Разрыв этот наделал немало шума, и маршал де Грамон[48], опасаясь его пагубных последствий для себя и своей семьи, отправился к королю и умолял его поскорее отослать куда-нибудь сына. Гиш немедленно получил назначение и отбыл в Нанси пожинать в одиночестве плоды своих любовных подвигов, оставив разгневанную Мадам.
Но Генриетте не пришлось долго предаваться гневу. Месье, решивший, что нужно сделать что-нибудь, дабы супруга успокоилась, нашел самый простой и безопасный способ из всех возможных: он сделал ей ребенка.
Подозрительная цикорная водицаЕсли 1661 год и начался для Мадам с триумфа, то заканчивался он куда более прозаично. Пока Генриетта упорно боролась с тошнотой беременности, первого ноября все услышали звон колоколов и пальбу из пушек, возвещавших о рождении Великого дофина. В королевстве, помимо Филиппа, теперь появился еще один наследник, прямой преемник короля, в то время как у его брата детей еще не было.
Месье вовсе не предавался печали из-за утраченных надежд. Несмотря на все его пороки, он был добр, великодушен и не завидовал положению брата.
Но Мадам была жестоко уязвлена. Отныне позиции королевы настолько усилились, что можно было назвать это полной победой. Если прежде Генриетта чувствовала себя соперницей королевы, то теперь ей просто необходим был реванш. Мадам во что бы то ни стало должна была родить сына: кто знает, не станет ли он, воспитанный такой умной и тонкой матерью, как она, со временем счастливым конкурентом своего двоюродного брата и не отберет ли у него корону? Много месяцев в отсутствие возлюбленного Гиша Мадам лелеяла эту мысль в ожидании счастливого события, которое, возможно, возместит с лихвой ее поражение.
Увы, двадцать седьмого марта 1662 года Генриетта произвела на свет девочку.
– Бросьте ее в реку! – воскликнула она в истерике.
Ничего подобного сделано не было, к счастью, и прелестная принцесса Мария-Луиза прожила достаточно долго, чтобы стать королевой Испании.
На этот счет, правда, имеется сразу несколько версий. Некоторые, уверенные в том, что Месье неспособен оставить потомство, утверждали, что ребенок был дочерью самого короля. Подозрения эти основывались на якобы услышанном ими коротком диалоге между юной принцессой и Людовиком XIV, когда Мария-Луиза узнала о своем предстоящем браке с королем Карлом II Испанским.
Недовольная будущим замужеством, а испанский король и правда был малопривлекателен, она упрекала монарха в том, что он дурно обошелся со своей племянницей, на что тот ответил:
– Лучшего я не сделал бы для своей дочери!
Как бы то ни было, а Месье стал отцом троих детей, которых была вынуждена «подарить» ему Генриетта. По-видимому, несмотря на все его замашки, брат короля все же был способен к деторождению, ибо никто больше не сомневался в его талантах, с тех пор как после смерти Генриетты он женился на принцессе Пфальцской, Софии-Шарлотте[49]. Принцесса оказалась умной, но абсолютной лишенной женственности, она любила пиво, кислую капусту и частенько обращала ироничный и проницательный взгляд на окружение своего зятя. Плодом этого союза стал регент[50], которого уж точно никто не считал незаконнорожденным.
Тремя своими беременностями Мадам, как ни странно, была обязана скорее ненависти, чем любви. Каждый раз, когда Месье был уж слишком недоволен поведением супруги, он немедленно награждал ее ребенком, наблюдая с тайным удовлетворением, как после очередных родов, которые у нее всегда проходили тяжело, она все больше теряла здоровье и красоту. Мадам же получала удовольствие от того, что отбивала у супруга одного за другим его фаворитов. Место отсутствующего Гиша вскоре занял волнующий и опасный граф де Вард. В союзе с графиней де Суассон он осмелился написать королеве Марии-Терезии подложное письмо на испанском языке, якобы пришедшее из Мадрида. Волей случая Ла Молина, камеристка Марии-Терезии, заподозрила неладное и отнесла это письмо королю, ярость которого нетрудно представить, ибо в послании описывались его любовные похождения с Лавальер.
Как следствие, Вард был помещен в Бастилию, к большому недовольству графини де Суассон, его любовницы. Бывшая фаворитка короля Олимпия Манчини, ставшая графиней де Суассон, для спасения Варда не погнушалась воспользоваться перепиской графа де Гиша с Мадам. Манчини рвала и метала, поклявшись «укоротить нос» проклятой принцессе и, завладев одним, крайне неосторожным, письмом Гиша к любовнице, немедленно показала его королю. В письме говорилось следующее: «Ваш боязливый деверь – напыщенный бахвал. Как только вы окажетесь в Дюнкерке, мы добьемся от него всего, чего пожелаем…» (Гиш уговаривал принцессу навсегда покинуть Францию и остаться в Англии.) Мадам, чтобы выручить друга, в ответ раскрыла королю подробности «испанского письма», обвинив графиню де Суассон и Варда, который продолжал настаивать на своей полной невиновности, укоряя весь белый свет.
На этот раз оскорбленный король нанес мощный удар: Гиш и госпожа де Суассон были высланы из страны, мадемуазель де Монтале брошена в тюрьму, а Вард был лишен всех титулов и заключен сначала в Монпелье, а затем в Эг-Морт. Что касается Мадам, она утешилась в объятиях очередного фаворита своего мужа – красавца принца де Марсильяка. Месье взревел от бешенства и… жена его тут же оказалась брюхатой, в то время как принц обрел нового сердечного друга в лице шевалье де Лоррена.
Младший отпрыск дома Гизов был красив как бог, но никогда еще при дворе не появлялся человек столь зловредный и опасный. Ревнивый, завистливый, полный желчи и злобы, вынашивающий коварные планы с тщательностью алхимика, он скрывал за ангелоподобной внешностью и самыми прекрасными на свете белокурыми волосами свою черную и порочную натуру.
Каким бы тот ни был, Месье его обожал и, забыв прежних фаворитов, больше и дня не мог без него обходиться, хотя шевалье вел себя как тиран, ничуть не стесняясь. Впрочем, к женщинам он не питал отвращения. Долгие годы Лоррен был любовником мадемуазель де Фьен, он даже преследовал настойчивыми ухаживаниями Мадам, и, как утверждали злые языки, не без успеха. Они утверждали это с такой наглостью, что оскорбленный Месье на сей раз встал на сторону жены, которую оклеветал в присутствии всего двора граф де Грамон, дядя Гиша. А поскольку Людовик XIV не наказал Грамона по той простой причине, что граф лишь исполнил монаршую волю, дабы отомстить принцессе за ее пренебрежение к Лавальер, Филипп Орлеанский и сказал своему царственному брату несколько слов, столь резких и нелицеприятных, что тот «ощутил запах пороха» и понял: мягкий и любезный Месье мог не сегодня завтра превратиться в свою полную противоположность и взбунтоваться.
Мадам была признательна супругу за мужественное поведение, и, возможно, все бы в их хозяйстве наладилось, если бы в дело не вмешался шевалье де Лоррен.
Подобно всем самовлюбленным честолюбцам, он сразу становился врагом тех, кто не отвечал на его амурные притязания. Получив отказ Мадам, он возненавидел ее, хотя и продолжал в душе ею восхищаться. И он решил воспользоваться первым же представившимся случаем, чтобы очернить ее в глазах Месье.
Но постепенно способность к борьбе начала покидать Мадам. Рождение троих детей – Марии-Луизы, Филиппа (умершего в двухлетнем возрасте) и Анны-Марии, которая станет королевой Сардинии, серьезно сказалось на ее здоровье, которым она никогда не могла похвастаться. Болезнь тела сказалась и на состоянии духа. Принцесса утратила веселость и нередко предавалась грусти. Частые недомогания привели к тому, что она с трудом переносила Месье, неутомимого в поиске наслаждений, и еще хуже – шевалье де Лоррена, который, кажется, был наделен особым талантом отравлять ей жизнь. Надо заметить, что она не выносила и фавориток короля, так как на смену робкой Лавальер пришла высокомерная де Монтеспан, которая отныне заправляла жизнью во дворце с неслыханной наглостью.
Король в конце концов сложил оружие и установил с невесткой дружеские, почти теплые отношения. А побудило его к этому однажды сделанное ему предупреждение, когда после «дела Грамона» Мадам ему бросила:
– Если со мной будут дурно обращаться, брат короля за меня отомстит!
Да и союз с Англией требовал осторожности. Мало-помалу Людовик XIV привык видеть в Мадам кого-то вроде постоянного дипломатического представителя короля Карла II, что значительно смягчило и нормализовало их отношения. Вот почему, когда в 1669 году Людовик попросил Генриетту отправиться в Лондон в качестве чрезвычайного, но тайного посла, принцесса с радостью согласилась. Ведь она так давно не была на родине! И потом, возложенная на нее миссия была ей интересна: нужно было удержать короля Англии от союза с голландцами.
Подстрекаемый Лорреном, для которого не составляло труда подыграть Месье, который по-прежнему считал, что с ним обходятся как с человеком второго сорта, брат монарха решил воспротивиться отъезду жены. Однако на этот раз он получил от короля гневную отповедь. В качестве компенсации, разумеется, тот потребовал от короля передачи во владение шевалье де Лоррена земель, принадлежавших двум аббатствам, однако рассерженный Людовик наотрез отказал, и более того – выдворил из страны неудобного шевалье, которого, как он знал, Мадам терпеть не могла.
Уничтоженный, переполненный ненавистью, Лоррен уехал в Италию. Уверенный в том, что в его злоключениях виновна Мадам, он вынашивал план мести, которую издалека нелегко было осуществить. К несчастью, во Франции остался кое-кто из его друзей, таких же негодяев, как он сам, и в числе прочих господин д`Эффиа.
Свою дипломатическую миссию Мадам исполнила с блеском, и ее возвращение из Англии превратилось в настоящий триумф. Вновь она стала первой фигурой в Версале, что вовсе не привело в восторг ее супруга. Поспешив воспользоваться тем, что здоровье жены, в отличие от ее настроения, оставляло желать лучшего, он увез ее «подышать свежим воздухом» в свой новый замок Сен-Клу, который он, бесспорно человек со вкусом, превратил в настоящее произведение искусства и которому завидовал сам король.
И действительно, возможно, утомленная долгим путешествием в Англию, Генриетта вот уже некоторое время жаловалась на боли в боку. Часто она просыпалась с тяжелой головой, беспокоили ее также и неприятные ощущения в желудке. С наступлением жарких летних дней у нее вошло в привычку каждый вечер перед сном выпивать стакан цикорной воды, которую лакей готовил заранее, оставляя наполненный стакан в шкафчике рядом с кувшином простой воды.
Вечером в воскресенье двадцать девятого июня 1670 года Мадам, которая весь день себя плохо чувствовала, попросила свою придворную даму, госпожу де Лафайет, принести ей цикорной воды[51].
Отпив глоток, она тут же отодвинула стакан.
– Какая горечь! – проговорила она. – Не хочу больше.
Почти сразу после этого она поднесла руку к животу и согнулась, ощутив сильную боль.
– О боже! Как мне плохо, как плохо! Я не могу терпеть!
Мадам отнесли в постель, но и там она продолжала кричать, металась по кровати, видимо, испытывая сильнейшие страдания. Генриетта корчилась от боли, и вдруг раздался ее громкий крик:
– Яд! Мне дали яд! Меня отравили!
Призвали врачей, но они ничем не смогли помочь. Предупредили короля, и он немедленно явился к больной. Вокруг стояли врачи и, треща как попугаи, наперебой предлагали несчастной всевозможные средства. Испуганный монарх послал за своим личным врачом Валло.
– Нельзя же дать ей умереть вот так, не оказав помощи! Сделайте невозможное, Валло! Я вас отблагодарю!
Королевский лекарь очень старался, но ненамного превзошел собратьев, впрочем, принцессе уже и не требовалась земная помощь. Осознав это, она обратилась за помощью к Богу и попросила прислать к ней епископа Кондомского, монсеньора Боссюэ[52]. Он исповедовал принцессу, так неожиданно приблизившуюся к вратам смерти, и спустя девять часов после ее первого крика боли Генриетта Английская, герцогиня Орлеанская, отошла в мир иной, с редким мужеством снося ужасные боли.
Она покровительствовала Мольеру, вдохновляла Корнеля и Расина, так же как и госпожу де Лафайет, ею восхищалась маркиза де Севинье и восторгался Ларошфуко. Она же заслужила и самую знаменитую надгробную речь.
Несколько дней спустя после ее кончины под сводами собора Парижской Богоматери раздался звучный голос Боссюэ, последнего исповедника принцессы, который возгласил, приведя в трепет не только собравшихся в пышно убранном зале придворных, но и могильные камни. «Мадам умирает! Мадам умерла!»[53]
С согласия Карла II, брата усопшей, Людовик XIV велел провести вскрытие, однако ни французские, ни английские врачи не нашли в теле следов яда.
Между тем один из лакеев в Сен-Клу позже рассказывал, что в то зловещее утро двадцать девятого июня он видел в прихожей Мадам, как маркиз д`Эффиа закрывал шкафчик, где находилась цикорная вода.
– Очень жарко! – пояснил тогда маркиз удивленному лакею. – Знаю, что здесь Мадам держит свежую воду, вот и решил напиться.
Только и всего! Но правда ли это, что маркиз всего лишь выпил воды и не касался приготовленного стакана с цикорным напитком? Казнь маркизы де Бренвилье, состоявшаяся на Гревской площади спустя три года после смерти принцессы, станет своего рода прологом к знаменитому «делу о ядах».
Луиза де Керуаль, тайный агент Людовика XIV Генерал галер
Бретонское побережье в летние дни полно очарования, особенно в местах, где плато прорезают узкие скалистые речные долины: в часы прилива море устремляет туда свои воды и проникает глубоко в ланды, щедро расцвеченные розовым вереском и ярко-желтым утесником.
Летом 1668 года эти цветы расцвели с небывалой пышностью, словно собирались взять штурмом замок Керуаль, находившийся неподалеку от Сен-Ренана, к неописуемой радости живущей в нем прелестной отшельницы. В замке, расположенном посреди ланд, жизнь не отличалась весельем и разнообразием. Знатности и благородства хозяевам было не занимать, а вот средств не хватало, так что Луиза-Рене де Пенанкое де Керуаль прекрасно знала, какая уготована ей судьба из-за безденежья отца: она обречена остаться старой девой, занятой исключительно заботой о близких, а потом, если жизнь в монастыре ей не придется по вкусу, будет тихо чахнуть, глядя, как море бьется о прибрежные скалы Л`Абер-Ильдю[54] и сменяются времена года, и так до конца ее дней.
Да, Луиза была очень хорошенькой, но бедной, а значит, и речи не могло быть о представлении ее ко двору, о чем она втайне мечтала. Придворная жизнь требовала таких больших расходов! Конечно, благодаря своей красоте она могла выйти замуж за какого-нибудь соседского мелкопоместного дворянчика, но такой удел ее не прельщал вовсе. Мечты девушки были вскормлены чудесными бретонскими легендами, которыми издревле славилась эта земля, да и неотесанность местных женихов вызывала у нее неприязнь. Воистину, они мало походили на прекрасных принцев, которые ей грезились и которым не суждено было явиться за ней в этот пустынный край.
И все же принц не заставил себя ждать. Одним прекрасным утром этого чудесно расцветшего лета замок Керуаль вдруг наполнился шумом и суматохой. Во дворе нежданно-негаданно появились роскошно одетые всадники и украшенные гербами экипажи. Атлас и золото богатых нарядов сияли в лучах яркого солнца, а богатый плюмаж шляп трепетал на ветру. Еще не веря своим глазам, но уже переполненная восторгом, смотрела Луиза из окна девичьей комнаты на самом верху башни, как из этой блистательной толпы выделился монсеньор Франсуа Вандомский, второй герцог де Бофор, внук короля Генриха IV и Габриеллы д`Эстре, а также генерал галер[55] Его Величества Людовика XIV – принц, явившийся сюда, чтобы самым мирным способом завладеть ее тихим убежищем.
Несмотря на всю пышность, речь шла о простом визите к старому другу. Приехав в Брест для инспекции флота, герцог завернул в Керуаль, чтобы обнять Гийома, отца Луизы. Но родовитый и высокопоставленный Бофор не умел перемещаться скромно и тихо. И ему охотно прощали эту подчас неумеренную тягу к роскоши и своего рода позерство из-за неиссякаемой веселости и свойственного ему глубокого чувства дружбы. Безалаберный, шумливый и вечно куда-то стремящийся, как и все в их роду, монсеньор всегда оставался верным своим друзьям, даже самым незначительным, чего нельзя было сказать о его возлюбленных.
Во времена Фронды ненависть к Мазарини заставила герцога взяться за оружие. Пылкая натура и простая речь сделали его любимцем парижской черни, которая прозвала Бофора Королем Рынка[56]. Народные симпатии, правда, стоили ему заточения в Венсенском замке, откуда он совершил фантастический побег. И если король и не любил Бофора, то подвиги герцога, равно как и его элегантность и привлекательность, обеспечили ему популярность, едва ли не легендарную.
Тонкий ценитель женской красоты и верный в этом качестве памяти своего дедушки, уроженца Беарна, Бофор широко улыбнулся Луизе, склонившейся перед ним в реверансе.
– Прелестное дитя! – воскликнул он, слегка потрепав ее по щечке. – Что будешь с ней делать, старина Гийом? Выдашь замуж?
– Увы, монсеньор. Луиза хороша, не спорю, но красота – единственное приданое, а этого мало. Были бы деньги, тогда…
– Тогда ее представили бы ко двору, как других знатных девиц? – сказал герцог, рассмеявшись свойственным только ему грубоватым смехом. – Разве это причина, чтобы заставлять здесь вянуть такой прекрасный цветок? Морской воздух вредит красавицам!
– Вы правы, монсеньор! Но что я могу поделать?
– Ты – ничего, согласен, но мои возможности куда больше. Твою прекрасную Луизу обязательно увидят при дворе!
Вскоре Бофор покинул их, закруженный вихрем перьев, под лязг оружия, и вновь на Керуаль спустилась тишина. Луиза уже свыклась с мыслью, что ей приснился этот сказочный визит, как вдруг в замок пришло письмо. Прочесть его было невозможно: мало того, что оно было нашпиговано орфографическими ошибками, как это часто бывает у сильных мира сего, но порой и слова были употреблены неправильно, подменяя одно другим. К счастью, туманный смысл первого послания исчерпывающе прояснялся вторым, написанным на гербовой бумаге: то была королевская грамота, пожалованная девице Керуаль, где говорилось о ее новом статусе – фрейлины Мадам, герцогини Орлеанской, невестки самого короля. Луизе действительно в скором времени предстояло увидеть двор.