Вспомнил мимолетно: у капитана Лескина, как и у всех, в телефоне тоже был номер Зубырева. И Лескин в присутствии Зубырева набирал чей-то номер, то есть искал его в списке. А телефон у него навороченный, дисплей размером с ладонь, Зубырев увидел свою фамилию, спросил:
– Это кто?
– Вы, – улыбнулся Лескин.
– Что это за фамильярность! – возмутился Зубырев. – Зубырев! Я вам что, товарищ капитан Лескин, дружок, что ли? Вы бы еще Женя написали!
– Нет, а как? – растерялся Лескин.
– Как минимум – майор Зубырев. Или с инициалами.
Потом, конечно, похихикали над чудачеством начальника, но на всякий случай каждый в своем телефоне изменил – либо «Е.И. Зубырев», либо «майор Зубырев», либо «тов. Зубырев». А Лескин, у которого телефон позволял делать длинные записи, отыгрался по полной, записал: «Товарищ майор Евгений Ильич Зубырев, мой непосредственный начальник».
Кстати, у самого Зубырева, потом подсмотрели, начальство было исключительно с инициалами, вполне, то есть, уважительно.
Итак, появилась надпись: «Зубырев Е.И.».
Понимая, что ничего хорошего от этого звонка ждать не приходится, Толоконько размышлял: ответить или нет? С одной стороны, можно потом сказать, что спал. Но если спал, почему не отключил? Да и отключение не отговорка: если звонит начальник, ты должен его звонок услышать даже при отключенном телефоне, даже если ты мертвый, должен восстать, ответить, а дальше твое дело, можешь помирать обратно.
Толоконько ответил:
– Слушаю, Евгений Ильич.
– В сортире, что ль, сидел?
– В ванной был.
– Рано отмываешься! Давай быстро сюда.
– А что случилось?
– Он еще спрашивает! Быстро, я сказал!
Делать нечего, Толоконько пошел к дому, позвонил жене на работу, что он по второму разу отправляется дежурить, сел в свой не новый, увы, «опель-астра» (да и за новый было бы стыдно: не по чину машина) и отправился к родному отделению, которое, к несчастью, еще и располагалось через несколько домов (одна из причин, почему Сергей устроился туда на работу). То есть оттянуть не удастся.
Анатолия Алексеевича Девова вели в толпе связанного, он чувствовал себя необычайно униженным. Справа шел амбал с лысым черепом, мощными мускулами культуриста и довольно добродушным при этом лицом. Это был Юра Коломашев, соратник Германа Битцева, которого посторонние ошибочно принимали за его телохранителя. Юра не обижался. Свои-то все знали, кто он. А он был когда-то чахлый кандидат технических наук, лабораторный трудяга с обожженными кислотой пальцами. Его однажды до полусмерти избили в присутствии красивой девушки-соседки, а он с нею всего лишь прошелся, мямля что-то про погоду, которая сегодня гораздо лучше, чем вчера. Через полгода, оправившись от ушибов, ран и переломов, Юра начал ходить в тренажерный зал. Там познакомился с неким Юзачевым, который пригласил его в партию Битцева, где не хватало физически красивых и сильных людей. Идеи партии Юру не очень заинтересовали, но у него впервые появилась компания, где его уважали, слушали внимательно, он вошел во вкус и иногда даже чувствовал себя теоретиком. А лабораторию свою бросил, стал инструктором в тренажерном зале, где особенно умело руководил занятиями девушек и женщин, но это отдельная история, не будем отвлекаться.
Слева шел, будто нарочно, совершенно противоположный Юре человек – такой, каким сам Юра был еще лет шесть назад: тощий, в очках, с клочкастыми волосами (которые, наверно, ему мама стригла перед зеркальным комодом, стоящим в квартире на одном и том же месте с 1956 года – как купили и внесли). Звали его Феликс Никитин, он был левее самого Битцева. Или правее. Короче, он был совестью партии, строгим контролером нравов, он знал, что все партии гибнут от внутреннего разложения, оттого, что, придя к власти, начинают наделять своих членов привилегиями, и заранее готовился противоборствовать любым проявлениям деградации.
Они вели Девова крепко, но вежливо, хотя Феликс, не надеясь на свои силы, иногда слишком крепко сжимал своими худыми пальцами (вернее, ногтями) руку Девова.
– Вы понимаете, что совершаете подсудное дело? – спрашивал их Анатолий Алексеевич.
– Это вас надо судить! – заявлял в ответ Феликс, а Юра только улыбался, глядя на девушку, идущую впереди, на ее белые брючки в обтяжку и на загорелую тонкую талию.
– Вы, может, не знаете, с кем имеете дело? – вдруг предполагал невероятное Девов.
– Отлично знаем! – отвечал Феликс, а Юра обеспокоенно шарил глазами, потому что девушка куда-то делась.
– Ну тогда вам же хуже! – продолжал угрожать Девов.
– Хуже некуда! – заверял Феликс, а Юра улыбался, потому что девушка в белых брючках и с талией опять была в зоне видимости.
Девов, истощив запас разумных аргументов, некоторое время молчал.
Все было слишком неожиданно. Он был убежден, что инцидент продлится не более десяти минут. А потом – милиция, военные, машины с мигалками. Возможно, даже вертолеты. Но – ничего. Ни мигалок, ни вертолетов. И вообще никто не обращает внимания. Даже сами демонстранты словно забыли, что в их рядах находится высокопоставленный заложник.
– Вы с ума сошли! Опомнитесь! – попытался обратиться к народу Девов.
Но народ даже не услышал – слишком вокруг было оживленно, шумно, громко.
И тут Девов понял, что он хочет в туалет. Очень хочет. Нестерпимо.
Это было ощущение абсолютно новое. За исключением высиживаний на совещаниях, заседаниях и прочих мероприятиях, где, впрочем, всегда был регламент, да и совещания эти он по большей части вел сам, имея возможность прервать в любое время, Девов никогда не знал ограничений по этой части. Захотелось – пожалуйста. В квартире туалет, в кабинете туалет, где бы ты ни был – везде туалеты. А чтобы вот как сейчас, хочется, а нельзя – нет, такого не было.
Пришлось прибегнуть к популизму.
– Мужики, – сказал Девов простонародным голосом. – Ладно, закончили дискуссии. Хочется вам меня вести, ведите. Но такое дело – заглянуть бы кое-куда. Ну понимаете?
– Нет! – отрезал Феликс.
– Да в туалет он хочет, – сказал Юра, опять потерявший из виду брючки и талию. Теперь он искал глазами новый объект, потому что Юра без этого не мог. Если он оказывался в вагоне метро, где почему-то не было ни одного красивого или хотя бы симпатичного женского лица или привлекательной фигуры – в общем, хоть чего-то, за что можно уцепиться взглядом, он на следующей станции переходил в другой вагон. Бывало, конечно, что везло, входила красавица, необходимость переходить отпадала.
Сейчас ничего соблазнительного не попадалось взгляду, поэтому Юра невольно перемещался, увлекая за собой и Девова, и Феликса.
– Где мы ему возьмем туалет? – спросил Феликс. – Сами виноваты! – обвинил он Девова. – Торговый ларек поставить, это вы всегда разрешите, хоть с пивом, хоть с презервативами, в двух шагах от церкви или от школы, сто раз натыкался, а элементарной вещи, туалета, во всем центре Москвы не найдешь!
– В центре биотуалеты поставили, – поправил Юра. – Будки такие.
– А мы еще не в центре. Пусть в центре поставили, а в других районах уж точно нет. Или в подворотню беги, или к гаражам, или ищи, где подъезд открыт.
– Богатый у тебя опыт! – благодушно пошутил Юра.
– Я теоретически! – разозлился Феликс. – А вот пусть он помучается, зато будет знать, каково приходится простым людям. Вы ведь об этом не задумываетесь, Анатолий Алексеевич? Вы когда в последний раз в метро спускались? Когда в магазин заходили? А в какой-нибудь общественный сортир давно заглядывали? Причем в платный, вот в чем паразитство! И все равно – воняет!
Девову становилось все хуже. Наверное, это признаки простатита. У отца вон простатит, значит, и у него может быть – наследственно. А отец, когда на своей машине выезжает куда-нибудь, берет всегда пластиковую бутыль на такой случай.
Может, их на жалость взять? К больному любой человек должен иметь снисхождение.
– Ребята, – сказал Девов громким шепотом. – Не хотел об этом говорить, но простатит у меня. Не могу терпеть. Вы что, хотите, чтобы я обмочился при всех? А еще интеллигентные люди. Интеллигент никогда не станет унижать человека.
– Вы унижаете, а вас нельзя? – негодовал Феликс. – Знаем мы эту песню. Дай тебе сейчас сюда войска, чтобы тебя освободили, ты бы нас своими руками на дулах танков повесил бы! Что, нет?
– Не говори глупостей, – вымученно улыбнулся Девов, хотя именно так бы он со своими мучителями поступил. Повесить на дулах, а потом из этих дул снарядами – чтобы мясное крошево разлетелось по всей Москве! Чтобы неповадно было!
Тут Девов увидел между двумя домами – сетка ограждения, котлован, сваи виднеются. Стройка. И оттуда выходили мужчины, очень довольные, улыбающиеся, некоторые на ходу застегивались.
– Ребята, у меня же руки связаны, куда я денусь? – сказал Девов. – Вон туда отведите, а?
– Ладно, – согласился Юра.
– Ребята, у меня же руки связаны, куда я денусь? – сказал Девов. – Вон туда отведите, а?
– Ладно, – согласился Юра.
Они провели его к стройке. Девов торопливо осматривался, крутя глазами, но не двигая резко головой, чтобы не выдать себя.
Вот оказались в закутке, изрядно уже загаженном, – между стеной здания и котлованом.
– Руки развяжите на минуту, – попросил Девов.
– Ага, конечно! – ответил Феликс.
– Нет, а как я?
– Действительно, – сказал Юра. – Или, Феля, – назвал он по-дружески Феликса, – расстегивай ему тогда сам штаны. И доставай. И придерживай.
– Еще чего!
– Ты гомофоб? Ты брезгуешь людьми? А вроде такой демократ у нас, самый демократистый демократ. Где твоя любовь к людям? А главное, посмотри, тут же стена и сетка, куда он денется?
– Ладно, – хмуро сказал уязвленный Феликс, который не любил, когда подвергали сомнению его принципиальность, и развязал руки Девову.
– Отвернитесь хотя бы, не могу я так, – сказал Девов.
Они отвернулись, держа однако Девова в периферийном поле зрения.
А тот, когда увидел сетку, сразу придумал бежать. Будет цепляться пальцами, подтягиваться – и вверх, вверх, отталкиваясь по мере возможности ногами от сетки – да хоть от воздуха, лишь бы уйти от мучительной несвободы, которая, как понял Девов за этот час с небольшим, самое большое несчастье, выпадающее человеку (правда, он других несчастий и не испытывал).
Но бежать, не освободившись от томящей жидкости, невозможно. Поэтому Девов сначала сделал, что хотел.
– Скоро вы? – спросил Феликс.
– Сейчас, сейчас. Терпел долго, поэтому…
Девов кошкой бросился на сетку. Цеплялся пальцами, скользил по сетке ботинками. Перехватывал, поднимаясь лихорадочно выше. Чувствовал – уходит, уходит, уходит! Снизу что-то хлопнуло по ноге – пытались достать, но не достали, значит, уже почти свобода.
Но строители!
Строители, паразиты, которых всех поголовно надо расстрелять, сколько раз поднимал Девов вопросы качества на коллегиях, совещаниях, планерках! Строители плохо закрепили сетку – и она поползла вниз, а вместе с нею пополз Девов.
И рухнул.
Прямо в месиво из человеческих экскрементов.
Он лежал, ударял кулаками о землю и кричал:
– Сволочи! Садисты!
– Ну-ну, – говорил Юра, осторожно, двумя пальцами приподнимая Девова за шиворот и воротя в сторону нос. – Не надо было ерундой заниматься. Веди вас теперь такого пахучего…
Меж тем по всей Москве разгоряченные слухами и прямыми трансляциями по радио и телевидению люди сбивались в группки и группы, в небольшие колонны, в отряды – и все шли к Кремлю. Кто для того, чтобы поучаствовать, кто для того, чтобы посмотреть. Все чувствовали приближение чего-то небывалого. Впрочем, это слишком сильно сказано: нет такого небывалого, чего бы не было в России. Поэтому вернее сказать: давно не бывало. Соскучились. При этом одна колонна была уверена, что идет рушить Кремль как извечный рассадник самовластия и произвола, а другие считали, что будут защищать – как последний оплот порядка и стабильности.
От Красной Пресни пошли пенсионеры и отцы пенсионеров, вознамерившиеся наконец отстоять завоевания Октябрьской революции.
От Новогиреева и Вешняков через Лефортово пробиралась рабочая неработающая молодежь, смешанная с неработающей нерабочей.
От Черемушек двинулась молодежь прогрессивная и продвинутая – на защиту креативной демократии.
От Коптева через Дмитровский район рвались откровенные гопники и хулиганы в надежде поживиться, чем черт пошлет.
От Марьиной Рощи шла довольно большая толпа людей, о которых вообще никто ничего не мог сказать.
Естественно, силы реагирования, привыкшие иметь дело с малочисленными группировками и нападать впятером или хотя бы втроем на одного, вычленяя из толпы, не то чтобы растерялись, а их просто физически не хватало, как не хватит всех тряпок, кастрюль и ведер в квартире, если вдруг соседи сверху вас затопят, причем сразу из всех кранов и батарей.
При этом люди были в своем большинстве необычайно веселы. Было много неожиданных приятных встреч: с бывшими одноклассниками, коллегами по прошлым работам, друзьями детства и юности, да и просто с соседями, которые жили за стенкой, но месяцами и годами не попадались на глаза. В дверь да из двери, как тут попадешься, а за солью сейчас к соседям не ходят, своя есть.
– И вы здесь?
– А как же!
Именно из-за этого когда-то ходили на первомайские и октябрьские демонстрации: пообщаться с собственным коллективом в неформальной обстановке, подмечая в людях то, что почему-то не проступало в цехах, лабораториях и кабинетах, неожиданно встретить кого-то, а главное – почувствовать единение, ослабленность взаимного тотального недоверия, которым было пропитано советское общество. Впрочем, недоверие, разделенность, автономизация потом не только не выветрились, но усугубились. Это отдельный разговор. Не художественный.
11
Маша Дугина воспринимала все происходящее с ней как расплату за неправильность жизни – и не только своей жизни, но жизни вообще. Виноват-то ведь не один человек, но и обстоятельства, а расплачивается человек единолично – и за себя, и за обстоятельства. В частности, Маша расплачивается, если подумать (а она думать умеет, не дура), даже за историю освоения Сибири: какого черта понесло, например, сотника Петра Бекетова в Якутский край аж в семнадцатом веке? Не понесло бы, не стала бы эта земля российской территорией, не приперлись бы тогда сюда геологи в семидесятых годах уже двадцатого века и не построили палаточно-сарайный поселок, из которого вырос город Нерюнгри. И не помчалась бы мать Маши, Лионелла Яковлевна, в эти края за романтикой и длинным рублем вместе с молодым мужем Борисом Рыциком, не родилась бы там Маша и не была бы обречена на беспросветное в смысле климата и витаминов детство и малоперспективную в смысле качества образования молодость. Поступать после школы в высшее заведение поехала не в Москву, как хотела бы, но и не в Якутск, а за пределы родной республики Саха, в Читу – все-таки поближе к Европе. Училась бы она в Москве, а не в читинском пединституте, может, и молодого человека нашла бы себе поярче, чем Дугин, – во внешнем и во внутреннем смысле. Дугин тем и взял, что клялся и божился сделать карьеру и обязательно лет через пять или семь оказаться в Москве. Вместо этого завез в окончательную дыру.
А в Москву Маша хотела всегда – до тоски, до страсти. Не раз уговаривала мать поехать туда – ведь она же бывшая москвичка, неужели не тянет обратно в столичную жизнь? Тем более что имеет права на оставшуюся от родителей жилплощадь, то есть на часть квартиры, где живет тетя Арина.
– Не тянет, – отвечала мать, довольная своей работой в минералогической лаборатории, своим вторым мужем, тесной квартиркой – но в хорошем доме, в центре, здесь шишки живут, поэтому всегда тепло. – Проверяла же, ездила два раза, нет, отвыкла навсегда. Не хочу. Там воздуха нет, а людей хоть и много, но все замороченные, гнилые. И с Ариной мы не уживемся. У нее, может, ангельский характер, у меня тоже, но два ангела в одном доме…
Тетя Арина была старше мамы на двадцать с лишним лет: покойная бабушка Маши, имея уже выросшую дочь, вдовела и вдруг встретила достойного человека, стали жить вместе, рискнули завести ребеночка, хотя обоим было по сорок с лишним, вот и появилась на свет Лионелла. Конечно же, Арина чувствовала себя не сестрой Лионеллы, а кем-то вроде тети. Учила, наставляла, руководила, поощряла и наказывала. Может, Лионелла и сбежала от этого.
А Маше в Москве, когда была с матерью, все понравилось – и квартира тети Арины с высокими потолками, а из окон видно шпиль МГУ, и метро, и множество людей и машин на улицах, и огромные дома. И, конечно, перспективы личного роста. Поэтому все свое житье она воспринимала как промежуточный вариант или подготовительный этап перед настоящей жизнью – и нахождение в Нерюнгри, и учебу в Чите, и замужество за Дугиным, и даже отношения с Денисом, которого она, конечно, в общем-то, любила, но понимала, что эта любовь рано или поздно кончится, потому что они люди разного полета и совместного будущего у них не может быть.
Тетя Арина болела тяжелее, чем представляла издали ее сестра. Она недавно выписалась из клиники: «Подыхать отпустили!» Имела кое-какие сбережения после многолетней работы в комиссионном магазине, наняла приходящую женщину из социально-врачебной службы, но поняла, что при московских ценах на патронажные услуги разорится раньше своей смерти, поэтому и позвала Машу. Когда звонила, говорила, на пару недель, а когда Маша приехала, сказала ей прямо:
– Вот что, племянница, у тебя же там ничего особенного, кроме мужа? Любимая работа есть? Дети есть?
– Вы же знаете, тетя Арина, нет. Ни детей, не работы.
– А муж дурак? – предположила тетя Арина.