– Ты чего?
– Да так. Давай наших искать.
– Найдешь их. Телефоны не работают.
– Ничего. Они наверняка в центр идут, и мы пойдем. А там залезешь на какое-нибудь высокое место, чтобы тебя было видно.
– На дерево?
– Мало ли. На памятник какой-нибудь. На мавзолей. Или этот у вас там есть – Царь-колокол.
Провинциалка, а мыслит верно, подумал Саня.
Он все больше беспокоился о Майе. Ведь непонятно до сих пор, кто взял или украл ее телефон, все ли с Майей в порядке. Она такая маленькая, хрупкая, если попадет в толпу – запросто сомнут, затопчут. Саня представил Майю, лежащую в крови, на улице, ему стало страшно.
– Ладно, пойдем, – сказал он. – Действительно, залезу на что-нибудь. На Минина с Пожарским, например.
И он повел Машу, минуя большие улицы, по закоулкам и переулкам, которые были сейчас свободны от заграждения – все силы оттянули к Кремлю, к Васильевскому спуску, к Большому Каменному мосту, к Боровицкой площади, к Воздвиженке, Знаменке, Волхонке, к Манежной площади, к улицам Никольской, Ильинке, Варварке.
Маша послушно шла, продолжая улыбаться (и не в силах уже была убрать эту улыбку с лица), и думала о том, как встретится с Денисом, как скажет ему. Некоторые женщины утверждают, что, дескать, плевать от кого, лишь бы ребенок. Как это – плевать от кого? Совсем не плевать. Денис должен обрадоваться, он же этого хотел. А может, врал? Да нет, вряд ли, он врать не умеет. Он обрадуется. Он будет ее целовать в губы, в щеки, в глаза, а потом, вот дурак-то, упадет на колени и начнет целовать живот, даже от людей стыдно, какой глупый… А потом они поедут к тете Арине, расскажут ей все, она оставит их жить у себя, а сама пусть еще живет, сколько хочет. Может, еще успеет увидеть их родившуюся дочь. Или сына. Сына или дочь? С одной стороны, все равно, с другой, первого хорошо бы сына. Потому что Денису будет приятно – мужчины же всегда хотят мальчиков. А уж потом обязательно – девочку.
И Маша, не родив еще мальчика, стала мечтать о девочке – будто мальчик у нее уже был. Данила. Ей нравится это имя. Данила Денисович. Если станет рок-музыкантом, его будут называть ДД, у них это модно. А девочку как назвать? Даша? Тоже ДД? И слишком много стало Даш, Глаш, Ксюш… Может, что-то совсем простое? Наташа, например. Почему нет? У Маши была в детстве подруга Наташа, очень приятная девочка. Красивенькая, кудрявенькая. Тут Маша вспомнила, что Наташа трагически погибла, катаясь на машине со своим нетрезвым женихом. Тогда нет, не надо, нельзя. Таня. Таня, Татьяна. Просто и благородно. Решено. Данила и Татьяна. Даня и Таня.
Маша так явственно увидела их – на зеленом лугу возле дома (собственного), мальчику лет шесть, уже серьезный, солидный, а девочке четыре года, улыбчивая, доверчивая – и ее даже жаром обдало от этой мысленной картины, хотя куда уж жарче, за тридцать градусов, наверное, под мышками хоть пирожки пеки…
Саня поглядывал на небо, где один за другим пролетали вертолеты.
Силы подтягивают, думал он.
И был неправ. То есть это были силы, но не те, о которых он думал. Это был культурный десант в полном смысле этих слов, то есть реализовывалась идея Скунсевича: доставляли авторитетных деятелей культуры. Для этого в отделе связи выходили на телефонных операторов в соответствии с заранее обговоренным регламентом (на уровне государственной тайны, известной только первым лицам), давали указание подключить на время такие-то сотовые зоны, дозванивались до нужных людей и опять отключали эти зоны. Кроме певцов, актеров, музыкантов были позваны также фигуристы, футболисты, вообще спортсмены, а также известные всей стране телеперсоны, целители, политики – короче, все, кого страна знала в лицо. Всем говорилось одно и то же: «Родина в опасности», – и сердца деятелей культуры, спорта и телевидения чем-то генетическим отзывались и воспламенялись желанием помочь родной стране. У кого-то мелькала, конечно, мысль, что можно помочь стране и со стороны восставших, но тут же они урезонивали себя: вон что показывают телевизор и Интернет, сотни тысяч людей толпятся на улицах, ты там потеряешься, не принесешь никакой пользы, не исключено, что бесславно погибнешь, а столько еще не сделано – не спето, не сыграно, не откатано, не прыгнуто, не выступлено… Поэтому в колоннах встречались единицы из узнаваемых лиц, хотя на самом деле значительных людей было довольно много. Но кто были эти люди? Это были писатели, художники, ученые, то есть всякого рода творческая и научная интеллигенция, которую в лицо давно уже никто не знал. Автор этих строк сам был свидетелем, когда две девушки спорили: видят ли они поэта Евтушенко или это похожий чем-то внешне на него писатель Слаповский, хотя, кажется, второй помладше. Мне пришлось подсказать им: это ни тот ни другой (да и не похожи они), а какой-то просто человек, имеющий сходный тип лица. Девушки пожали плечами – без особого, впрочем, разочарования. То есть это была интеллигенция в смысле известности маргинальная, да и не вполне интеллигенция вообще-то. А если и интеллигенция, то ей же хуже.
К трибунам мавзолея в срочном порядке подводились дополнительные микрофоны, чтобы хватило всем выступающим, а заодно, на всякий случай, разместили и замаскировали два десятка крупнокалиберных пулеметов. Мало ли что. Но, конечно, делать из Красной площади Тянь Ань Мэнь ни в коем случае нельзя.
План был такой: милиция и войска сдерживают толпы до последнего, не применяя при этом оружия и не доводя до кровопролития. Ибо силы слишком неравны и раздразненный народ, прорвавшись, может опрокинуть сами кремлевские стены, не дожидаясь переговоров. Когда попытки сдерживания не увенчаются успехом (в чем, увы, все были почти уверены), когда умеренно разгоряченный народ попадет на Красную площадь, вот тогда и нужно всем сразу выйти на трибуны мавзолея. Одно появление такого количества влиятельных людей должно произвести ошеломляющее впечатление. И, не упуская момента, нужно говорить, говорить и говорить – а что говорить, над этим шла безостановочная работа, две дюжины спичрайтеров сидели перед компьютерами, выдавали тексты, которые распределялись среди кандидатов в ораторы. Если же кто-то из демонстрантов захочет выступить – впустить на трибуны, дать слово, но тут же приготовить возражения. При этом впустить надо в первую очередь тех экстремистов и шальных демократов, которых народ и сам не любит, тех же, например… – далее приводился список.
16
Все вышло, как они и предполагали. Милиция и войска без особой охоты посопротивлялись, хотя несколько человек все-таки при этом пострадали и с той, и с другой стороны, а потом либо просто расступились, либо были оттеснены вплотную к кремлевским стенам или к Красной площади.
И потоки людей со всех сторон стали вливаться на площадь, и собралось их там, как утверждают сейчас некоторые комментаторы и аналитики, не менее пятидесяти тысяч. Другие настаивают даже на цифре сто тысяч. Желающие могут рассчитать сами, исходя из того, что площадь Красной площади составляет примерно двадцать три тысячи квадратных метров.
Казалось, катастрофа неминуема. Большой камень, катящийся с горы на стену, либо разбивает эту стену, либо разбивается сам.
Но в том-то и дело, что Москва, о чем не все знают и помнят, построена скорее не на семи холмах, а на семи болотах, окружавших Боровицкий холм, поэтому камень, не докатившись до стен, потерял в этих болотах энергию движения, увяз – и выкатился на возвышение уже вяло, без ударной силы.
Впрочем, сравнения часто уводят в сторону и путают. Катился не камень, а, скажем так, пороховая бочка, вернее, бочки, и много, и достаточно было одной зажженной и брошенной спички, чтобы все взорвать.
Однако это спичку надо было кому-то зажечь и бросить.
Толпа стояла, колыхалась, чего-то ждала.
И дождалась: на трибунах появились один за другим Доктор Веб, Дайвер Пустыни, справа от Доктора Веба – Заречный Англоман, Волга Впадает В Каспийское Море, Тень Тени, Унуноктий, Противник Бабы-Яги. Слева от Дайвера (который и сам был по левую руку от Доктора) выстроились Баскетболист, Зять, Гонщик, Джокер, Реваншист, Коварство И Любовь, Сапоги Всмятку. Потом были люди поменьше, но тоже большие, и те самые известные персоны, которых пригласили для увещевания. Надо сказать, что многих из тех, кто был на трибуне, народ видел живьем впервые, людям было любопытно, некоторые пытались протолкнуться вперед, чтобы получше рассмотреть, но там нельзя было и палец просунуть.
Стоявшие на трибуне знали, что на площадь пришло много людей, но все-таки никто не ожидал увидеть столько. Они в невольном ошеломлении оглядывали море голов, они в отличие от бывших советских лидеров, озиравших многотысячные праздничные демонстрации, испытывали не чувство гордости от созерцания веселого и послушного народа, напротив, что-то близкое к ужасу подкатывало: ведь эта громоздкая масса на самом деле капля в море российского населения, и с этим населением приходится иметь дело, и оно в любой момент может взбунтоваться… Будто дети в дождик забрели на старый склад, развели костерок среди каких-то ящиков, сидят, балагурят, искры потрескивают, разлетаются, и вдруг кто-то, постарше, догадывается откинуть брезент с ближайшего ящика, а там надпись – «Динамит». И все замирают, выпучив глаза и ожидая самого худшего.
Вот так замерли и стоящие на трибуне. Молчали. Ждали.
Люди культуры, науки и спорта не были предупреждены, что к трибунам принесут столько мертвецов, поэтому каждый решал для себя вопрос, может ли он выступить в такой ситуации. И большинство отвечало: нет, лучше поберечься.
– Я, конечно, продажен, – шепнул шоумен А. шоумену Б., – но не до такой степени!
Шоумен Б. кивнул: коллега высказал его мысль.
Молчали и люди в толпе.
Только что Толоконько говорил окружающим:
– Я сейчас им всю правду скажу! – хотя не понимал, какую именно правду он хотел сказать. И вот перед трибуной – и молчит.
Молчали Вагиф, Эльдар и Алик и их соплеменники, считавшие, что нехорошо гостям говорить первыми в доме хозяев. Эльдар, пользуясь случаем, оглядывал стену и думал, что, пожалуй, не надо строить вокруг дома забор из кирпича. Это делают те, кому есть что прятать, а Эльдару нечего прятать. Он вот видел кино про жизнь в некоторых других странах, там только кустарник стриженый между домами, и все. И это правильно – почему людям не видеть друг друга, если они друг другу приятны? А если не приятны, не надо селиться рядом. А если ты не знал раньше, что они плохие, все равно – наказываешь забором не их, а себя. Да, ты не имеешь теперь возможности видеть плохих людей, но зато и плохие люди не имеют возможности видеть хороших и учиться у них правильной жизни.
Молчал обгаженный и босой Девов, обиженный на своих, что не выручили, но понимающий, что сейчас не время высказывать претензии.
Молчали его сопроводители Юра Коломашев и Феликс Никитин, не понимая, зачем они, собственно, привели заложника и что могут из этой ситуации извлечь. Они оглядывались на Битцева, но тот и сам ничего не понимал и надеялся на инициативу масс, которая, однако, медлила проявляться.
Молчала девяносточетырехлетняя Эсфирь Ильинична, мать усопшего Леонида Моисеевича Арбалевского, прикидывая своим угасающим умом, в каком именно месте выкопать могилу: чтобы и на виду, и не на ходу.
Молчал Ник Пирсон, потому что связи не было, а без связи, без того, чтобы передавать информацию кому-то, он практически разучился говорить. То есть не видел смысла.
Молчали те, кто сопровождал прах Татьяны Яхровой, считая, что властители при виде погибшей без слов должны понять всю глубину своих преступлений.
Молчали кореша, подельники и братан Настоящего Корейца, потому что западло базарить, когда на плечах жмур.
Молчали бомжи, принесшие Ивана Ивановича, – потому что не нуждались говорить, находясь в благодушнейшем от выпитого алкоголя настроении.
Молчали родители маленького мальчика, вдруг осознавшие, что среди такого скопления людей правды не найти – их не услышат, не поймут, да и вообще им стало ясно, что они хотят остаться втроем. Поэтому потихоньку, насколько позволяли напиравшие сзади, пытались выбраться отсюда.
Дети с собакой тоже молчали, смутившись, что вокруг столько взрослых, да еще настоящие гробы тут, с настоящими мертвыми людьми. К нам могут отнестись как к глупым детям, подумали дети. И они не хотели этого.
Молчали друзья погибшего поэта Димы Мосина – ведь все-таки именно поэт погиб, а не просто кто-то, а вокруг поэта мелкую шумиху устраивать нехорошо. Да еще в присутствии его родителей, которые тоже молчали, словно боясь нарушить что-то возникшее между ними.
Молчал провокатор Ложкин, восхищенный мощью противостояния и догадавшийся, что его провокаторство не от подлости, а оттого, что он и тех и тех любит и всем хочет добра. Вот и старается как может.
Молчали политизированный Юра Цедрин, лидер Йогурт, Вилен Свободин – они привыкли выступать в клубах, на малочисленных митингах, там было ясно, к кому они обращаются, теперь же масса вокруг них казалась им, пожалуй, даже чужой.
Молчал Валерий Юркин, брат покойного Геннадия. Он оглядывал мавзолей и соображал, что сгоряча маханул насчет того, чтобы Ленина вынести, а брата туда положить. Ничего в этом хорошего нет. Брат ему спасибо не сказал бы: люди на Мавзолей громоздятся то и дело, мимо тоже шастает кто попало целыми днями. Кладбище должно быть местом тихим, укромным, чтобы каждый мог спокойно погрустить и поплакать. А кому придет в голову плакать перед мавзолеем? Да и перед другими могилами, которые тут в земле или в стене, плакать тоже как-то неприятно, когда вокруг народ. Небось туда еще и пропуск для поплакать выписывать надо.
Молчали вдова Антонина Марковна, дочери Аня и Алевтина, которым было неловко, что они со своим хоть и горьким, но частным делом попали в государственное место.
Молчал старик Бездулов, думая о том, что по площади надо ходить только организованными колоннами, а так – затопчут. Он вот уже совсем задыхается, а выйти нет мочи.
Молчал Равиль Муфтаев, представляя, сколько мусора останется здесь, а еще, не допусти Аллах, трупы, кровь – отмывай потом, была охота; и ведь не сами будут отмывать, а дворников заставят. Интересно, кстати, сколько платят здешним дворникам?
Молчал сотрудник ДЭЗа Опанасенко, просто молчал, без мыслей.
Молчала старуха Синистрова, жадно разглядывая певца Б., которого она просто обожала, когда он пел по телевизору. Эх, может, и сейчас споет, зачем-то ведь его позвали?
Молчал Лёка Сизый, прикидывая, с помощью каких приспособлений можно было бы преодолеть эту стену, если бы она была тюремной.
Молчала Вероника Струдень, гордая тем, что оказалась на Красной площади вместе с Геной Юркиным, пусть даже и мертвым. Голодная любовь крошками сыта.
Молчали сестры Кудельновы, угощавшие друг друга корвалолом, сберегавшие силы и думавшие о том, как бы не умереть здесь, в неприспособленном месте.
Молчал интеллигент Исподвольский, чувствуя, что он опять полюбил народ и душой вместе с ним, но и правителей понимает, и тоже как бы вместе. По крайней мере – рядом.
Молчала Инна Квасникович, которой совершенно неожиданно при виде этих державных стен, этих исторических башен, этих больших и измученных ответственностью людей стало стыдно, что она всего лишь проститутка, а не мускулистая комсомолка, идущая по площади в белых тапочках, в майке, в ладных черных трусах, облегающих бедра женщины, призванной шагать, работать и рожать, а не подмахивать ими ежедневно паскудным мужичкам, у которых не хватает ума устроить порядочным и сытым образом свою сексуальную жизнь. Откуда, из каких глубин возникли в ней эти мысли, Инна сама не понимала.
Молчали Злостев, Роза Максимовна Петрова, Женя Лучин, Петя Давыденко, старуха Мущинова, молчаливый Тихомиров, балагуристый Жерехов, не знавший, что он однофамилец другого Жерехова, с которым сегодня столкнулась Майя, впрочем, он и Майю тоже не знал, молчал и человек без имени, которому сейчас казалось, что он окончательно утратил ощущение самого себя.
Молчали и остальные провожавшие Геннадия Юркина – сто двадцать семь человек.
Молчал Кабуров, у которого было столько аргументов против власти, что он не знал, с какого начать.
Молчал политолог Холмский: он всегда готов к дискуссии, к диалогу и монологу, но выкрикивать из толпы на базарный манер, когда тебя услышит только десяток людей, стоящих рядом, – увольте.
Молчал Витя Мухин, уверенный, что сейчас грянет буря, заранее радуясь.
Лишь Гжела крикнула:
– На-до-е-ло!
Она ждала, что все подхватят, начнут скандировать в десятки тысяч голосов, и от одного этого крика рухнут все стены, как стены Иерихона, подчиняясь физическому закону резонанса.
Но никто не подхватил. Надоело кричать про надоело.
Таким образом, трибуны безмолвствовали, и народ безмолвствовал, и люди между собой безмолвствовали: им нечего было сказать друг другу.
Доктор Веб почувствовал, что пришел его решающий миг, сделал шаг вперед, к микрофону, и сказал:
– Друзья! Люди! Вы абсолютно правы! Я удивляюсь, как вы раньше не пришли сюда в массовом порядке! Давно пора! Скажу вам больше: я этого ждал и на это надеялся! Потому что нельзя уже больше! Я сам, можно сказать, вспоен и вскормлен этой безумной и абсурдной системой, но в первую очередь я вспоен и вскормлен Родиной! Поэтому, друзья мои, пусть никто не считает меня перебежчиком – я отрекаюсь от этой системы во имя Родины, потому что либо одно рухнет, либо другое. Пусть рухнет эта бессистемная система круговой поруки на крови и деньгах, пусть развеется морок этого векового позора. Каюсь, виноват! Но виновны и они, завравшиеся, зарвавшиеся и заворовавшиеся! Да и вы, если честно, тоже хороши! – пошутил Доктор Веб. – Где были раньше ваши гражданские инстинкты? Почему вы не откликались, когда я звал, не отвечали, когда я спрашивал? Вот стоят они вокруг меня, готовые съесть в любой момент меня, а также всякого, кто предложит им жить хоть немного не так, как они живут! Волки с мозгами лисиц, сердцами шакалов и желудками свиней! Делайте свой выбор, друзья, люди, товарищи, господа, братья и сестры! Долой понятия, да здравствуют законы! За Родину – против системы!