А потом Тамара два года ждала, что он вернется.
Потом перестала ждать.
Потом опять появилась надежда.
Но сейчас мучило другое: почему он не пришел раньше? Почему не вчера, не позавчера? Этого тогда могло не случиться!
Ей очень хотелось все высказать Виктору. Она повернулась к нему – и увидела совсем незнакомое лицо. Всегда в Викторе было видно переживание себя и своих мыслей, а уж потом чего-то другого. А сейчас лицо было отрешенным, словно покинутым своим хозяином. Лицо без выражения. Такое у мертвых бывает.
И Тамаре стало страшно, что Виктор тоже умрет – душой. Для себя умрет, а значит, и для нее.
Она остановилась.
– Что? – спросил Виктор.
– Устала.
– Давай помогу, говорю же.
– Ладно.
Виктор осторожно подхватил сына под шею и под спину, где тяжелее, Тамара, не отрывая рук, передвинула их в сторону. Теперь они шли вдвоем, рядом, соприкасаясь друг с другом и с сыном.
И Тамара наконец заплакала.
Виктор прикусил губу.
Он смотрел на видневшиеся впереди стены и башни Кремля и, по-прежнему не понимая, зачем туда надо идти, был убежден: идти надо.
– Обидно! – сказал Доктор Веб, машинально передвигая пустой листок с места на место. Он не глядел на собравшихся, не хотел, чтобы кто-то своим взглядом сбил его с мысли, вернее – с эмоционального настроя. В последнее время его очень раздражали взгляды многих коллег. Казалось, у них какие-то контактные линзы вставлены, сквозь которые не разглядишь, что человек на самом деле думает. Впрочем, Доктор Веб и сам это умел и даже когда-то этим гордился. Давным-давно, совсем молодым, пришлось ему поучиться в ВПШ, то есть в Высшей партийной школе, были там занятия по ораторскому искусству и, в частности, спецкурс по владению мимикой, не припомнить уже, как это правильно называлось. Было, например, такое занятие: встаешь за кафедру и несешь полную чушь, но при этом сохраняешь полную серьезность. Это снимали на видео. Потом просматривали и дружно смеялись: фальшь неопытных ораторов была слишком очевидной. А вот у Доктора Веба получилось с первого раза. «В настоящий период завершения обновления, который можно с полным основанием считать периодом обновления завершения, мы должны помнить о тех первостепенных задачах, которые стоят перед нами в деле дальнейшего обновления завершения и завершения обновления, которые являются неотъемлемой частью общего процесса по улучшению взаимодействия всех компонентов, участвующих на данном этапе в переходе от обновления к завершению, равно как и от завершения к обновлению», – говорил он со знанием дела, с партийной озабоченностью, с задумчивой мыслью в глазах… Господи, ведь не поверят, если рассказать. Хотя эти – поверят. Они и не такое изучали, не такие тренинги проходили, а уж наполнить смыслом любую бессмысленность каждый из них умеет. Неужели ничего не изменится, пока мы все не уйдем? – горько подумал вдруг Доктор Веб. Или, что гораздо труднее, изменимся сами…
– Обидно! – повторил он. – Именно тогда, когда мы повернулись лицом к людям… Когда ясно дали понять, что ждем демократических инициатив… И они вдруг так себя повели. С чего, почему? Досадно.
– Я всегда говорил: без демократии нам гроб! – с шутовской категоричностью выпалил Сапоги Всмятку, который никогда этого не говорил.
Доктор Веб был рад и такой поддержке.
– На то и демократия в мире, чтобы власть не дремала, – выдал он экспромт, придуманный еще года четыре назад, но он ждал, когда другие будут готовы воспринять его.
Все молчали. Он ошибся, они оказались не готовы. Напротив, им очень не понравилось такое переиначивание пословицы: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал». Неизвестно, как там в мире, а в России власть не карась, а щука, а кто карась, мы тоже знаем.
– О демократии мы поговорим после, – вступил Дайвер Пустыни, как и ожидалось. – Что делать сейчас, вот вопрос!
Гонщик, человек его команды, знал, какого ответа ждет Дайвер, и тут же отозвался:
– Ввести все войска, какие можно. Включая танки.
– Раньше надо было думать, – проворчал Противник Бабы-Яги.
– Народу идет столько со всех сторон и в таком количестве, – доложил Англоман, – что теперь и танками не обойдешься.
– Авиация нужна! – рубанул Сапоги Всмятку.
Все посмотрели на него с иронией, и тут министр сельского хозяйства, который обычно был ни при чем, ибо его вопросы поднимались раз в два года и считались второстепенными, чем он был всегда обижен, неожиданно поддержал:
– А почему нет? У нас, то есть конкретно в моем ведомстве, есть сельскохозяйственная авиация, наполовину государственная. Она химикаты распыляет. Пусть распылит что-нибудь усыпляющее, но безвредное, вот и все.
– Как при «Норд-Осте»? – бестактно пошутил Волга Впадает В Каспийское Море.
Он, впрочем, не собирался шутить, просто вспомнилось по аналогии.
– Наши люди не тараканы и не колорадские жуки, чтобы их дустом посыпать! – возмутился Тень Тени.
– Дустом давно уже не посыпают. ДДТ, – поправил сельхозминистр, купаясь в лучах общего внимания, которое так редко выпадало на его долю.
– ДДТ. Шевчук, – задумчиво и многозначительно сказал умный Алишер Скунсевич.
Доктор Веб тут же ухватил суть идеи.
– Хотите сказать…
– Да. Доставить сюда людей, которых уважают те или иные группы населения. Кумиров нации. Шевчука уважают, его позвать. Пусть скажет и споет. Про родину. Пусть она уродина, но она мне нравится, – процитировал Алишер. – Мы внушим им, что в их руках судьба Отчизны. Что они должны остановить бунт, бессмысленный и беспощадный, – процитировал эрудированный Алишер на этот раз Пушкина.
– Не пойдет, – сказал Доктор Веб. – Он против власти.
– Во мы ему и скажем: приходи и выступи против власти. Скажи ей в глаза, что думаешь. С трибуны. А микрофон отключим, будут думать, что он не против, а за.
– К. надо пригласить! – сказал Сапоги Всмятку, и все закивали: певец К. действительно уважаем всем народом, что есть своего рода культурологический феномен, потому что уважать-то его уважают, а мастерски однотонных песен его никто никогда не слушает и тем более не поет.
– Кого еще? – Доктор Веб придвинул к себе листок.
Посыпались предложения.
(Список был приложен, но утерян. Однако каждый легко может себе его представить.)
15
Денис впервые в жизни чувствовал не то чтобы полную беспомощность, но тщетность усилий. Обычно ему жилось в соответствии с принципом «хочу – могу». Да и не так уж много он хотел, если вдуматься.
Он пытался выбраться из толпы вместе с Майей – и не мог.
– Не надо, – сказала Майя. – Может, дальше будет свободней.
Ей не привыкать, она не раз попадала в метро в час пик, когда тебя несут, ты покорен движущейся к эскалаторам массе. Однажды в двух шагах от себя увидела подругу, окликнула, но они не могли пробраться друг к другу до тех пор, пока толпа сама не принесла их к выходу, а уж там было легче.
Значит, и здесь будет какой-то выход или такое место, где можно обогнать толпу.
А еще ей было почему-то неприятно присутствие Дениса. Он видел ее нелепое падение и как ее пинали, видит ее синяки и царапины… Но даже не в этом дело. Они идут рядом, притиснутые друг к другу, как друзья, как брат и сестра, как муж и жена – то есть как те, кем они не являются. Только в толпе возможно это неестественное сближение.
И говорить, как выяснилось, не о чем. Денис что-то там себе думает, напряг свое сибирское чело, да и Майя слишком озабочена своими мыслями. Мама, наверное, беспокоится, не может дозвониться, отец тоже. Саня неизвестно где. Но должен догадаться, что теперь все пути ведут в центр, следовательно, там и можно будет встретиться, несмотря на огромное количество народа.
Передние ряды в это время уперлись в новое заграждение. Силовые структуры, откуда могли, наскребли личный состав и технику для защиты центра по всем подходам. Но поскольку слишком много было надвигающихся потоков, ни техники, ни людей не хватало.
Вот и здесь, на Малом Каменном мосту, были всего три грузовика и два автобуса, перегородивших путь, а перед ними два десятка омоновцев и милиционеров, да на зданиях «Ростелекома» и кинотеатра «Ударник» сидели снайперы.
Но полковник Николай Гремячев, командовавший здесь, был настроен решительно. Это был его шанс: его кандидатуру, он знал это, именно сейчас рассматривают как одну из основных на пост начальника районного отдела милиции. А район славный, аппетитный, там и рынок, и магазинов тьма, и целых четыре «Стоматологии» – а это золотое дно, кто понимает, и два автосервиса, словом, Клондайк, да и только. Недаром место начальника здесь стоит сто двадцать тысяч долларов. Тариф твердый, но нужно еще добиться, чтобы у тебя эти деньги взяли. И вот тут личные заслуги, которых никто не сможет отрицать, сыграют решающую роль.
И Гремячев, храбро стоя в кузове грузовика, ждал демонстрантов, понимая, что остановить он их вряд ли может, а вот засветиться имеет шанс. Вон, вон, вон – телекамеры отовсюду наставлены. Наверняка телевидение ведет прямой репортаж.
И Гремячев, храбро стоя в кузове грузовика, ждал демонстрантов, понимая, что остановить он их вряд ли может, а вот засветиться имеет шанс. Вон, вон, вон – телекамеры отовсюду наставлены. Наверняка телевидение ведет прямой репортаж.
При этом Гремячев не такой человек, чтобы пускать все на самотек. Он продумал до деталей: сначала он произнесет краткую речь, потом в него выстрелят два раза (снайпер предупрежден и заранее проплачен), одна пуля попадет в зеркало заднего вида грузовика, на котором стоит Гремячев, а вторую снайпер должен уложить у ног полковника, но он повалится, будто попали в него. А потом скажет: контузия. Синяк у него свежий имеется после вчерашнего ночного неосторожного разговора с женой, врач-лепила в медсанчасти свой, справка обеспечена. Еще и медаль дадут, быть может.
Толпа приблизилась, Гремячев поднес ко рту микрофон (мощный усилитель стоял тут же, в кузове) и закричал:
– Предупреждаю! Я давал присягу во имя, если кто, чести! Поэтому любого, кто только, то да! А то тоже мне! Еще одно и сразу! Я несу ответственность, как и все, каких является! Несанкционированные действия которых в решительном порядке! Если кто не желает не понимать, я разделяю на них вашу ответственность! Кому не дошло, три раза повторять не буду!
Не надо думать, что полковник разволновался и сбился с речи. Он всегда так говорил, и, надо сказать, его всегда все отлично понимали – и начальство, и подчиненные. Никому не требовалось повторять три раза. Поэтому Гремячев был даже склонен считать себя неплохим оратором.
Тем страннее для него было, что демонстранты вдруг разразились дружным и мощным хохотом. То есть начали смеяться те, кто сразу понял, насколько смешны слова бравого полковника, а потом и другие догадались.
Даже снайпер, услышавший через специальный наушник, усиливающий звуки, не удержался, стал хихикать. Но вспомнил о выплаченном авансе и о тех деньгах, которые следовало получить под расчет, перестал смеяться, задержал дыхание, выстрелил. Попал в зеркало, оно разлетелось. Полковник упал.
– Не понял… – удивленно сказал снайпер.
А все было просто: один из осколков, отлетев вверх, попал в глаз полковнику. Это вызвало такой болевой шок, что он не удержался на ногах.
Тем не менее, соблюдая уговор, снайпер выстрелил еще раз – в борт грузовика. А то скажет еще потом Гремячев, что второго выстрела не было, откажется платить. Тут-то и можно будет указать ему на дырку в борту. Но что с ним случилось, интересно?
Люди из заграждения были очень напуганы выстрелами и падением полковника. Они готовы были расступиться, но чувство долга, как ни странно, еще тлело в них, и они посмотрели на лейтенанта Парвина, который теперь остался за старшего.
И Парвин, выпрямившись, глядя поверх голов, готов был отдать приказ, только не знал какой. И вдруг его окликнули:
– Жора, ты?
Парвин посмотрел: Сергей Толоконько. Вместе учились в школе милиции. Почему-то среди демонстрантов, в гражданской одежде.
– Ты чего там делаешь? – спросил он.
– А ты чего? – задал встречный вопрос Толоконько. – Защищаешь этих, – он кивнул на Кремль, – которые тебе двадцать с лишним лет не могли нормальную зарплату обеспечить?
– Я столько не служил, – насупился Парвин.
– А хоть и будешь служить, ничего не дождешься.
– Нет экономики, нет зарплаты! – выкрикнул Холмский. – А экономики нет!
– А государство есть! – попытался отбиться Парвин.
– Государство – это народ, а народ – это мы! – тут же отозвался Холмский, хоть и знал, что говорит чушь собачью. Но она необходима сейчас – как тактическая формулировка.
– Вот именно! – сказал Толоконько. – Поэтому пойдем-ка, Жора, и спросим у них, куда мы доехали и почему.
Жора ничего не сказал, но все его молчание приняли за знак согласия.
И уже через несколько минут грузовики и автобусы были оттащены или отъехали сами, колонны свободно пошли (вместе с присоединившимися омоновцами и милиционерами) к Большому Каменному мосту – последнему оплоту обороны, где скопились значительные силы.
В тот день закрывались от греха подальше многие магазины и учреждения, находящиеся на пути следования демонстрантов (странно так называть людей, ничего не демонстрировавших), аптеки тоже хотели закрыться, но после того как у одной сломали дверь, а у другой кокнули витрину, решили больше не экспериментировать. Человек в горячке может забыть о еде и воде, а лекарства нужны всегда – тем более в такую жару и в такой толчее. В аптеку «Ригла» (что как раз у Малого Каменного моста) больше всего обращались за сердечно-сосудистыми средствами и обезболивающими. Удивили работниц аптеки две девушки, одна из которых попросила крем против загара, а другая, напротив, для загара. Действительно, на таком солнце и загореть можно, и обжечься. Но еще больше удивила молодая женщина, вошедшая с робкой улыбкой. Она попросила тест на беременность. Который с полосками.
Римма, стоявшая за прилавком, сама таким тестом пользовалась и знала, что стопроцентной верности в нем нет, о чем свидетельствовал ее недавний аборт, но, конечно, покупательнице она этого не сказала (сама знать должна, если грамотная, а неграмотных жизнь научит). И продала ей тестовую упаковку.
Маша спросила:
– А туалет у вас есть?
Вот наглость: она прямо тут собирается все сделать! Невтерпеж ей.
– Служебный, – сухо сказала Римма.
Но Маша все улыбалась и, будто иностранка, не поняла смысла сказанного Риммой:
– Спасибо. А где?
– Я же говорю – служебный.
Маша наконец догадалась.
– А, ну да… А если я заплачу?
Римма оглянулась. Она была сейчас одна в торговом зале. И ей вдруг стало жаль бедную женщину. Ведь в самом деле в таких случаях страшно не терпится узнать результат. Увидеть или не увидеть вторую полоску – это уж кому чего хочется.
– Ладно, – сказала Римма. – Вон туда и направо. Если спросят, скажете, что вы моя знакомая, а то ругаются, когда посторонних пускают. Меня Римма зовут.
– Спасибо.
В туалете, облицованном дешевой голубоватой плиткой, Маша вскрыла упаковку, прочитала инструкцию. С особым вниманием и волнением – самую существенную часть:
«Полоски обозначаются следующим образом:
С (control) – появление данной полоски в ходе исследования показывает, что с самой системой все в порядке, результат тестирования является ДОСТОВЕРНЫМ.
Т (test) – данная полоска, реагируя на ХГЧ в моче, появляется в тестовой зоне и информирует о наличии беременности.
В результате тестирования вы можете получить 3 результата:
Отрицательный. БЕРЕМЕННОСТИ НЕТ.
Видна одна линия в зоне контроля. Если такая индикация появилась в течение 10 минут, то тест выполнен правильно, беременности нет.
Положительный. БЕРЕМЕННОСТЬ ЕСТЬ.
В течение 5-10 минут видно две полоски. Даже слабая тестовая полоска свидетельствует о положительном результате.
Ошибочный. ТЕСТ ВЫПОЛНЕН НЕПРАВИЛЬНО.
Если не видно ни одной полоски, то тестирование выполнено неправильно…»
Сделав все как нужно, Маша стала ждать.
5-10 минут…
5-10 минут…
Она посмотрела на часы.
Минуты две уже прошло. Или три?
Секундная стрелка двигалась очень медленно.
А главное, Маша не могла понять, чего она больше хочет – отсутствия полоски или ее появления.
Пять минут прошло – наверняка.
И шесть, и семь, и восемь. Ну всё, если бы что-то было, оно бы уже…
Проявилось! Проявилась полоска – и вскоре стала такого же цвета, как и первая.
Господи ты боже мой!
Маша заплакала. Она плакала, прижимая к груди листочек с полоской, будто уже на этом листочке был ее будущий ребенок.
Проплакавшись, встала, умылась, заново накрасилась.
В дверь постучали.
– Сейчас, извините!
Маша открыла. Там стояла Римма.
– Я уже беспокоиться начала, – сказала она. – Ну? Можно поздравить?
– Да. Есть!
– Что, хотела?
– Еще как! От мужа не было, – шепотом делилась Маша, не сдерживая улыбки.
Римма тоже улыбалась.
– А это от кого?
– От любимого человека. Я за него замуж выхожу. Жить будем в Москве, здесь, у меня тетя умирает, в ее квартире.
– Повезло. А я в общаге до сих пор. Откуда сама?
– Из Нерюнгри.
– Это где-то на Урале?
– В Сибири, в Забайкалье.
– А я из Ростова. Не на Дону который, а Великий. Ох уж, такой великий, что ты. Ну удачи тебе. Ты смотри, по такой жаре осторожней.
– Конечно, – кивнула Маша, и ей показалось, что в низу живота что-то шевельнулось – чего, конечно, не могло быть.
Они расстались с Риммой, та подарила ей на прощанье упаковку гигиенических прокладок, сказав:
– А то видишь, что творится, прямо революция. Сегодня все есть, а завтра ничего не будет.
– Это точно.
Маша вышла. Саня ждал ее, скучая. Ему даже снимать уже надоело. Одно и то же: идут люди и идут.
Он показался Маше опять московским мальчиком, ничего не понимающим во взрослой жизни. Глуповатым и бахвалистым. Маша даже рассмеялась.