Бизнесмены, с которыми он встречался, казалось, старались избегать разговоров о суде. Некоторые вообще его никак не комментировали. Отворачивались, скрывая под напускным безразличием свое тайное негодование, будто боялись, что даже простой взгляд на Риардена могут интерпретировать как точку зрения. Другие изрекали:
— По моему мнению, Риарден, вы поступили неумно… Мне кажется, что сейчас не время заводить врагов… Мы не можем позволить себе вызывать недовольство.
— Чье недовольство? — спрашивал он.
— Не думаю, что правительству это понравится…
— Увидите, какие будут последствия…
— Ну, я не знаю… Общество не примет этого…
— Вы еще увидите, как люди примут произошедшее…
— Ну, не знаю… Мы так старались не давать оснований для всех этих обвинений в личной наживе, а вы сами дали врагу оружие против нас…
— Может, вы готовы согласиться с врагом, что у вас нет права на личную прибыль и собственность?
— О, нет. Нет, конечно, нет, зачем доводить все до крайности? Всегда есть золотая середина.
— Золотая середина между вами и вашими убийцами?
— К чему такие слова?
— Я сказал на процессе правду или неправду?
— Ваши слова можно неправильно понять и извратить.
— Так правду я сказал или нет?
— Публика слишком тупа, чтобы в этом разобраться.
— Так правду я сказал или нет?
— Сейчас, когда народ голодает, не время похваляться богатством. Это может толкнуть людей на захват всего и вся.
— Но разве разговоры о том, что вы не имеете права на богатство, а они имеют, не могут подстрекать людей?
— Я не знаю…
— Мне не нравится то, что вы сказали на процессе, — заявил еще один.
— Я вообще с вами не согласен, — отрезал третий. — Я лично горжусь тем, что тружусь на благо общества, а не для собственной наживы. Мне нравится думать, что у меня есть более высокая цель, чем просто зарабатывать себе на трехразовое питание и лимузин «хэммонд».
— А мне не нравится идея об отмене директив и контроля, — высказался четвертый. — Они, конечно, перегибают палку, но чтобы работать совсем без контроля? Я не могу с этим согласиться. Считаю, что немного контроля необходимо. Ровно столько, чтобы обеспечить общественное благо.
— Прошу меня простить, господа, — сказал Риарден, — за то, что спасу ваши головы заодно со своей.
Группа бизнесменов, возглавляемая мистером Моуэном, не высказалась относительно судебного процесса. Но, спустя неделю, они с большой помпой объявили, что финансируют строительство центра развлечений и отдыха для детей безработных.
Бертрам Скаддер не упомянул в своей колонке судебный процесс. Но по прошествии десяти дней он написал среди коротких заметок в рубрике «Разное»: «Сама идея о публичной значимости мистера Хэнка Риардена могла возникнуть из-за того факта, что из всех он, по-видимому, самый непопулярный среди собственных друзей-бизнесменов. Его старомодный ярлык безжалостности кажется слишком шокирующим даже самым хищным промышленным баронам».
* * *Однажды декабрьским вечером, когда улица за окном напоминала заложенное горло, кашляющее автомобильными сигналами в предрождественских пробках, Риарден сидел в своем номере в отеле «Уэйн-Фолкленд», пытаясь побороть врага, более страшного, чем усталость или страх: отвращение, возникающее при мысли о необходимости иметь дело с людьми.
Он сидел, не в силах отправиться на улицу, не в силах двинуться, будто прикованный к стулу и к своей комнате. Он часами старался избавиться от мысли, что настигала его с настойчивостью ностальгии: единственный человек, которого он хочет видеть, находится здесь, в отеле, несколькими этажами выше.
Он поймал себя на том, что, входя в отель или выходя из него, задерживается в лобби, околачиваясь без необходимости у почтовых ящиков и стоек с газетами, оглядываясь на потоки спешащих людей, надеясь увидеть среди них Франсиско д’Анкония. Заметил, что, нередко обедая в одиночку в ресторанах отеля, не сводит глаз с портьер у входа. Теперь, сидя у себя в номере, он думал о том, что их разделяет всего несколько этажей.
Он поднялся, возмущенно хохотнув. «Веду себя, как женщина, которая ожидает телефонного звонка и борется с желанием прервать пытку, первой сделав шаг навстречу», — подумал он. Наконец он решил, что причины, по которой он не может отправиться к Франсиско д’Анкония, если он действительно этого хочет, не существует. И все же, сказав себе, что сегодня пойдет к нему, Риарден почувствовал в охватившем его облегчении опасный оттенок капитуляции.
Шагнул к телефону, чтобы позвонить в номер Франсиско, но остановился. Не этого ему хотелось. Он желал просто войти непрошеным гостем, как Франсиско явился к нему в контору, словно установив между ними негласное право на подобные визиты.
По пути к лифту Риарден говорил себе: может, его нет в номере, а если он там и развлекается с девицей, вот будет фокус. Но это казалось нереальным, он не мог представить себе в такой ситуации человека, которого видел у разверстой огненной печи. Он самонадеянно поднялся в лифте на нужный этаж, прошел по коридору, чувствуя, как горечь растворяется в веселье, и постучал в дверь.
— Войдите! — раздался рассеянный голос Франсиско.
Риарден отворил дверь и остановился на пороге. Посреди комнаты на полу стояла одна из дорогущих ламп под атласным абажуром, бросая круг света на широкие листы чертежей. Франсиско д’Анкония в нарукавниках, с упавшей на лицо прядью волос, лежал на полу, опираясь на локти, покусывая кончик карандаша, погрузившись в изучение какой-то точки на чертеже. Он не поднял головы, казалось, позабыв о том, что в дверь стучали. Риарден попытался рассмотреть чертеж: изображение напоминало секцию плавильной печи. Он застыл, заинтригованный: если бы он нарисовал свой собственный образ Франсиско, картина была бы именно такой: целеустремленный молодой человек, задумавшийся над трудной задачей. В это мгновение Франсиско вскинул голову. В следующую секунду поднялся на колени, глядя на Риардена с невероятно радостной улыбкой. Затем быстро схватил чертеж и отбросил в сторону, торопливо перевернув изображением вниз.
— Я помешал? — спросил Риарден.
— Нисколько. Входите. — Франсиско улыбался. Риарден внезапно уверился в том, что Франсиско его ожидал, ожидал победы, на которую не слишком надеялся.
— Чем занимаешься? — спросил Риарден.
— Так, развлекаюсь.
— Покажи мне.
— Нет, — он поднялся и отшвырнул чертеж ногой.
Риарден заметил, что, хоть его и раздражало хозяйское поведение Франсиско в его заводском кабинете, сам он сейчас грешил тем же: не объясняя причины своего визита, просто пересек комнату и уселся в кресло, непринужденно, словно у себя дома.
— Почему ты не пришел продолжить начатый разговор? — спросил он.
— Вы великолепно продолжили начатое без моей помощи.
— Ты имеешь в виду мой судебный процесс?
— Да, ваш процесс.
— Откуда ты знаешь? Тебя там не было.
Франсиско улыбнулся, потому что в вопросе скрывалось признание: я ждал, что ты придешь.
— Вы не предполагаете, что я слышал каждое слово по радио?
— Слышал? Хорошо, как тебе понравились твои собственные идеи, высказанные мной, твоим подставным лицом, в эфире?
— Вы не мое подставное лицо, мистер Риарден. И идеи не мои. Разве не по этим правилам вы прожили всю свою жизнь?
— Да, по этим.
— Я всего лишь помог вам понять, что вы можете гордиться, живя именно так.
— Я рад, что ты слушал процесс.
— Это было грандиозно, мистер Риарден, но запоздало примерно на три поколения.
— Что ты имеешь в виду?
— Если бы в то время хоть одному бизнесмену хватило смелости сказать, что он работает только ради своей пользы, и сказать это с гордостью, он мог бы спасти мир.
— Мне не кажется, что наш мир погиб.
— Не погиб. Никогда не погибнет. Но, Боже мой, каким же он стал!
— И все же, я думаю, мы должны бороться, неважно, в каком веке мы живем.
— Да… Знаете, мистер Риарден, я предлагаю вам перечитать запись судебного процесса, ваше выступление. А потом разобраться, усвоили ли вы изложенное твердо и полностью или нет.
— Хочешь сказать, что не усвоил?
— Сами решите.
— Я понимаю, что ты очень многое хотел мне сказать, когда нас прервали в ту ночь на заводе. Почему ты не закончил?
— Еще слишком рано.
Франсиско вел себя так, словно не видел в визите Риардена ничего необычного, он вообще никогда не страдал от скованности в его присутствии. Но все же казалось, что он не настолько спокоен, как ему бы хотелось. Он мерил комнату шагами, словно пытаясь освободиться от чувства, которого не хотел выдавать. Забыл, что единственная лампа, освещавшая комнату, по-прежнему стоит на полу.
— На пути открытий вам довелось пережить ужасную трепку, не так ли? — продолжил Франсиско. — Как вам понравилось поведение ваших собратьев-бизнесменов?
— Полагаю, этого следовало ожидать.
Голосом, напряженным от избытка эмоций, Франсиско произнес:
— Прошло двенадцать лет, а я до сих пор не могу смотреть на это равнодушно! — слова вырвались против воли, словно он так и не сумел удержать скрытые мысли.
— Прошло двенадцать лет… со времени чего? — спросил Риарден.
После короткой паузы Франсиско спокойно ответил:
— С того момента, как я понял, что делают эти люди. — И добавил: — Я знаю, через что вы проходите сейчас… и что еще вам предстоит пережить.
— Благодарю, — проговорил Риарден.
— За что?
— За то, что ты так стараешься не наговорить мне лишнего. Но не волнуйся за меня. Я еще многое способен вынести. Знаешь, я пришел не для того, чтобы говорить о себе или даже о судебном процессе.
— Готов обсуждать любой предмет, лишь бы видеть вас здесь, — тон насмешливой учтивости не сумел скрыть, что Франсиско действительно рад его видеть. — О чем вы хотели поговорить?
— О тебе.
Франсиско замер на месте. Он мгновение смотрел на Риардена, потом тихо ответил:
— Хорошо.
Если бы чувства Риардена вылились в слова и сломали барьер его воли, он закричал бы: «Не бросай меня, ты мне нужен, я борюсь против всех, меня прижали к краю пропасти, я обречен бороться сверх отпущенных мне сил, и единственное оружие, необходимое мне — сознание того, что есть на свете человек, которому я доверяю, которого уважаю и которым восхищаюсь».
Вместо этого он спокойно и очень просто сказал, и единственной ноткой, связавшей их, была нотка искренности, прозвучавшая в прямом, открытом утверждении и подразумевавшая ответную честность собеседника.
— Знаешь, я думаю, что единственное настоящее преступление, которое человек может совершить против другого человека — попытка словами или поступками создать у него впечатление противоречия, невозможного и иррационального, и этим потрясти основы рациональности своей жертвы.
— Это верно.
— Если я скажу, что ты поставил меня перед дилеммой, поможешь ли ты мне, ответив на очень личный вопрос?
— Попытаюсь.
— Думаю, нет нужды говорить — ты и сам это знаешь — что ты человек высочайшего ума из всех, кого я знал. Я пришел к выводу, что ты отказался от развития своих способностей. Но поступок, совершенный в отчаянии, не обязательно служит ключом к характеру человека. Я всегда считал, что главный ключ в том, что человек считает наслаждением. И вот что мне кажется непостижимым: неважно, от чего именно отказавшись, ты решил остаться в живых, но как ты можешь находить удовольствие в жизни, посвятив себя погоне за женщинами и дурацкими развлечениями?
Франсиско смотрел на него с легкой улыбкой, словно говоря: «Так ты не хочешь говорить о себе? А в чем ты только что признался, если не в безнадежном одиночестве, из-за которого вопрос о моем характере более важен, чем все остальные?» Улыбка спряталась за мягким, добродушным смешком, словно ответ не представлял никакой проблемы, не требовал раскрыть ни одного болезненного секрета.
— Существует способ разрешить любую дилемму подобного рода, мистер Риарден. Проверьте логические предпосылки. — Он уселся на пол, с удовольствием устраиваясь поудобнее для приятной беседы. — Вы сами сделали заключение о том, что я — человек высочайшего ума?
— Да.
— Вы точно знаете, что я провожу свою жизнь в погоне за женщинами?
— Ты никогда этого не отрицал.
— Отрицать? Я потратил много сил, чтобы создать такое впечатление.
— Ты хочешь сказать, что оно ложное?
— Я произвожу на вас впечатление человека с комплексом неполноценности?
— Господи, конечно, нет!
— Только такие люди посвящают свою жизнь погоне за женщинами.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Помните, я говорил вам о людях, перевернувших закон о причине и следствии? О тех людях, которые пытаются заменить разум продуктами разума? Так вот, мужчина, презирающий себя, пытается повысить самооценку с помощью сексуальных приключений, что сделать невозможно, поскольку секс не только причина, но следствие и выражение его собственной ценности.
— Объясни поподробнее.
— Вам никогда не приходило в голову, что здесь многое совпадает? Люди, думающие, будто богатство приходит из материальных источников и не имеет интеллектуальных корней, считают также, что секс — физиологическая способность, не зависящая от разума, выбора или системы ценностей. Они полагают, что тело рождает желание и делает за вас выбор, как если бы железная руда своей волей превращала себя в рельсы. Любовь слепа, говорят они, секс невосприимчив к доводам разума и смеется над всеми усилиями философов. Но на деле сексуальный выбор человека — результат и сумма его базовых убеждений. Скажите мне, что человек считает сексуально привлекательным, и я раскрою вам всю его жизненную философию. Покажите мне женщину, с которой он спит, и я расскажу вам о его самооценке. Неважно, насколько извращено его представление о добродетели самоотвержения, секс — наиболее эгоистичное из всех человеческих деяний, которое невозможно совершить ни по какому мотиву, кроме собственного наслаждения. Разве можно подумать о том, чтобы заниматься им в духе бескорыстного милосердия? Секс невозможен в состоянии самоуничижения, он — выражение тщеславия, уверенности в том, что вы желанны и достойны желания. Он обнажает мужчину духовно точно так же, как и телесно, заставляя принять истинное эго за стандарт ценности. Такой мужчина всегда привлекателен для женщины, чья капитуляция позволяет ему испытать — или сымитировать — чувство самоценности. Для мужчины, уверенного в собственной ценности и гордящегося этим, желанным будет самый высокий тип женщины — та, которой он восхищается, самая сильная. Та, с кем невозможно соперничать. Потому что только обладание героиней принесет ему чувство истинного достижения, а не близость с безмозглой потаскушкой. Он не стремится… Что случилось? — спросил он, уловив во взгляде Риардена напряжение, явно неуместное в чисто абстрактной дискуссии.
— Продолжай, — тяжело ответил Риарден.
— Он не стремится повысить свою ценность, он хочет выразить ее. Между принципами его разума и телесными желаниями конфликта нет. Но мужчину, убежденного в собственной никчемности, будет тянуть к женщине, которую он презирает, потому что она отражает его собственную скрытую сущность. Она уведет его из объективной реальности, в которой он — фальшивка, создаст для него недолговечную иллюзию его ценности и позволит на краткое время скрыться от законов морали, осуждающих его. Представьте отвратительную кутерьму, в которую большинство мужчин превращают свою сексуальную жизнь, и ту путаницу противоречий, которую они принимают за свою нравственную философию. Одно следует из другого. Любовь — наш отклик на наши высшие ценности, и ничем иным быть не может. Позвольте человеку извратить свои ценности и цель существования, вбейте ему в голову, что любовь — не наслаждение, а самоотречение, что добродетель не в гордости, а в милостыне, что она не отражение ценностей, а отклик на недостатки, и он разорвется надвое. Его тело перестанет ему повиноваться, оно превратит его в импотента по отношению к женщине, которую он якобы любит, и повлечет к шлюхе самого последнего пошиба. Тело всегда будет следовать логике его глубинных убеждений. Если он поверит, что пороки — ценность, его существование обратится во зло, и одно только зло станет привлекать его. Он опорочит себя и решит, что разврат — единственное, чем стоит наслаждаться. Он приравняет добродетель к боли и уверует в то, что грех — единственный источник наслаждения. Тогда он возопит, что его тело рождает греховные желания, которым разум не в силах противостоять, что секс — грех, что истинная любовь — не более чем чистая эмоция духа. А потом станет изумляться тому, что любовь не приносит ему ничего, кроме скуки, а секс — ничего, кроме стыда.
С отсутствующим взглядом, медленно, не осознавая, что думает вслух, Риарден произнес:
— Наконец-то… Я никогда не понимал, что есть другой догмат… никогда не чувствовал вины за то, что делал деньги.
Не заметив важности первых слов Риардена, Франсиско улыбнулся и с воодушевлением сказал:
— Вы уловили, что здесь все совпадает? Нет, вы никогда не примете их порочного кредо. Вам не удастся насильно внедрить его в свое сознание. Если вы и попытаетесь назвать секс злом, то все равно против воли будете руководствоваться принципами морали. Вас привлечет самая замечательная из всех встреченных вами женщин. Вы всегда мечтали о полубогине. Вы не способны презирать самого себя. Вы не способны поверить в то, что существование — зло, а вы — беспомощное создание в ловушке безжалостного мира. Вы — человек, всю жизнь изменявший бытие по собственному разумению. Вы человек, знающий, что идея, не нашедшая реального воплощения — жалкое лицемерие, и такова платоническая любовь, а физиологический акт, не руководимый идеей — глупый самообман, как секс, отсеченный от системы ценностей человека. Суть все та же, и вы это знаете. Это знает ваше непоколебимое чувство самоуважения. Вы не смогли бы желать женщину, которую презираете. Только мужчина, превозносящий чистоту любви, лишенной плотского желания, способен на безнравственность плотского желания без любви. Посмотрите вокруг, большинство мужчин словно рассечены на две части, в отчаянии бросаясь то к одной своей половине, то к другой. Одна часть — это человек, презирающий деньги, заводы, небоскребы и собственное тело. Он цепляется за невыразимые чувства к непостижимым предметам, таким как смысл жизни и стремление к добродетели. Он плачет от отчаяния, потому что ничего не испытывает к женщинам, которых уважает, но оказывается связанным непреодолимой страстью к шлюхе. Такого человека называют идеалистом.