серебряную монету. То было все ее достояние. Ей показалось красивым выбросить его именно так.
Дилижанс уже тронулся, как вдруг Гомэ вывесился из окна и крикнул:
— Избегайте мучного и молочного! Носите шерстяное на теле и окуривайте пораженные части можжевельником.
Вид знакомых предметов, мелькавших перед нею, мало-помалу отвлек Эмму от ее горя. Невыносимая усталость охватила ее, и она приехала домой отупевшая, угнетенная, почти сонная.
«Будь что будет!» — думала она.
К тому же как знать? Разве с минуты на минуту не может случиться какое-нибудь чрезвычайное событие? Сам Лере может умереть.
В девять часов утра ее разбудил шум голосов на площади. Целая толпа собралась у рынка, перед большим объявлением, наклеенным на столбе. Эмма увидела, что Жюстен взлез на тумбу и срывает афишу, но сторож схватил его за шиворот. Гомэ вышел из аптеки, а тетка Лефрансуа разглагольствует, стоя посреди толпы.
— Барыня! Барыня! — кричала Фелисите, входя в комнату. — Какие злодеи!
Бедная девушка, взволнованная, протянула ей желтую бумагу, которую только что сорвала с двери. Эмма с первого взгляда поняла, что объявлена продажа всех ее вещей с молотка.
Обе переглянулись молча. Между барыней и служанкой давно не было тайн. Наконец Фелисите вздохнула:
— На вашем месте, барыня, я пошла бы к господину Гильомену.
— Ты думаешь?
Этот вопрос имел такой смысл: «Ты знаешь, что делается в этом доме через лакея; слыхала ли ты, что хозяин говорил когда обо мне?»
— Да, сходите к нему, это будет хорошо.
Эмма принарядилась, надела черное платье, шляпу со стеклярусом и, чтобы ее не узнали (на площади всегда толпится народ), пошла задворками, вдоль речки.
Запыхавшись, подошла она к садовой решетке нотариуса; небо было темное, и шел мелкий снег.
Она позвонила; на крыльце появился Теодор, в красном жилете; он почти фамильярно отпер ей, как знакомой, и ввел ее в столовую.
Широкая фаянсовая печь гудела под кактусом, заполнявшим собою нишу, и в рамках черного дерева, на обоях под дуб, висели «Эсмеральда» Штейбена и «Пентефрий» Шопена. Накрытый стол, серебряные подставки для кушанья, хрустальные дверные ручки, паркет и мебель — все сияло безукоризненною английскою чистотой; окна были украшены по углам цветными стеклами.
«Вот столовая, какая была бы мне по вкусу», — подумала Эмма.
Вошел нотариус, левою рукою придерживая на груди халат, затканный турецкими узорами, а правою быстро приподняв и опять нахлобучивая коричневую бархатную шапочку, кокетливо сдвинутую на правый висок, куда ложились и три пряди белокурых волос, зачесанные с затылка и прикрывавшие его лысый череп.
Предложив стул, он уселся завтракать, усиленно извиняясь за свою невежливость.
— Я хочу просить вас, сударь…
— Что такое, сударыня? Я вас слушаю.
Она принялась излагать ему свое положение.
Нотариус Гильомен знал, в чем дело, будучи связан дружбою с галантерейным торговцем, у которого он всегда находил деньги для выдаваемых им закладных.
Итак, он знал, и знал лучше ее самой, длинную историю этих векселей, выдаваемых сначала на небольшие суммы и на долгие сроки, снабженных разнообразными бланковыми пометками, потом постоянно возобновляемых, вплоть до того дня, когда Лере, собрав все опротестованные векселя, поручил своему приятелю Венсару произвести взыскание от своего имени, так как не желал прослыть среди своих односельчан тигром.
Она пересыпала рассказ обвинениями против Лере, на которые нотариус время от времени отзывался каким-нибудь незначительным словом. Кушая котлету и прихлебывая чай, он уткнул подбородок в свой небесного цвета галстук, заколотый двумя бриллиантовыми булавками, скрепленными тонкою золотою цепочкою, и улыбался странною улыбкою, слащавою и двусмысленною.
Но, заметив, что она промочила башмаки, он проговорил:
— Сядьте же, пожалуйста, ближе к печке… поставьте ваши ножки выше… на фаянс.
Она боялась испачкать его. Нотариус галантно заметил:
— Красивое никогда ничего не портит.
Она старалась его растрогать и, растрогавшись сама, поведала ему о скудости своих средств, о своих лишениях и нуждах. Он все это понимает: еще бы, изящная женщина! И, не переставая есть, повернулся к ней всем телом, так что коленом касался ее ботинка, подошва которого, дымясь, коробилась у печки.
Но когда она попросила у него тысячу экю, он поджал губы и сказал, что весьма сожалеет о том, что в свое время она не доверила ему управления ее состоянием, так как нашлось бы немало способов, удобных и для дамы, выгодно поместить свои деньги. Можно было почти без риска отважиться на великолепные спекуляции с торфяными болотами Грумениля или с земельными участками в Гавре; и он предоставлял ей казниться при мысли о фантастических барышах, какие она могла бы выручить.
— Как случилось, что вы не обратились ко мне? — спросил он.
— Не знаю, — ответила она.
— Почему? А?.. Боялись меня? А ведь жаловаться-то следовало бы мне! Мы с вами едва знакомы! Между тем я вам истинно предан, надеюсь, вы в этом теперь не сомневаетесь?
Он потянулся к ней, взял ее руку, жадно поцеловал ее и оставил у себя на колене, перебирая осторожно ее пальцы, нашептывая ей нежности.
Приторный голос нотариуса журчал, как ручей; в его глазах, поблескивающих из-под очков, загорались искры, а рука уходила все глубже в рукав Эммы, охватывая ее локоть. Она чувствовала у своей щеки его прерывистое дыхание. Близость этого человека была ей невыносимо тягостна. Она вдруг вскочила и сказала:
— Итак, сударь, я жду.
— Чего? — спросил нотариус, внезапно побледнев.
— Этих денег.
— Но… — Уступая слишком сильному желанию, вдруг его охватившему, он сказал; — Ну да, хорошо!.. — и на коленях потянулся к ней, забыв про свой халат. — Умоляю вас, останьтесь! Я вас люблю! — И он охватил ее талию.
Вмиг волна густого румянца залила лицо госпожи Бовари. Она отшатнулась грозно и крикнула:
— Вы бесстыдно пользуетесь моей бедой, милостивый государь! Меня можно жалеть, но нельзя купить! — И ушла.
Нотариус, оцепенев от изумления, принялся разглядывать свои красивые вышитые туфли. То был любовный подарок. Вид их под конец его утешил. К тому же он рассудил, что такая связь могла бы завлечь его слишком далеко.
«Каков негодяй! Скотина!.. Какая гнусность!» — говорила она себе, спеша нервным шагом под навесом придорожных осин. Досада на неудачу еще усиливала гнев оскорбленного целомудрия; ей казалось, что Провидение упорно преследует ее, и, проникаясь гордостью, она никогда еще так не уважала себя и не презирала так людей. Что-то воинственное поднималось в ней. Ей хотелось бить мужчин, плевать им в лицо, рвать их на куски. Она все шла быстрым шагом, бледная, дрожащая, взбешенная, пытливо вглядываясь заплаканными глазами в пустынный горизонт и словно услаждаясь душившей ее ненавистью.
Завидя свой дом, она оцепенела. Не могла ступить шагу. А войти было нужно. Куда деваться?
Фелисите поджидала ее у двери.
— Ну что?
— Нет! — сказала Эмма.
С четверть часа обе женщины перебирали всех лиц в Ионвиле, которые бы могли прийти на помощь. Но всякий раз как Фелисите называла кого-нибудь, Эмма возражала:
— Разве это возможно? Они не дадут.
— А барин-то сейчас вернется!
— Знаю… Ступай.
Она все испробовала. Теперь уже нечего было делать. Когда явится Шарль, она должна будет сказать ему: «Уходи. Этот ковер, по которому ты ступаешь, уже не наш. В твоем доме у тебя нет больше ни стула, ни булавки, ни соломинки, и это я тебя разорила, бедняга!»
Он зарыдает, будет долго плакать, потом привыкнет к мысли о случившемся и простит ее.
— Да, — шептала она, скрежеща зубами, — он меня простит, он, которому я за миллион не простила бы, что с ним встретилась… Нет, нет!
Мысль о превосходстве Бовари над нею приводила ее в ярость! Но ведь признается ли она ему во всем или не признается, он все равно тотчас, вскоре, завтра узнает о катастрофе; итак, надобно ждать этой ужасной сцены и перенести всю тяжесть его великодушия. Ей захотелось еще раз сходить к Лере: но к чему? Писать отцу — поздно. И быть может, она уже раскаивалась, что не уступила нотариусу, — когда вдруг заслышала топот копыт по аллее. То был он, он отпирал калитку и был бледнее, чем штукатурка стены. Бросившись с лестницы, она стремглав побежала по площади, и жена мэра, разговаривавшая у церкви с Лестибудуа, видела, как Эмма вошла к сборщику податей.
Она побежала сообщить об этом госпоже Карон. Обе дамы поднялись на чердак и, прячась за развешанное для просушки белье, разместились там поудобнее, чтобы видеть все жилище Бинэ внутри.
Он был один в своей мансарде и вытачивал деревянную копию с одного из тех неописуемых изделий из слоновой кости, что похожи на башенки, сложенные из шаров и полумесяцев, — прямые, как обелиск, и не служащие никакой цели; Бинэ выделывал уже последнюю фигурку, труд близился к завершению. В мастерской, где чередовались свет и сумрак, от его станка летела светло-желтая пыль, словно сноп искр из-под копыт скакуна. Оба колеса вертелись, гудели; Бинэ улыбался, голова его была опущена, ноздри раздувались, — казалось, он испытывает то полное счастье, какое доставляет мелочная, скромная работа, занимающая ум легкопреодолимыми трудностями и успокаивающая душу окончательными осуществлениями, после которых нечего больше желать.
— Ага, вот она! — сказала госпожа Тюваш.
Но гудение станка заглушало слова. Все же дамам послышалось, что она говорит о «франках», и тетушка Тюваш шепнула:
— Она просит отсрочить взыскание недоимок.
— Кажется, что так, — ответила другая.
Они видели, как Эмма ходит взад и вперед по комнате, разглядывая по стенам салфеточные кольца, подсвечники, шары для перил, меж тем как Бинэ самодовольно поглаживает себе бороду.
— Уж не пришла ли она заказать ему что-нибудь? — спросила госпожа Тюваш.
— Но ведь он ничего не продает! — возразила соседка.
Сборщик податей что-то выслушивал, тараща глаза и ничего, по-видимому, не понимая. Она продолжала говорить нежно, словно о чем-то умоляла. Подошла к нему близко; грудь ее тяжело вздымалась; оба молчали.
— Никак она с ним заигрывает? — спросила госпожа Тюваш.
Бинэ побагровел до ушей. Она взяла его руки в свои.
— Вот до чего дошла.
Разумеется, она предлагает ему какую-нибудь гнусность, так как сборщик податей (а ведь он человек храбрый, сражался под Бауценом и под Люценом, участвовал во французской кампании и даже был представлен к ордену Почетного легиона) вдруг отшатнулся, словно при виде змеи, и вскричал:
— Сударыня! Как же это можно?
— Таких женщин следовало бы бить нагайками, — проговорила госпожа Тюваш.
— Да где же она? — воскликнула госпожа Карон.
При этих последних словах Эмма в самом деле исчезла. Увидя потом, что она проходит по Большой улице и свернула направо, по дороге к кладбищу, обе дамы потерялись в догадках…
— Тетка Роллэ, — сказала Эмма, вбежав к кормилице, — мне дурно!.. Распусти корсет.
Она упала на постель и разрыдалась. Тетка Роллэ прикрыла ее юбкой и постояла над ней. Потом, видя, что она ничего не говорит, отошла, села у прялки и стала прясть лен.
— Ах, перестаньте, — пробормотала Эмма, думая, что слышит жужжание токарного станка Бинэ.
«Что приключилось? — недоумевала кормилица. — Зачем она сюда пришла?»
А она прибежала к кормилице, гонимая каким-то ужасом из собственного дома.
Лежа на спине, без движения, с остановившимися глазами, она едва различала предметы, хотя и прилагала к этому все усилия и почти идиотскую настойчивость внимания. Она разглядывала облупленную стену, две дымящиеся головни и большого паука, бродящего у нее над головой, в трещине бревна. Наконец ей удалось собраться с мыслями. Она припоминала… Однажды с Леоном… О, как это было давно!.. Река сверкала на солнце, благоухал жасмин… Унесенная мчащимся потоком воспоминаний, она скоро восстановила в памяти и вчерашний день.
— Который час? — спросила она.
Тетка Роллэ вышла на двор, заслонила правой рукой лицо от солнца и, взглянув вверх, медленно вернулась, со словами:
— Часа три будет.
— Спасибо! Спасибо!
Он сейчас приедет. Это уж верно! Конечно, он добыл денег. Но ведь он пойдет прямо туда, он не знает, что она здесь; и она приказала кормилице скорее сходить к ней в дом и привести его.
— Скорей, пожалуйста.
— Иду, милая барыня, иду!
Теперь Эмма удивлялась, как прежде о нем не вспомнила; ведь он дал ей вчера слово, он его сдержит. Она уже воображала себя у Лере, как она выложит перед ним на конторку три банковских билета. Потом придется сочинить какую-нибудь историю, чтобы объяснить все это Бовари. Но что придумать?
Кормилица между тем все не возвращалась; но так как в избе не было часов, Эмма подумала, что преувеличивает продолжительность отсутствия. Она принялась ходить по саду, шаг за шагом; пошла по тропинке вдоль изгороди и опять поспешно повернула назад, предположив, что крестьянка могла вернуться другой дорогой. Наконец, устав от ожидания, охваченная подозрениями, которые спешила от себя оттолкнуть, не зная, бродит ли она тут целый век или всего одну минуту, она села в угол, закрыла глаза, заткнула уши. Калитка скрипнула: она вскочила; не успела она выговорить слово, как тетка Роллэ объявила:
— У вас в доме никого нет.
— Как никого?
— Так-таки никого. А барин плачет, зовет вас. Послали везде вас разыскивать.
Эмма ничего не отвечала. Она задыхалась, водя вокруг глазами, меж тем как крестьянка, испуганная выражением ее лица, невольно отступала, подумав, что она сошла с ума. Вдруг Эмма ударила себя по лбу, вскрикнула, так как в душе ее, как яркая молния в темной ночи, пронеслось воспоминание о Родольфе. Он так добр, так чуток, так великодушен! И даже, если он будет колебаться оказать ей эту услугу, она сумеет принудить его, одним взглядом напомнив ему их прежнюю любовь. Она бросилась в Гюшетт, не сознавая, что идет добровольно навстречу тому, что только что привело ее в такой гаев, и менее всего на свете подозревая, что принятое ею решение — та же проституция.
Глава VIII
Дорогой она спрашивала себя: «Что я ему скажу? С чего начну?» И по мере того как подвигалась вперед, узнавала кусты, деревья, тростники на холме, вдали замок. Оживали ощущения ее первой привязанности, и бедное, измученное сердце влюбленно на них отдыхало. Теплый ветер дул ей в лицо; снег таял и падал каплями с веток в траву.
Она проскользнула, как в былые дни, через калитку парка, потом вышла на двор замка, обсаженный двойным рядом густолиственных лип: их длинные ветви колыхались и шумели от ветра. Цепные собаки залаяли в конурах, но никто не вышел на лай.
Она поднялась по широкой прямой лестнице с деревянными перилами, вошла в коридор, вымощенный пыльными плитами, с рядом дверей, словно в монастыре или в гостинице. Его комната была в конце коридора, крайняя налево. Когда она коснулась дверной ручки, силы внезапно ее оставили. Она боялась не застать его, но почти желала не застать, хотя это была ее единственная, ее последняя надежда на спасение. С минуту она не находила в себе мужества, но, закаляя свою решимость сознанием неотложной необходимости, вошла.
Он сидел перед камином, положив ноги на решетку, и курил трубку.
— Как, это вы? — произнес он, вскакивая с места.
— Да, это я! Родольф, я хотела просить у вас совета. — И, несмотря на все усилия продолжать, по могла больше разомкнуть губ.
— Вы не изменились. Все так же прекрасна.
— О, — сказала она горько, — печальна эта красота, друг мой, если вы ее оттолкнули.
Он пытался объяснить свой образ действий, оправдываясь в общих и неопределенных выражениях, так как не мог придумать ничего лучшего.
Она поддавалась его словам, еще более его голосу и всему впечатлению его личности; притворилась, что верит, или, быть может, и в самом деле поверила мнимому предлогу разрыва; он сказал, что причина его поведения — тайна, от которой зависит жизнь и даже честь третьего лица.
— Как бы то ни было, — сказала она, глядя на него с грустью, — я много перестрадала!
Он ответил тоном философа:
— Такова жизнь!
— Была ли она, по крайней мере, к вам благосклонна за время нашей разлуки? — спросила Эмма.
— Ни благосклонна… ни слишком зла.
— Быть может, нам было бы лучше никогда не расставаться.
— Да… быть может!
— Ты думаешь? — сказала она, приближаясь к нему. И вздохнула: — О, Родольф! Если бы ты знал… как я тебя любила!
Она взяла его за руку, и они стояли так несколько мгновений, сплетя пальцы, как в тот первый день, на съезде. Усилием гордости он боролся с пробуждающейся нежностью. Она же припала к нему на грудь и говорила:
— Как ты хотел, чтобы я жила без тебя? От счастья нельзя отвыкнуть! Я отчаивалась. Лучше смерть! Все расскажу, ты увидишь. А ты… ты от меня убежал…
За эти три года он действительно избегал ее из трусости, прирожденной сильному полу; Эмма, покачивая головкой, ласкалась, как влюбленная кошка, и лепетала:
— Ты любишь других женщин, признавайся. О, я их понимаю, — так и быть, извиняю их; ты соблазнил их, как соблазнил и меня. Ты мужчина! В тебе есть все, чтобы нравиться… Но мы опять будем любить друг друга, не правда ли? Мы будем любить? Смотри, я смеюсь, я счастлива!.. Говори же!