Все это Наталья Петровна и приготовилась высказать мужу, когда тот начнет над ней насмехаться.
Николай Иванович выслушал жену молча, взглянул с любопытством, пожевал губами, оделся и ушел в парк, играть в свое домино — только коробка с костяшками брякнула, он ее постоянно держал в кармане пальто. Муж ушел, а Наталья Петровна стала мыть в кухне пол и, пока мыла, решила на этот раз ни за что не уступать, всю жизнь уступала. Хватит, ишь ты! У него удовольствие — домино, а и она заслужила, всю жизнь отработала и теперь крутится полный день.
Наталья Петровна выпрямилась, отжала тряпку в ведро, посмотрела в окно, как погода. Ведь простудится в этом пальто, говорила: надо зимнее, не послушал, упрямый баран!
Напротив, у рынка, как всегда стояли старушки, торговали, кто чем. Этим, видно, никогда не холодно, как ни глянешь — всегда тут… А небо-то ясное, к морозу. И дерево, вон, качается, ветер, значит… А ресторан?.. Что ж… Эка невидаль — ресторан! Размечталась. Деньги пушить на старости лет, из ума начала выживать. Дура, ох, дура! Ну и согласится муж, в чем, скажи, пойдешь? Ведь как вышла на пенсию, ничего себе не сшила, не купила. Дома всегда найдется, что трепать, по гостям не больно ходим, а тут надумала: по ресторанам! Вот и правильно, что отругает, нам, бабам, только дай волю. В ресторан ей, артистке республики!
А Николай Иванович взял и согласился!
Как пришел к обеду, сразу:
— Готовься, делай шестимесячную, завтра — в ресторан. В «Весну». Пойдем, посидим, как люди. Не хуже других, заслужили отдых.
За столом — чудеса да и только — сидел веселый, рассказывал:
— Ребята (старики его, доминошники) говорят: а чего? Посоветовали идти в «Весну», это у нас в районе сразу же за парком новый ресторан, летом открыли. Летом был наплыв — не протолкнешься, иностранцев привозили кормить на автобусах, а сейчас народу мало. Я ходил, смотрел — ничего… Говорят, и кормят прилично, и все прочее. Платить — так уж чтоб было, за что! Мне Фокин… ну тот, что с палкой ходит, бывший музыкант, в театре работал… хотя ты не знаешь… так он сказал: «Весна» — ресторан «люкс», высшего разряда.
Весь вечер Николай Иванович был разговорчивый, вспоминал чего-то, как провожали на пенсию Васильева, его друга по работе. Тоже был старшим мастером, только на другом участке. Решили отметить в ресторане, собрали денег, заказали банкет. На банкете том Васильев, вообще-то человек спокойный, вдруг полез драться к Филиппычу, к начальнику цеха. «Ты, — кричит, — жмот, жмотяра! Я молчал, права не имел, а теперь все скажу!» Еле их растащили.
Жалко Васильева — вдруг погрустнел Николай Иванович, — хороший был мужик, справедливый, правду тогда Филиппычу сказал… Я вот не сказал… Филиппыч — то настоящее говно, пускай молодой и с дипломом. Для него рабочий — не человек, а вроде бобика. И меня сто раз дураком выставлял. Надо, скажем, человека оставить на вторую смену, или еще что. Попрошу. Конечно, обещаю заплатить. А Филиппыч потом мне козью рожу: «Не буду платить, меня не спросил, плати из своих».
Васильева Наталья Петровна знала. Пока был здоров, чуть не каждый день заходил к Николаю Ивановичу — жил рядом. И всегда приносил шашки. Войдет, разденется, разуется и прямо в носках — в комнату. И всегда так застенчиво: «В шашульки, как, будем? Ага?» И сразу расставлять, а сам приговаривает: «Шашечки, шашульки, шашулечки».
— Николай Иванович, научи меня в шашки играть, — сказала Наталья Петровна.
Он и не услышал, давал распоряжение:
— Надо в срочном порядке купить новое платье. Выходное, чтоб не стыдно. Раз в жизни ездили к Михаилу, была, как чучело. Кофта какая-то, рейтузы…
Ох. В ресторан, так в ресторан. На следующее утро Наталья Петровна купила себе в универмаге новое платье. Хотела поискать что-нибудь недорогое в комиссионном, Николай Иванович запретил:
— Только новое. В скупку сдают одежду исключительно с покойников.
Шестимесячной завивки Наталья Петровна делать, понятно, не стала, нечего смешить людей. Причесалась, как всегда, гладко, а сзади пучок. Николай Иванович надел черный костюм, накрахмаленную белую рубашку с галстуком. И отправились.
Пустой парк. Красные и голубые флаги шеренгами по обеим сторонам центральной аллеи. Твердый зимний ветер, а с утра было тепло и моросил дождь. Жестяной стук и скрип схваченных внезапным морозом полотнищ. Заиндевевший, похожий на оцинкованное железо асфальт. Громкая музыка из репродукторов — праздничная музыка — медь духовых инструментов. Голые и черные, точно отлиты из чугуна, стволы деревьев, а над ними — синее металлическое небо.
— Вон там, если налево к пруду, наша площадка. Где собираемся, — пояснил Николай Иванович. Жена согласно кивнула. Потом спросила:
— А «Весна эта»? Далеко еще?
— Минут пять, не больше.
…Боится. Николай Иванович видел: боится. Как из деревни… А ведь одно удовольствие таки идти, точно на демонстрации — флаги, музыка и ветер. Он посмотрел на жену. Семенит рядом, лицо озабоченное. Обдумывает, как бы отказаться теперь. Вот бабы!
— Николай Иванович, — робко начала Наталья Петровна, — а может, это… Все же дорого. Погуляем здесь, в саду, и ладно?
— Платье купила? — Николай Иванович строго взглянул на жену. — Купила. И все.
Вообще-то в ресторане оказалось хорошо. Красиво. Сверкают люстры (из чистого хрусталя), занавески голубые, плюшевые, и на креслах такая же обивка. Вдоль стен большие столы, человек на шесть, а посередке маленькие, на четверых. Вот к такому столику Сорокин и привел жену, велел садиться и сам сел напротив.
Наталья Петровна потихоньку приходила в себя. Пока раздевались в вестибюле, ей было стыдно швейцара и гардеробщика, зато Николай Иванович — хоть бы что. (Храбрый какой!) Вошел, со всеми поздоровался, разделся. Потом — к зеркалу. Постоял, вынул расческу, провел по волосам, еще поглядел, посуровел. Вошли в зал и сели.
— Салфетки-то из настоящего полотна, — шепнула Наталя Петровна.
— Это ресторан «люкс», не закусочная, — громко откликнулся муж. Голос был обстоятельный.
В большом зале было тихо и малолюдно, занято всего несколько столов, за одним компания, остальные парочки. Вон мужчина — на вид шестьдесят, не меньше, голова лысая с белым. А тоже с дамой. И дамочка, похоже, не в годах, все крутится да вертится, к Наталье Петровне сидит спиной.
Появился официант, молодой, сытый, в голубом костюме. Сказал «Добрый вечер», положил меню и ушел. Наталья Петровна посмотрела вслед — смешно: идет и задом вертит, будто девка.
Выбирал Николай Иванович долго и степенно. Сперва, надев очки, внимательно прочитал меню от начала до конца. Отметил про себя, что цены — будь здоров (надо бы куда сообщить, чтоб проверили), но решил не жаться, не для того выбрался с женой в ресторан, не копейки считать. Сказал:
— Значит так. Возьмем салат «Столичный», шпроты, две порции. Теперь — селедка. Закуска. Так. Суп — борщ «Московский». На второе бифштекс натуральный с яйцом. Осилим?
Тут как раз подоспел официант, достал какую-то книжечку, карандаш. Стоит, молчит, ничего не спрашивает. Ждет и глядит вдаль. А Николай Иванович, как нарочно, тоже молчит. Наталье Петровне опять стало стыдно, вдруг подумалось: плохо одета. И ногти страшнее, а у этого, у официанта вроде маникюр. И вообще чуть не духами пахнет. Сжала руки, подобрав пальцы.
Николай Иванович смотрит в меню, официант смотрит по сторонам. И нехорошо как-то смотрит, будто помирает с тоски или живот у него заболел.
Наконец Николай Иванович поднял голову, продиктовал, что принести, добавил еще сладкое — компот из слив. Официант ножками лакированными переступил, пошевелил губой:
— Что пить будем?
— Ага! — согласился Николай Иванович. — Это я, значит, про самое главное забыл. Упущение в работе…
— Водка? Коньяк? — перебил официант и вздохнул. Да так жалобно, с надрывом.
— Пива пару бутылок. «Жигулевское» есть?
— Пиво, прошу прощения, не у нас. Тут неподалеку. В бане.
Официант сказал это очень вежливо и негромко, но Наталье Петровне сразу стало жарко.
— Тогда лимонад, — отрывисто произнес Николай Иванович.
Официант пожал толстыми плечами, однако записал. Живот у него, видно, с каждой секундой болел сильнее.
— Что для… дамы? — спросил с запинкой.
Николай Иванович не понял, молчал, и он повторил громче, обращаясь на этот раз к Наталье Петровне:
— Тоже… воду пить будете? Или как?
— Я… мне… — смешалась Наталья Петровна.
— Ладно, — буркнул муж, — красного тогда дайте. По бокалу. «Три семерки».
Официант медленно потащил вверх тонкие (никак, выщипанные?) брови и горестно сказал, что бокалами подается только шампанское, что же касается этих… семерок, шестерок или как там, то он, конечно, извиняется, но не имеет понятия, о чем речь.
— Пускай шампанское, — кивнул Николай Иванович, — без разницы.
— Пускай шампанское, — кивнул Николай Иванович, — без разницы.
Официант трухляво так хмыкнул, пошел. Остановился возле двух других парней в таких же голубых костюмах, что-то им начал говорить, те заржали и уставились на Николая Ивановича.
Наталья Петровна чуть не плакала. Как он с мужем разговаривал, паршивец, сопляк пакостный?! Наел тут ряху, вертит задом вокруг столов, а человек — постарше его, полвека отработал на производстве, отвоевал. На заслуженном отдыхе! Он-то, щенок, ясное дело, все рассмотрел, и что костюм не модный, и галстук, поди, не по-ихнему завязан.
Николай Иванович молчал, и Наталья Петровна сильно забеспокоилась:
— Ну и черт с ним! Не мы для них, они для нас, — зашептала она, наклоняясь над столом и вытянув шею, — ты погляди лучше, — вон, эти. Он старик, а она молодая. Сразу видно, не жена. Смотри, смотри, кольцо на руке! Никакой совести у людей…
Он даже головы не повернул в ту сторону. Взял крахмальную салфетку и положил себе на колени.
Приплыл официант, принес закуску, вино, лимонад. Пока расставлял, шевелясь возле них, Наталья Петровна вся съежилась.
Николай Иванович выпил без слова, не закусил даже. Наталья Петровна тоже отхлебнула шампанского. Холодное и какое-то… кислое — не кислое, а горло дерет.
— Разбавляют, — сказала. — Воруют, паразиты.
И посмотрела мужу прямо в глаза. А он на ее взгляд не ответил. Взял шпротину и стал жевать.
Когда человек нам безразличен, заботы его, обиды и даже несчастья всегда кажутся пустяком, ерундой, а переживания — глупой паникой.
«Из мухи — слона», — бодренько успокоим мы себя, выслушав его скрипучие жалобы и рассеянно покивав в ответ. А еще добавим: «Ничего, переживет» (или на возмутительном воляпюке, так ненавидимом нашей Елизаветой Григорьевной: «перетопчется»). В общем, чужую беду руками разведу…
Но Николай-то Иванович жене своей был не чужой, вот в чем штука, и ей от него жалоб не требовалось, достаточно посмотреть в лицо, и как дрожит рука, когда он тянется вилкой за шпротами.
Боже ты мой! А как радовался, когда собирались, готовились, да шли сюда! Теперь молчит, брови сдвинул, глаза в скатерть.
В безмолвии съели они закуски и остывший борщ. Наталья Петровна сама не заметила, а допила шампанское. Вкуса сейчас уже не было никакого, но голова сделалась тяжелой. Колю, Колю-то до чего жалко, прямо душа надрывается!
Мрачно было кругом. Откуда-то дуло по ногам, а баба за соседним столом пересела к хахалю, и стало видно, что она совсем молодая, моложе Миши. Придвинулась к старику бок-о-бок, и он безо всякого стыда гладил ее по ляжке.
Николай Иванович замер над пустой тарелкой.
«Хоть бы скорее второе, и конец, — почти молилась Наталья Петровна. — Только скорей бы».
А свиненок этот ходил мимо, таскал подносы, будто не видит, что люди час битый ждут.
Зал тем временем пошел заполняться, свободных мест уж и не осталось официанты забегали резвей.
— Простите, сигаретки не найдется?
Тот лысый козел, что тискался за соседним столом, был теперь рядом, обращался к Николаю Ивановичу. Вежливый такой, голову наклонил, улыбается.
Знала Наталья Петровна, ночью разбуди, как всегда ведет себя муж в подобных случаях: отвечает солидно, с прищуром: мол, сам не курю и вам не советую. А тут… Что такое? Вскочил, сияет, суетится:
— У меня, извиняюсь, курева нету, не употребляю, к большому сожалению, хотя сейчас с удовольствием за компанию бы, вот ведь, а? А может, попросить, они и принесут? А? Да вы присаживайтесь… — и уж стул пододвигает, точно другу-приятелю. А тот не дослушал, поглядел, как на ненормального, повернулся и отошел.
Николай Иванович покраснел, постоял-постоял и сел на место. А официант побежал, вроде, к ним, да вдруг — шасть мимо. Морду отвернул и ни грязную посуду со стола не собирает, ни второе не подает. Брезгует. Для него, сопляка, людей, которые ему в родители годятся, и нету вовсе.
Хватит! Наталья Петровна встала.
По ковровой дорожке ступала она неверным шагом, внимательно глядела вниз, чтобы не споткнуться. Шлак двери, где за письменным столом важно, точно в конторе, сидела женщина в коричневом костюме, здешняя, видать, начальница — лицо полное, белое. И телефон рядом. Возле женщины, сложив на груди руки, стоял этот самый подлец — официант. Стоял и ничего не делал, так бы и убила!
— Молодой человек, — позвала его Наталья Петровна. Голос у нее задребезжал, она откашлялась и ясно повторила: — Молодой человек, иди-ка сюда!
Он обернулся, по-давешнему стал подымать свои бровки, на Наталью Петровну глядит, будто она ему мышь или какой паук. От этого взгляда в груди у нее задрожал холодок, а потом сразу разлился жар, стало печь, словно натерли «тигровой» мазью от радикулита.
— Ну, — спросил официант.
— Не нукай, не запрягал! — громко оборвала его Наталья Петровна, смутно вспомнив мальчишек из детства.
Придвинувшись к столу вплотную и обращаясь только к начальнице, сказала, что она — советский человек и безобразий тут не потерпит, они с мужем рабочие люди, не хуже кого, чтобы всякий молокосос изгилялся, ведет себя, как фашист, рожу кривит на людей второго два чала не дождешься, а для других и уважение, и обслуживание, только пришли. А уже все на столе, им — что угодно, а этот водку навязывает, давайте сейчас жалобную книгу!
— Что, бабуся, перепила? — лениво заквакал официант. — Не можешь пить, сиди дома. Мы ведь, чуть чего, и милицию…
— Ты, Вова, тихо, — цыкнула на него начальница, — иди, работай. А вы… — тут она на секунду запнулась, — вы, дама, не нервничайте, зачем, миленький, здоровье — одно. И зачем сразу — жалобы? На Володю обижаться не надо, его сегодня тут расстроили…
— А мне какое дело? — разозлилась Наталья Петровна. — Его расстроили, так он будет на людей плевать? Я его так расстрою! Я все вижу. И напишу! Другим — что хочешь, обслуживание. А простому человеку, раз в жизни пришел… Хамит безо всякого уважения. Ему — кто водку не заказал, тому в лицо можно плевать?
— Дама, дама, не переживайте! — начальница встала и проворно выбралась из-за стола, оказавшись низенькой и толстой. Смотрела она ласково, улыбалась большими яркими губами, — вы только скажите, чего желаете, мы сейчас обслужим. Моментально, я сама прослежу. Ладненько? И — какая водка, что вы?
— А такая! Сами знаете, какая! Чтобы денег побольше взять! Я в газету… — Наталья Петровна уже не могла остановиться. — Ресторан называется. Чего смотрите? Я все знаю. Главное дело, простому человеку с тоски помереть можно, все сидят по углам и шу-шу-шу, всем на всех наплевать, как в Америке. Ни культурника… ничего…
— Гражданочка, вы о чем? Дама! Какие… — совсем уже опешила начальница. — У нас ведь… это… Вот погодите, придет оркестр…
— Сдался мне ваш оркестр! — врезала ей Наталья Петровна, — Обеспечьте, чтобы все, как другим, и без хамства, и борщ у вас хуже помоев!
Она повернулась и, гневно ступая, зашагала к своему столу. Все смотрели — ну и пусть смотрят! За спиной остался полуоткрытый рот начальницы, три золотых коронки и крашеные губы, которые, сморщившись, стали похожи на двух жирных гусениц.
Когда Наталья Петровна вернулась к мужу, тот встретил ее тусклым взглядом, пробормотал сквозь стиснутый рот: «Позоришь, деревенщина», и опять замолчал. Это было злое, яростное молчание, и она сразу вся вспотела, особенно ладони, а носовой платок остался в кармане пальто. У Николая Ивановича не попросишь, салфетку взять постеснялась, вытерла руки незаметно о край скатерти. Истратив на скандал и без того небольшой запас сил, Наталья Петровна сидела теперь без мыслей, хотела только одного: оказаться дома. По телу липко растекалась холодная, тоскливая слабость, в голове гудело. Все, что было дальше, она потом и вспомнить не могла по порядку, были в памяти проломы, куда ухнули без остатка целые куски времени, события и даже лица. Ни за что, например, не могла бы она рассказать, что за физиономия была у нового официанта, — Вова больше не показывался, — а от новенького в памяти остался только белый пробор, ловкие руки (на одном пальце толстый перстень с буквами), да еще усики. Усики эти похожи на галстук-бабочку… — но, возможно, что никаких усиков не было и в помине, а вот галстук-бабочка, действительно, был, но не у него, а на белой груди невесть когда и невесть откуда взявшегося музыканта в конце зала.
Официант разом смел грязную посуду и крошки, стремительно принес второе.
Наталья Петровна заторопилась было со «спасибо», но муж коротко на нее взглянув, велел:
— Двести «Московской». И закусить. Рыба есть?
Рыба? Наталья Петровна так и обомлела, однако голоса не подала и кажется, за весь вечер больше рта не раскрыла, хотя рыбу он и дома-то не ел, боялся костей. Да что рыба!
Но — водка?!