– А муж дурак! – весело согласилась Маша.
– Догадаться легко, они на девяносто девять процентов все дураки. Короче: поживи со мной. Будешь ухаживать, терпеть мою дурь старческую, а я на тебя отпишу квартиру и кое-какие вещички. Вещички, сама понимаешь, не фаянсовый сервиз и не комплект белья фабрики «Большевичка». Вещи хорошие. Ты на них можешь себе жизнь построить. Ты вон какая свеженькая, тоненькая, прямо цыпа, главное, не продешеви. Если сомневаешься, посоветуйся с матерью, хотя она тебе ничего хорошего не посоветует. Но я это уважаю, хоть детей не имела – в смысле, что дети должны слушаться родителей. Я бы своих заставила бы себя слушаться, по струнке бы ходили.
Маша не сомневалась.
Она поняла: все, кончилась подготовительная жизнь. И надо от нее отрешиться как можно скорее. Денису сказать, что тетка при смерти и нет никакой возможности отлучиться, так что пусть он лучше едет домой. Мужа предупредить, что будет не скоро, а потом набраться духу и объявить, что не вернется никогда.
Но не встретиться с Денисом напоследок – не могла. Понимала, что слабость, что не надо бы, что все можно решить по телефону, но – хотелось увидеть. Обняться напоследок. Поцеловать. И может быть даже еще что-то. В последний раз.
Попав в толпу, в неизвестно откуда взявшееся шествие, она растерялась, пыталась вырваться, заблудилась. Тут позвонил Денис, а потом какая-то девушка, что Маше не понравилось. Какая еще девушка, почему она рядом с Денисом? Маша, руководствуясь указаниями этой девушки, стала пробираться к метро. Но везде натыкалась на милицию, на ОМОН, на автобусы и грузовики, хотела уже позвонить Денису и сказать, что она возвращается к тете Арине, а встретиться можно потом. Но тут звонок от какого-то молодого человека, который представился другом той девушки, что звонила, сказал, что хочет помочь, начал спрашивать, где находится Маша, по этим приметам нашел ее.
Саня показался Маше с первого взгляда типичным московским балбесом, у которого настолько все есть, что ему ничего не надо. То есть – родители обеспечены, квартира имеется, найти работу не волнует, ходит в чем попало, не заинтересован жизненным ростом. И очень удивилась, когда узнала, что Саня работает на телевидении. Ей как-то не пришло в голову, что на телевидении можно работать и охранником, и дворником на территории, и поваром в одном из останкинских ресторанов. Впрочем, Саня был ассистент оператора и в будущем сам оператор, плюс серьезно увлекался фотографией, и все чаще его фотографии появлялись в популярных изданиях и на известных сайтах; сейчас он тоже был с камерой, снимал окружающее. А Маша выспрашивала по ходу дела, как люди попадают на передачи, где они сидят и изображают публику, и нельзя ли тоже попасть? И сколько, к примеру, стоит билет в первом ряду? Саня отвечал: нисколько не стоит, а попасть – запросто. Он может ей устроить пропуск хоть на десять передач. И Машино уважение к нему все больше росло. Вот, думала она, так у них в Москве и бывает. Одет человек кое-как, с виду совсем молодой, а такие возможности!
Им никак не удавалось пробиться к метро, но Саня не унывал, щелкал фотоаппаратом.
– Какой кадр! – вдруг закричал он, увидев на фоне похоронной процессии свадебную машину. – Эх, еще бы жених с невестой вышли! Свадьба и похороны!
Вышли не жених с невестой, вышел одинокий мужчина откуда-то, определил опытным взглядом Саня, оглядев его фигуру и одежду, из властительных структур. Рискует однако – в самое пекло залез.
– Стой тут или зайди туда! – Саня показал Маше на стеклянное заведение с вывеской «Кофе-хауз». – Я сейчас.
И он стал проталкиваться к свадебной машине, чтобы не пропустить интересных мизансцен.
Мосин шел вперед с застывшим взглядом. Перед ним расступались.
Услышав тишину, Тамара повернулась, увидела бывшего мужа.
Он подошел. Посмотрел на запрокинутое лицо сына, приподнял руку, дотронулся пальцами, тут же отдернул их.
И спросил:
– За что? Кто?
– Ни за что. Милиция, – ответила Тая.
Мосин повернулся к ней. Тая знала, что у Димы есть отец, ушедший из семьи, но никогда его не видела. Однако сразу догадалась, что это он.
– Кто конкретно? – спросил Мосин. – Отделение, фамилия. Не узнали?
– Какая теперь разница? – спросила Тамара.
– А куда ты идешь?
– Я? Не знаю.
Ответив так, Тамара подумала, что может показаться странной. Она же шла к нему, к Виктору, к отцу Димы. Но почему-то ей не захотелось говорить об этом. Пусть смотрит и страдает – так, как страдает она. То есть он так страдать не может, но хотя бы приблизительно. Если он вообще умеет страдать.
– Как это – не знаешь? – спросил Мосин.
– Мы идем требовать правды и наказания! – выкрикнул провокатор Ложкин, для которого наконец нашлась работа. – Если они нам не предъявят виновных, мы разнесем Кремль по кирпичику!
– Точно! Вперед и выше! – поддержал Валерий Юркин.
– Только без экстремизма! – тут же взял на себя идеологическое командование Игнат Кабуров. – Это на руку власти!
– Да ладно. Не разнесем, так хоть повеселимся, – неожиданно не согласилась со своим кумиром Гжела – возможно, потому, что утомилась просто идти, не чувствуя личного отношения со стороны Кабурова, которое ей только и было интересно, а теперь он разозлится и хоть так обратит на нее внимание. И он обратил.
– Ты что говоришь? – прошипел Кабуров, схватил ее за локоть и повел в сторону. – Тоже мне, Фанни Каплан!
– Надо действовать только в рамках закона! – присоединился Холмский.
Группа участников движения «Свободная зона» сгрудилась вокруг своих предводителей. Тут же шнырял Ложкин, высматривая и вынюхивая.
Идущие за гробом Юркина тоже оттеснились в сторону, потому что в этой колонне ведущим и направляющим был Валерий, а его отвели вдова Антонина Марковна и дочери Аня и Алевтина.
– Ты чего тоже раскричался? – спросила Антонина Марковна. – Кому ты поддакиваешь? Мы куда идем, ты можешь сказать?
– Хоронить брата, – уверенно и горделиво ответил Валерий. – Ленина выкинем, а его положим. Я сказал.
– Он сказал! Ты не видишь, что творится? Чуть ли не революция вокруг уже! Ну и пусть они этим занимаются, а я не позволю из похорон комедию устраивать!
– То есть ты считаешь, что он не достоин лучшей участи? – с вызовом спросил Валерий.
Аня, оставившая ради похорон двух детей, которых воспитывала без мужа, и желавшая к ним поскорей вернуться, не выдержала и начала говорить дяде правду в самые его глаза, пусть уже пьяные, но еще соображающие:
– Дядь Валер, а чего это вы про папину участь беспокоитесь, я не поняла? Вы папу при жизни за человека не считали, как вас позовут на день рождения, вы напьетесь и начинаете на папу издеваться, что он сантехником всю жизнь, а вы вольный человек, хотя у вас толком сроду ни нормальной семьи не было, ни работы!
– Да еще хвастался, – подхватила Алевтина, – что у него женщин много, все время с разными приходил, на какой-то помойке их подбирал, а сам в ванную вперся один раз, когда я там была, и за жопу меня хватать начал!
– Валера, это правда? – тут же посуровела и стала бледной Антонина Марковна.
– Да я ее с другой девушкой спутал! – засмеялся Валерий. – Я что, извращенец, что ли, собственных племянниц за жопу хватить? Других жоп, что ли, на свете нет?
– Ничего ты не спутал! – закричала Алевтина. – Я же помню, я тебе сказала: дядь Валер, ты охерел, это я, Алевтина, а ты говоришь, а какая, говоришь, блин, разница, если у тебя, говоришь, все так же, как у людей, устроено? Если бы я тебя в живот не пихнула бы коленкой, неизвестно, что было бы!
– Ах ты… – Антонина Марковна пошла на Валерия, протягивая руки с крепкими ногтями, а под ногтями – трудовая неотмываемая чернота, как ей не быть после двадцати с лишним лет торговли луком, картошкой и морковью в овощной палатке?
Веронике Струдень стало грустно на это смотреть, она мягко сказала:
– Не надо, зачем вы? Тут же покойник все-таки.
Она сказала о нем так, будто Юркин мог видеть и слышать происходящее и стыдиться этого.
Все оглянулись.
Антонина Марковна опустила руки.
– На кладбище надо, – сказал человек без имени, выразив самую здравую мысль. – Нечего нам тут делать. Поворачиваем.
А так как он был одним из тех, кто нес гроб, то и подал пример, сделав корпусом движение. Это движение подхватили остальные, стали разворачивать гроб.
Валерий хотел что-то сказать, но только махнул рукой: что объяснишь глупым людям?
Но через несколько метров процессия, начавшая довольно бодро идти назад, остановилась, столкнувшись в лоб с другой процессией.
Крепкие парни в ритуальных черных костюмах и с нашивками «Танатос» (одно из самых престижных похоронных агентств столицы) несли на плечах то, что разительно отличалось от последней, обитой красненькой матерьицей, домовины Юркина: гроб мебельного вида, богато отделанный (и не мудрено, это был элитный гроб канадского производства модели 4GK-825-HD RICHMOND, массив тополя, отделка – креп, производитель BATESVILLE CASKET, цена 244 000 рублей).
Это несли еще одного почившего в тот странный день, Леонида Моисеевича Арбалевского, бывшего ответственного работника. Он умер в семьдесят два года, но мама его, девяносточетырехлетняя Эсфирь Ильинична, была жива. Она отличалась тем, что знала все новости на свете, причем для этого ей не требовались ни газеты, ни телевизор, ни Интернет. Конечно, она знала не абсолютно все – следовательно, то, чего она не знала, не было достойно внимания приличного человека.
О том, что Кремлевское кладбище опять открыто для захоронения уважаемых людей, ей стало известно сразу же. И она велела прибывшим работникам агентства «Танатос» направляться именно туда, а не на Ваганьковское кладбище, как было намечено. Работники засомневались:
– Вы уверены, что хотите туда?
– А куда же еще? Вся Москва там уже хоронит, а мы будем в стороне? Я, конечно, не за то, чтобы хоронить кого попало, но, милые мои, у моего сына и папа, то есть мой муж, и дед по отцу, и еще один дед, двоюродный, все захоронены у мавзолея или в стене, только под другими фамилиями, потому что Леня на паспорт взял мою фамилию, поверьте, у него для этого были серьезные причины!
Она много еще чего сказала. На свет не родился человек, которого Эсфирь Ильинична не сумела бы убедить в чем угодно, поэтому работники «Танатоса» пожали плечами и согласились. Они хотели, как это было записано в договоре на ритуальные услуги, пронести пятьдесят метров до катафалка, потом сопровождать катафалк в траурных автомобилях вместе с родственниками, а на кладбище опять нести гроб на плечах. Но в такой толчее и катафалк, и траурные автомобили двигались медленнее людей, ритуальщики вынуждены были продолжить пешее шествие. Один из них заикнулся о дополнительной оплате, на что Эсфирь Ильинична сказала, что они должны почитать за честь порученное им дело, к тому же до Кремля осталось идти так немного, что даже смешно об этом спорить.
И вот две процессии столкнулись. С одной стороны были те, кто несли гроб Геннадия Матвеевича Юркина, а с ними близкие, друзья и знакомые, да еще сто двадцать семь человек, а навстречу двигались работники «Танатоса», несколько бывших коллег Арбалевского (говоря точно – семеро), родственники (двенадцать человек), но там зато была Эсфирь Ильинична с ее мощной логикой. Поэтому так получилось, что гроб с Юркиным был вынужден отступить и направиться вместе с гробом Арбалевского в прежнем направлении – к Кремлю.
Группы опять сошлись, образовали общий широкий поток.
Впереди показалось заграждение: машины, люди в формах разных родов внутренних и (уже) внешних войск.
Виктор Мосин, того не желая, оказался первым в шествии – рядом с женой.
Генерал Челобеев и Илья Владимирович Шелкунов, прибывшие на аванпост, увидев его, удивились.
– Виктор Дмитриевич! – крикнул Челобеев. – Вас же послали уладить, насколько я знаю, а вы что делаете?
– Кто? – громко спросил Мосин. – Кто убил моего сына?
– Уже разобрались! – ответил Шелкунов. – Негодяй найден и будет наказан!
– Где он?
– Здесь!
Вот для чего Шелкунов и Челобеев добивались того, чтобы Сергея Толоконько доставили сюда: они предвидели такой поворот событий.
Толоконько, растерянный, не понимающий, что делать и что будет, вылез по знаку Челобеева из люка бронетранспортера. Встал на корпус рядом с генералом, чуть пониже его.
– И что теперь? – мрачно спросил он у начальства.
И тут же на него бросился Виктор Мосин. У него было оружие, но он хотел убить мерзавца голыми руками, чтобы чувствовать его смерть осязаемо; пуля такой возможности не дает.
– Виктор, не надо! – крикнула Тамара Сергеевна. – Остановите его!
Омоновцы, ждавшие от кого-нибудь команды, сочли этой командой ее слова и стали оттаскивать Мосина, им помогали и гражданские люди, не желавшие допустить кровопролития и понимавшие, что разъяренный отец вместо мщения может попасть в беду.
Виктора еле удерживали, он рвался, а потом как-то вдруг сразу ослабел, вернее, окаменел, застыл, не сводя глаз с Толоконько.
Тот тяжело дышал, потирая красную шею.
– Проси прощения! – приказал ему Челобеев.
– Извините, я нечаянно! Я не хотел! – сказал Толоконько голосом, каким говорят двоечники, которых заставляют читать наизусть стихи Пушкина, а они оправдываются, что забыли, хотя даже и не собирались учить эту нудятину.
Вышло неубедительно.
– Он сам виноват! – не утерпел обиженный Толоконько. – Он напал на меня!
А вот это было выкрикнуто от души, с болью. Но именно этому не поверили: привыкли, что у нас, когда говорят слишком уж искренно, будь внимателен – наверняка врут.
Виктор Мосин опять дернулся, но его держали.
А Кабуров понял: пришла его минута. Да, он только что призывал к упорядоченности и отговаривал от экстремизма, но не использовать козырную карту, которая сама свалилась в руки, было бы верхом глупости. К тому же это вернет расположение Гжелы, она что-то холодновата к нему сегодня, будто не верит в его силы и возможности.
Кабуров быстро вышел вперед, встал между заграждением и демонстрантами, боком, обращался и к тем и к другим.
– Вот! – закричал он. – Вот вам наглядный пример того, как ищут стрелочника – и находят! Рядовой милиционер злоупотребил властью? Да! Но кто отдал ему приказ – если не прямой, то нравственный? Кто отправил к нему на смерть мальчика? Разве не они? – указал Кабуров на Челобееева и Шелкунова. Он указал наобум, но оказался фактически прав, что немедленно подтвердила Тая:
– Да, они, они, они! – закричала она со слезами. – Они в соседнем заде сидели, я их видела! Они и ОМОН вызвали!
Гжела посмотрела на Кабурова с уважением. Если его сегодня убьют, подумала она, буду приходить каждый год в этот день на его могилу. Одна. Люди со стороны будут смотреть и говорить: «Она была его последней любовью!»
– Хватит нам уже отыгрываться на стрелочниках! – вдохновился Кабуров. – Я знаю, чего они хотели! Бросить нам этого исполнителя, чтобы мы его разорвали, и связать нас кровавой порукой! Сделать такими же преступниками, как они сами!
Странно, но Челобееев и Шелкунов только после слов Кабурова догадались, что они именно для этого вызывали лейтенанта Толоконько. Поэтому они и не отдали приказ навалиться на Мосина в ту же секунду, как только тот напал на лейтенанта. Знали, что может пролиться кровь? Да. Знали, что эта кровь может раздразнить народ и тот попрет на заграждение? Конечно. Но это дало бы им право применить ответные меры. Теперь момент упущен, вернее, он повернулся нехорошим боком: в жертву может быть принесен не Толоконько, а они сами.
И к этому, возможно, шло: после слов Кабурова все взоры были обращены на Челобеева и Шелкунова, и кто-то уже сделал шаг-другой по направлению к ним.
Но в это время Тамара Сергеевна сказала:
– Помолчите, пожалуйста!
И все кричавшие, роптавшие, бормотавшие и распалявшие себя злыми междометиями замолчали.
Тамара Сергеевна шагнула к Сергею Толоконько и спросила его, пытаясь поймать его взгляд:
– Зачем? Ты скажи мне, зачем? Зачем ты его убил? Я понять хочу.
Все ждали ответа.
Но Толоконько не знал, что ответить. Он вообще не мог всей полнотой души ощутить, что действительно убил человека, который вот сейчас перед ним в виде неживого тела. И вовсе не потому, что был таким безжалостным. Труп этого юноши являлся частью работы Сергея, а по отношению к ней у Толоконько не могло быть никаких эмоций. Работа это работа, ее надо делать, и все, нет вопросов. А жизнь – совсем другое. В жизни есть много интересного и хорошего: сын, жена, интересно также встретиться с приятелями помимо службы, сходить на футбол не в форме, а как обычный человек, или посмотреть тот же футбол по телевизору. Если бы он встретился с этим парнем где-то в жизни, а не на работе, если бы он с ним выпил, поговорил, тогда бы он вполне понимал и чувствовал, что это человек. И не только не ударил бы его, а мог бы и заступиться, если бы обидели. Был же случай год назад: Толоконько гостил на даче у друга, бродил по лесу, собирая грибы не для азарта, а для спокойного удовольствия, и наткнулся на лежавшего на дне оврага пьяного, заблудившегося дачника, который сломал ногу и уже осип от крика, истратил все силы, тихо стонал, приготовившись к смерти. Сергей на себе тащил его до поселка километра три, не меньше, жалел, успокаивал, хотел, чтобы человек остался жив. И донес, и тот остался жив. Но, предположим, если бы того же дачника, пьяного и со сломанной ногой, доставили по какой-то причине к Толоконько в отделение, он тут же стал бы частью работы лейтенанта. И Сергей вряд ли увидел бы в нем человека, потому что на работе, как привык и Толоконько, и многие другие, ничего человеческого нет. Отбыл, сделал что надо, ушел домой.
Поэтому Сергей бил ночью Диму не по злости, а по простой служебной необходимости. Арестованные подняли шум, надо шум унять, вот и все. То есть если он и убил этого парня, то в рабочем порядке, а не потому, что Толоконько злодей или садист. И другие, насколько знает Сергей, если им случается кому-то наквасить морду или посчитать ребра, делают это не по злобе, хотя встречаются и настоящие садисты, моральные уроды, но их не любят даже в собственной среде. Требовать при этом, чтобы бьющий видел того, кого бьет, человеком, так же нелепо, как призывать чиновника не бить сильно печатью по бумаге, потому что ей, видите ли, больно. Примерно так рассуждал или, вернее, мог бы рассуждать Толоконько.