— Послушайте, друг мой, — сказал он Шарлю, — уйдите, это зрелище раздирает вам душу.
Едва Шарль ушел, как аптекарь и священник опять заспорили.
— Прочтите Вольтера, — говорил один, — прочтите Гольбаха, прочтите Энциклопедию!
— Прочтите «Письма нескольких португальских евреев», — говорил другой, — прочтите «Дух христианства», книгу Николя, бывшего судьи!
Оба разгорячились, раскраснелись, говорили зараз, не слушая друг друга. Бурнизьен был возмущен такою дерзостью, Гомэ изумлен такою глупостью; они были уже на шаг от обмена оскорблениями, когда опять внезапно появился Шарль. Его влекло сюда словно какое-то притяжение, и он ежеминутно поднимался по лестнице.
Он становился против нее, чтобы лучше ее видеть, и забывался в этом созерцании, которое уже не было мучительно, так как было слишком глубоко. Он припоминал рассказы о летаргическом сне, о чудесах магнетизма и убеждал себя, что стоит ему пожелать сильно — и, быть может, ему удастся вернуть ее к жизни. Раз даже он наклонился над нею и тихо окликнул: «Эмма! Эмма!» Его дыхание, вырвавшись с силою, заколебало пламя свечей у стены.
На рассвете приехала его мать; Шарль, целуя ее, опять разрыдался. Она, как и аптекарь, позволила себе несколько замечаний по поводу расходов на похороны. Он так рассердился, что она умолкла, и даже поручил ей самой отправиться немедленно в город, чтобы закупить все необходимое.
Все послеобеденное время Шарль оставался один; Берту отвели к госпоже Гомэ; Фелисите сидела в комнате наверху с теткой Лефрансуа.
Вечером он принимал посетителей. Вставал, пожимал руки, не будучи в состоянии сказать ни слова; новопришедший присаживался к другим гостям, составившим широкий полукруг перед камином. С опущенными головами и положив ногу на ногу, они покачивали ногой и время от времени испускали глубокие вздохи; каждый скучал непомерно, и все старались пересидеть друг друга.
Когда в девять часов опять появился Гомэ (только его и видели на площади за последние два дня), он был нагружен запасом камфоры, бензоя и ароматических трав. Он принес также склянку хлора для уничтожения миазмов. В это время Фелисите, тетка Лефрансуа и старуха Бовари вертелись вокруг Эммы, кончая ее одевать; они покрыли ее длинным жестким тюлем вплоть до атласных башмаков.
Фелисите плакала:
— Ах, бедная моя барыня! Бедная барыня!
— Взгляните на нее, — говорила трактирщица, — какая она все еще красотка! Подумаешь, вот сейчас встанет!
Они наклонились, чтобы надеть на мертвую венок: пришлось слегка приподнять голову; и вдруг изо рта хлынул — словно покойницу вырвало — поток черной жидкости.
— Ах, боже мой! Платье-то, платье берегите! — воскликнула госпожа Лефрансуа. — Да помогите же нам, — сказала она аптекарю, — или вы уже струсили?
— Я струсил? — возразил тот, пожав плечами. — Я и не то еще видывал в больнице Отель-Дье, когда изучал фармацевтику! Мы в анатомическом театре во время вскрытий, бывало, варили пунш! Смерть не пугает философа, и даже — впрочем, я не раз говорил это — я намерен завещать свой труп клиникам, чтобы он мог послужить науке.
Священник, придя, осведомился, как чувствует себя господин Бовари, и, выслушав ответ аптекаря, сказал:
— Утрата, понимаете, еще слишком свежа!
Гомэ, к слову, поздравил его, что он не подвержен, как другие люди, опасности потерять подругу жизни; отсюда вспыхнул спор о безбрачии духовенства.
— Неестественно, — говорил аптекарь, — чтобы человек жил без женщины! Случались даже преступления…
— Чертова кукла! — воскликнул священник. — Да мыслимо ли, чтобы человек, состоящий в браке, мог, например, сохранить тайну исповеди?
Гомэ напал на исповедь. Бурнизьен защищал ее; он распространился о тех случаях, когда она чудесно перерождает человека. Рассказал несколько анекдотов о ворах, превратившихся в честных людей. У многих военных, когда они приближались к исповедальне, словно чешуя спадала с глаз. Во Фрейбурге был священник…
Собеседник его спал. Так как в тяжелой атмосфере комнаты было слишком душно, он распахнул окно, что разбудило аптекаря.
— Не угодно ли? — сказал он ему, подавая табакерку. — Возьмите-ка щепоточку, это освежает.
Где-то вдалеке слышался протяжный лай.
— Слышите, собака воет? — спросил аптекарь.
— Говорят, они чуют покойников, — ответил священник. — Так же вот и пчелы: они улетают из ульев, если в доме покойник.
Гомэ не обличил суеверия этих предрассудков, так как опять заснул.
Бурнизьен, более крепкий, еще некоторое время беззвучно шевелил губами, потом, сам того не чувствуя, опустил подбородок, выронил из рук толстую черную книгу и захрапел.
Они сидели друг против друга, выпятив живот, с обрюзглыми, насупленными лицами, встретясь наконец после стольких несогласий в общей человеческой слабости, и были недвижны, как труп возле них, который, казалось, тоже спит.
Шарль, войдя, не разбудил их. То было в последний раз. Он пришел проститься с нею.
Ароматические травы еще курились; и клубы голубого дыма сливались у окна с туманом, проникавшим в комнату. На небе мерцало несколько звезд, ночь была тихая.
Воск со свечей крупными слезами падал на простыни постели. Шарль смотрел на свечи, утомляя себе глаза блеском желтого пламени.
На атласном платье, белом, как лунное сияние, трепетали переливы света. Эмма исчезала под ними; и ему казалось, что, выходя из своего тела, она смутно расплывается в окружающем мире, сливая себя с тишиной ночи, с дуновением ветерка, с влажными испарениями земли.
Потом вдруг он видел ее перед собой, как живую, то в саду Тоста на скамейке, у терновой изгороди, то на улицах Руана, то на пороге их дома, то на дворе фермы Берто. В ушах его раздавался смех парней, что плясали тогда под яблонями. Комната была полна ароматом ее волос, и платье ее шелестело у него под рукой, словно потрескивали искры. Оно было все то же!
Долго вспоминались ему все мгновения минувшего счастья, ее позы, движение, звук ее голоса. Едва стихал один приступ отчаяния, начинался другой, и так все время длилась их неисчерпаемая смена, как волны разбушевавшегося моря.
Он ощутил смешанное со страхом любопытство: тихо кончиками пальцев приподнял, дрожа, вуаль.
Крик ужаса вырвался из его груди и разбудил обоих спящих. Они увели его вниз, в гостиную.
Вслед затем пришла Фелисите и сказала, что он просит прядь волос покойницы.
— Отрежьте! — ответил аптекарь.
Она не осмеливалась, и Гомэ подошел сам с ножницами в руке. Он так дрожал, что в нескольких местах на виске проколол кожу. Наконец, подавляя волнение, резнул два-три раза наугад и оставил белые просветы в этих прекрасных густых черных волосах.
Аптекарь и священник снова погрузились в свои занятия, время от времени задремывая и взаимно упрекая в этом друг друга при каждом новом пробуждении. Тогда Бурнизьен кропил в комнате святою водой, а Гомэ посыпал пол легким слоем хлора.
Фелисите позаботилась оставить для них на комоде бутылку водки, сыр и большой сдобный хлеб. Гомэ, выбившийся из сил к четырем часам утра, вздохнул:
— А знаете ли, я был бы не прочь подкрепиться!
Священника не нужно было уговаривать: он немедленно пошел отслужить краткую мессу, вскоре вернулся, и оба закусили и выпили, чуть-чуть посмеиваясь, сами не зная чему, — поддаваясь той безотчетной веселости, какая овладевает людьми после обрядов печали. И за последней рюмкой священник сказал аптекарю, похлопывая его по плечу:
— Уж мы с вами наконец-таки столкуемся!
Внизу, в сенях, они встретили пришедших рабочих. Часа два потом Шарль должен был выносить пытку молотка, стучавшего по доскам. Потом ее снесли вниз в дубовом гробу, который вставили затем в два других; но так как свинцовый был слишком просторен, пришлось законопатить промежутки шерстью, вынутой из тюфяка. Наконец, когда все три крышки были пригнаны, заколочены и запаяны, гроб поставили перед растворенными настежь дверями. Дом был открыт, и ионвильцы начали стекаться на вынос тела.
Приехал старик Руо. На площади, завидев над дверьми дома черное сукно, он лишился чувств.
Глава X
Он получил письмо аптекаря полутора сутками позже события; щадя его чувствительность, Гомэ составил извещение так, что нельзя было понять, к чему готовиться.
В первую минуту старик упал, словно пораженный апоплексическим ударом. Потом истолковал письмо в том смысле, что она не умерла, но что это может случиться. Тогда он надел блузу, схватил шляпу, нацепил на башмак шпору и понесся во весь опор; и всю долгую дорогу старик Руо, еле дыша, терзался тоской и страхом. Раз даже ему пришлось слезть с лошади: в глазах у него потемнело, за ним слышались какие-то голоса, ему казалось, что он сходит с ума.
Занялась заря. Он увидел трех черных кур, спавших на ветке, и задрожал от испуга при этом предзнаменовании. Тотчас дал он обет Пресвятой Деве пожертвовать на Церковь три облачения и пройти босиком от кладбища Берто до Вассонвильской часовни.
Он въехал в Маромму, клича людей с постоялого двора, высадил дверь плечом, подскочил к мешку с овсом, вылил в колоду бутылку сладкого сидра и вскочил снова на свою лошадку, которая поскакала во всю прыть.
Он твердил про себя, что Эмму, наверное, вылечат, врачи отыщут средство, это уж несомненно. Он припомнил все чудесные исцеления, о которых слыхал в своей жизни.
Потом дочь представлялась ему мертвой. Лежала перед ним на спине, посреди дороги. Он дергал поводьями, и галлюцинация исчезала.
В Кенкампуа, чтобы как следует подбодриться, он выпил один за другим три стакана кофе.
Потом ему подумалось, не ошиблись ли в письме именем. Стал искать его по карманам, ощупал, но не посмел вынуть.
Он дошел до того, что стал подозревать во всем шутку, чью-нибудь месть, проделку подвыпившего весельчака: ведь если бы она умерла, это было бы всячески известно! Да нет, ничего не случилось! Кругом все по-прежнему: небо голубело, качались деревья, мимо гнали стадо баранов. Показалось местечко: видели, как он въезжал, пригнувшись к шее лошади, которую колотил изо всей мочи: вся подпруга была в крови…
Очнувшись от обморока, он в слезах упал на грудь Бовари:
— Дочка! Эмма! Дитя мое! Объясните мне…
А тот отвечал, рыдая:
— Не знаю, не знаю! Это какое-то проклятие!
Аптекарь разлучил их:
— Бесполезно излагать все ужасные подробности. Потом я все расскажу господину Руо. Вот уже люди сходятся. Побольше достоинства, черт побери! Немножко философии!
Бедняга Шарль хотел казаться твердым и несколько раз повторил:
— Да… побольше мужества!
— Что ж, — сказал старик, — у меня его хватит, гром меня разрази! Провожу ее до могилы.
Звонил колокол. Все было готово. Пора была тронуться в путь.
И, сидя в церкви рядом, они видели, как мимо них беспрестанно взад и вперед ходили трое причетников с протяжным пением. Хрипел и надрывался орган. Бурнизьен, в полном облачении, возглашал тонким голосом, склонялся перед дарохранительницей, воздевал руки вверх, простирал их вперед. Лестибудуа ходил по церкви со своей метелкой; вблизи аналоя, между четырьмя рядами свечей, стоял гроб. Шарля подмывало встать, подойти и потушить эти свечи.
Он старался, однако, вызвать в себе набожное настроение, вознестись надеждой к будущей жизни, где он встретится с нею. Он представлял себе, что она уехала путешествовать, очень далеко и очень давно. Но когда он вспоминал, что она тут, в гробу, что все кончено, что ее сейчас зароют в землю, его охватывала ярость черного отчаяния. Порой ему казалось, что он уже ничего не чувствует; и он наслаждался этим затишьем своей скорби, презирая себя в то же время за свое подлое бессердечие.
Вдруг раздался по плитам сухой и мерный стук окованной железом палки. Он донесся из глубины церкви и смолк в боковом приделе. Человек в грубой коричневой куртке с большим усилием преклонил колени. То был Ипполит, конюх из «Золотого Льва». Он надел свою новую ногу.
Один из причетников обходил церковь, собирая пожертвования, и тяжелые медяки один за другим звякали о серебряное блюдо.
— Скоро ли вы, наконец, отслужите? Ведь это невыносимо! — воскликнул Бовари, сердито бросая ему на блюдо пятифранковую монету.
Церковный служитель поблагодарил его низким поклоном.
Опять пели, становились на колени, вставали, и казалось, этому не будет конца! Ему вспомнилось, что вскоре по приезде сюда они были однажды у обедни и сидели там, направо, у стены. Снова ударил колокол. Шумно задвигали стульями. Носильщики продели три перекладины под гроб, и все стали выходить из церкви.
На пороге аптеки показался Жюстен. Но тотчас же ушел обратно, бледный, едва держась на ногах.
Из всех окон следили за печальным шествием. Шарль шел впереди, стараясь держаться прямо. Он бодрился и кивал тем, которые, выходя из переулков или дверей, присоединялись к провожавшим.
Шестеро носильщиков, по трое с каждой стороны, двигались мелкими шагами, немного запыхавшись. Церковный причт, певчие и два мальчика, прислуживавшие за богослужением, пели речитативом «De profundis»; их голоса разносились по полям, то усиливаясь на подъеме дороги, то замирая на спуске. Временами они исчезали на повороте тропинки, но большой серебряный крест оставался виден из-за деревьев.
Женщины шли позади, в черных накидках, со спущенными капюшонами; в руках у них были толстые зажженные свечи. У Шарля кружилась голова от этого бесконечного повторения молитв, от мелькания свечей, от приторного запаха воска и облачений. Дул свежий ветерок, зеленела рожь и полевая репа, мелкие капли росы дрожали на терновых изгородях вдоль дороги. Веселые звуки наполняли окрестность: стук телеги, катившейся где-то по далекой меже, пение раскричавшегося петуха, топот жеребенка, скачущего под яблонями. Чистое небо было усеяно розовыми облачками, голубоватые струйки дыма стлались по крышам хижин, поросшим ирисами. Шарль, проходя мимо, узнавал знакомые дворы. Он вспоминал другие утра, подобные сегодняшнему, когда, навестив своих больных, он выходил из этих домиков и возвращался к ней.
Черное сукно, усеянное серебряными слезами, от ветра приподымалось и открывало гроб. Носильщики, притомившись, замедляли шаг, и гроб подвигался толчками, словно лодка, ныряющая в волнах.
Дошли. Мужчины продолжали спускаться с холма, до того места на лужайке, где была вырыта могила.
Все стали вокруг; и пока священник говорил, красноватая земля, выброшенная из могилы, непрестанно и тихо осыпалась по углам обратно в яму.
Потом, поддев под гроб четыре веревки, стали его спускать. Шарль смотрел. Гроб опускался все глубже.
Наконец послышался глухой толчок; веревки со скрипом были вытянуты обратно. Бурнизьен взял лопату, протянутую ему церковным сторожем; держа в правой руке кропило, левою он с силой бросил в могилу глыбу тяжелой земли; деревянный гроб, по которому застучали камешки, издал тот страшный звук, который кажется нам отголоском вечности.
Священник передал кропило соседу. Им оказался Гомэ. Он торжественно потряс им, потом протянул его Шарлю, стоявшему по колено в земле и бросавшему ее полными пригоршнями со словами: «Прощай!» Он посылал гробу поцелуи, тянулся к яме, словно желая быть зарытым вместе с погребаемой.
Его увели, и он тотчас утих, испытывая, быть может, как и все, смутное облегчение от того, что все кончилось.
Старик Руо на обратном пути спокойно закурил трубку, что Гомэ в глубине души счел не вполне приличным. Он отметил также, что Бинэ воздержался от присутствия на похоронах, что Тюваш «сбежал» тотчас после обедни и что Теодор, лакей нотариуса, одет в синий сюртук, «словно не могли ему достать черного, раз уж таков обычай, черт побери!». Чтобы поделиться своими наблюдениями, аптекарь переходил от одной группы к другой. Все выражали сокрушение о смерти Эммы, и особенно Лере, не преминувший явиться на похороны.
— Бедная барынька! Экое горе для мужа!
— Знаете, если бы не я, — подхватил аптекарь, — он, пожалуй, покусился бы на самоубийство.
— Такая милая дама! И подумать только, что еще в прошлую субботу она заходила ко мне в лавку!
— Мне было некогда, — сказал Гомэ, — приготовить несколько слов, которые я хотел бы произнести на ее могиле.
Придя домой, Шарль переоделся, и старик Руо снова облекся в свою синюю блузу. Блуза была новая, и так как он, едучи в Ионвиль, то и дело вытирал глаза рукавами, она слиняла и оставила пятна на его лице, а слезы нарисовали потоки в покрывавшей его пыли.
Бовари-мать сидела с ними. Все трое молчали. Наконец старик вздохнул:
— Помните, друг мой, как я приехал к вам в Тост, когда вы только что схоронили вашу первую жену. Тогда я мог вас утешать. У меня нашлось что вам сказать. А теперь… — И с глубоким стоном, всколыхнувшим всю его грудь, он сказал: — Ах, да что! Для меня это — видите ли вы — всему конец. Схоронил жену… потом сына… а вот сегодня и дочку!
Он пожелал немедленно ехать в Берто, говоря, что не сможет заснуть в этом доме. Даже внучку не захотел повидать.
— Нет! Нет. Еще больше горя — уж и не под силу. Поцелуйте ее за меня покрепче! Прощайте… вы славный малый! А насчет этого, — и он ударил себя по ляжке, — я никогда не забуду, будьте покойны! Всегда аккуратно будете получать свою индюшку!
Но, доехав до вершины холма, он обернулся, как обернулся некогда по дороге в Сен-Виктор, провожая дочку. Окна ионвильских домов горели пожаром под косыми лучами солнца, спускавшегося за луг. Он покрыл глаза рукою и на горизонте увидел ограду, за которой кое-где купами чернели деревья меж белых камней; потом продолжал путь мелкой рысцой, так как лошадка его захромала.