Муса взял из вазы персик. Не потому, что был голоден, а из любопытства. Поднес ко рту и не надкусил. Ибо выглянул в окошко и обмер.
Вид на Рай, открывшийся его взору, был невыразимо прекрасен. Никогда во время своей жизни Муса не видел столько пышной зелени, столько белоснежных дворцов, столько журчащих фонтанов.
Стволы у деревьев были из чистого золота, круглые купола зданий отливали лазурью, фонтаны ласково журчали и рассыпались жемчужными брызгами.
А где Райское Дерево, величина которого столь невероятна, что всаднику на чистокровном скакуне понадобится сто лет, чтобы объехать его кругом? Должно быть, вон оно — тот стройный зеленый конус на горизонте, устремленный в самое небо! Ах, как хотелось бы подойти поближе!
Персик был забыт. Юноша прижимался лицом к золотой паутине, жадно разглядывая красоты Рая, о которых так много читал в священных книгах.
Поразительно, сколь многое можно было разглядеть через это небольшое отверстие. Чудесный город будто поворачивался к Мусе то одной стороной, то другой, горделиво и обстоятельно демонстрируя свое божественное устройство. И почти все, что лицезрил восхищенный Муса, казалось ему знакомым и понятным. Не впустую рассыпали мудрые наставники в мадраса зерна знания перед своими учениками.
Вот та круглая площадь, вымощенная мрамором и алебастром, это наверняка Базар, куда жители Рая будут выходить по пятницам. Не для того, чтобы торговать или сплетничать, а чтобы северный ветер освежил их лица новой красой и обдул благовониями. И каждый будет говорить соседу: «Клянусь Богом, ты стал еще прекрасней!», а сосед ответит: «И ты тоже».
Хотя каморка, из которой Муса подглядывал за Раем, находилась почти вровень с землей, по временам ему удавалось посмотреть на будущее обиталище праведных как бы и сверху. Тогда можно было явственно различить, что Город поделен на три части. Это удивило Мусу, ибо учителя ни о чем подобном не рассказывали и в книгах такого не говорилось. Предположения о том, что Рай, подобно мечети, разделен на мужскую и женскую половины, не новы. Но зачем третья часть? Что за диво?
Он некоторое время подумал и, кажется, догадался.
О мужской части Рая известно многое. Праведники живут там в окружении чернооких гурий, чистых душой и телом. Каждому положено по 72 небесных супруги, сотворенных из шафрана, мускуса, амбры и камфары. У этих девушек, по сравнению с худшей из которых первейшая голливудская красотка — мерзкая жаба, на одной груди написано Имя Всевышнего, а на второй имя ее господина. Гурии сочетают в себе целомудрие и страстность, что недоступно земным женщинам. Их девственность восстанавливается после каждого соития с супругом. Им неведома ни месячная нечистота, ни ревность, ни греховные помыслы. При жизни Муса часто думал о гуриях, иногда во время урока тайком рисовал на промокашке грудь своей будущей небесной подруги. Однажды учитель увидел, но, благодарение Аллаху, не понял, что это. Спросил: «Зачем ты написал на полумесяце свое имя?»
О женской части Рая, куда попадут праведницы, книги сообщают гораздо меньше. Лишь в суре «Фуссилат» честным мусульманкам обещано: «В дальней жизни у вас будет все, что вы пожелаете из услад». Женщины скрытны и уклончивы, глубина их сердец темный омут, а желания причудливы. Лучше не задумываться, как устроена их половина Рая. Так сказал Учитель, и он, конечно же, прав.
А третья часть Рая, сообразил Муса, наверняка предназначена тем праведникам и праведницам, кому не нужен гарем из небесных созданий, потому что им повезло встретить совершенного спутника еще при жизни. Вряд ли счастливые супруги захотят разлучаться друг с другом после смерти. Гурии и услады им тоже ни к чему, только мешать будут. Ну и дай Аллах счастливым супругам тихих благ семейной жизни. Мусу же вполне устроит нормальная мужская половина.
Он попадет туда после того, как архангел Исфраил вострубит в свою трубу, извещая о Дне, когда всякая душа ответит по делам своим.
Тогда солнце сольется с луной, все живущие и умершие падут наземь без чувств, чтобы очнуться на бескрайней белой равнине. Там люди будут стоять нагие и обливающиеся потом. Беременные женщины выкинут плод, а у мужчин исчезнут следы обрезания. Лица праведных наполнятся светом, но таковых в толпе окажется немного, не более одного из каждой тысячи. Хорошо будет Мусе, ему нечего бояться. Когда все скопище двинется по узкому мосту ас-Сират, проложенному над огненной бездной, тела грешников так и посыплются вниз. Муса же благополучно вернется к златосеребряным стенам, только теперь ворота сами распахнутся перед ним, и наступит вечное блаженство.
Один Аллах в безграничной мудрости Своей знает, когда это произойдет. Может быть, через мгновение, а может быть, через пятьдесят тысячелетий. Но даже если ждать придется целый миллион лет, Муса не соскучится в своей прохладной каморке у золотого оконца. Он будет смотреть, смотреть на чудесный Град, и никогда око не насытится созерцанием этой божественной красоты.
3.5 Картина пятая Джулиан
Джулиан шел по тропинке, держа в руке сизое перышко. Снег вкусно похрупывал под шагами. Каждый вдох свежего воздуха был, как глоток газировки.
Впереди показалась невысокая ограда, ряд елок, за ними белый невысокий дом. Точно такой же был на улице, по которой Джулиан часто гулял с мамой и ее подругами. Дом назывался Детсад. Мама говорила: «Вот, Юлюкас, еще немножко подрастешь, и мы туда пойдем. Там много детей, там весело».
У калитки поджидал приятель, который довел Джулиана до пальмы, а потом исчез. Малыш ужасно ему обрадовался, потому что уже успел соскучиться, и вприпрыжку побежал навстречу. Большой мальчик улыбался.
— Сизое выбрал? Здорово! — сказал он. — Я тоже из сизых.
Этих слов Джулиан не понял. Он с любопытством разглядывал дом. Там играло пианино, тонкие голоса пели хором какую-то веселую песенку.
— Что это? — спросил Джулиан.
— Не видишь, что ли, детсад. Для сизых.
— Кого?
Мальчик взял младшего товарища за руку, повел по расчищенной дорожке.
— Кого-кого. Сизых ангелов. Сейчас отведу тебя к директору, и будем прощаться. Мое дело почти сделано. Осталось коснуться твоего лба. А то ты как слепой котенок тут. Ничего не понимаешь, только глазами хлопаешь. Повернись-ка.
Джулиан охотно подставил голову. Приятель легонько щелкнул его по лбу, не больно, но на удивление звонко. От этого звона Джулиан на мгновение оглох и ослеп, но зато когда к нему вернулись слух и зрение, мир сделался прост, ясен. Это на Джулиана снизошло Знание, которым обладают все ангелы, даже самые маленькие.
То есть, строго говоря, его пока следовало именовать не «ангелом», а «ангелом-учеником», но Джулиан уже знал, что ангельское звание от него теперь никуда не денется. На этой учебе двоечников не бывает, неуспевающих не отчисляют, а если кого и оставят в каком-нибудь классе на второй год, то не в наказание, а в поощрение. На свете нет ничего приятней и увлекательней, чем учиться ремеслу ангела.
Вся дальнейшая дорога была Джулиану понятна и очевидна. Маленькие дети, безвременно оставившие земную жизнь, все как один приписываются к сонму ангелов. Напрасно рыдают по ним безутешные родители, напрасно ропщут на Божье жестокосердие. Радоваться надо, а не роптать.
Малыши вроде Джулиана сначала попадают в Детсад, где проходят полный курс дошкольного ангельского воспитания. На седьмом году (хотя срок это условный, потому что на Небе совсем другой счет времени) маленький ангел поступает в Школу, затем в Лицей, согласно избранной специальности.
Когда душа поднимает с тропинки то или иное перышко, этот выбор свершается не просто так, а по Промыслу Божию. Ангельских специальностей существует шесть, каждой присвоен определенный цвет.
«Сизыми» называют ангелов-хранителей, Служение которых заключается в том, чтобы оберегать от беды и греха одного подопечного человека. Обычно это тезка хранителя или, по крайней мере, носитель похожего имени. Например, ангела, что встретил Джулиана у смертной черты и бережно сопроводил к дверям нового жилища, звали Юлий. А Джулиану, когда закончит учебу, достанется кто-нибудь по имени Жюль, Джульетта, Юлия, Хулио, Джулиано, Чжун (если китаец), а если японка, то Джунко.
Есть Лицей синих ангелов. Они выполняют службу Божьих посланцев и гонцов. «Синими» чаще всего становятся шустрые, озорные мальчишки и девчонки. Во Вселенной никто не умеет перемещаться быстрее опытного «синего». Если надо, он опередит даже скорость света.
Красный Лицей готовит ангелов-воителей, которым предстоит сразиться с армией Сатаны во время Армагеддона. Но малыши вроде Джулиана туда попадают очень редко, обычно это дети постарше, кто обладает большой храбростью и справедливостью.
Красный Лицей готовит ангелов-воителей, которым предстоит сразиться с армией Сатаны во время Армагеддона. Но малыши вроде Джулиана туда попадают очень редко, обычно это дети постарше, кто обладает большой храбростью и справедливостью.
Людям лучше всего знакомы выпускники Золотого Лицея. Их часто изображают на иконах и картинах, потому что они ближе всего к Престолу Божию. Это ангелы-слуги, в число которых попадают самые рассудительные и спокойные ребятишки, преимущественно из бывших девочек.
Зеленые ангелы, как легко можно догадаться охраняют природу от происков подземных, морских и воздушных дьяволов, а также от глупостей, творимых людьми. Если б не эти вездесущие хлопотуны в изумрудных хламидах, Земля давно уже превратилась бы в кусок мертвой материи, тоскливо болтающийся вокруг Солнца.
А еще есть Белый Лицей, выпускающий спасателей. Эти ангелы, числом девятьсот одиннадцать, обязаны бдить за всем мирозданием и, чуть где беда или опасность, сразу нестись туда со всех крыл, чтобы предотвратить катастрофу, а если не получится, то, по крайней мере, ликвидировать ее последствия.
Многое открылось Джулиану от чудесного щелчка по лбу, всего и не перескажешь.
Например, что кроме цвета ангелы еще различаются по фактуре крыльев и их числу. Так, у воителей крылья заостренные, узкие, с бронированными перьями, а у гонцов облегченные, с эфирными ускорителями. Число крыльев свидетельствует о ранге. Но небесную карьеру может сделать лишь выпускник Золотого Факультета: дослужиться до четырехкрылого херувима, на которых Всевышний перемещается во всей Своей Славе, или до шестикрылого серафима, что составляют Ближнюю Свиту.
Однако обычные двухкрылые ангелы «золотым» не завидуют, потому что каждый выбрал свое Служение не умом, а сердцем, и счастлив своей долей.
Вот Джулиан едва-едва стал ангелом, даже еще не приступил к обучению, а уже почувствовал такую несказанную радость, что от счастья аж взвизгнул.
Потрепал Юлий новенького по загривку, подмигнул.
— Ну, давай, ангел Юлиан, топай на крылечко. Там тебя встретят. Пока. Еще увидимся.
Засмеялся, взмахнул сизыми крылами и полетел себе в небо.
3.6 Картина шестая Гражина
Падая вниз, она ждала, что рухнет в огненную геенну. Может быть, прямиком на раскаленные угли. Уже заранее приготовилась к обжигающей боли.
Но ничего подобного не случилось. Бес, поотставший от Гражины на полкорпуса, схватил ее за щиколотку, притормаживая. Ловко крутанул так, что она перевернулась головой кверху, и пару секунд спустя осужденная грешница ударилась подошвами о каменный пол. Чувствительно, но не так чтобы очень. Как будто спрыгнула с двухметровой высоты.
— Ну-ка, головку, — Сантехник приподнял Гражине подбородок, послюнил свои грязные пальцы и зачем-то пригладил ей волосы. — Вот так. А то чувырла какая-то. Пойдем акт оформлять.
Ее глаза успели привыкнуть к полумраку. Кажется, она попала в какой-то подвал. Здесь было не совсем темно, в углу горела тусклая лампочка, под ней блестела сырая, покрытая грибком стена.
Бес схватил Гражину за руку и куда-то поволок. Она не то чтоб упиралась, просто от страха ноги подкашивались.
На обитой ржавым металлом двери был приклеен листок с кривой надписью фломастером «Прием сырья». Сопровождающий постучал. Сначала тихо, потом громче, наконец со всей силы. Заорал:
— Серый, дрыхнешь, что ли? Открывай, зараза!
Дверь заскрипела, приоткрылась. Оттуда, позевывая, вышел хмурый мужик. Он был по пояс голый, в клеенчатом фартуке. Широкие плечи поросли бурыми волосами.
— Доставил? — без интереса спросил Серый, не посмотрев на Гражину. — Комплектность в норме?
— На, гляди!
Сопровождающий грубо схватил Гражину за плечи, покрутил так, этак, по-всякому.
Она покорно поворачивалась. К Сантехнику уже привыкла. В сущности, ничего очень уж плохого он ей не сделал, а этот новый внушал ледяной ужас. Было в нем что-то каменно равнодушное, окончательное. Словами не объяснить. По виду мужчина как мужчина, просто смурной с похмелья, но крепкие руки с набухшими жилами, косматые брови, небритая щетина вызывали цепенящую робость. А страшней всего было смотреть на фартук, весь в засохших коричневатых пятнах. Такой же фартук носил мясник дядя Костя из соседнего магазина, когда Гражина была маленькая. Если дверь в подсобку была открыта, иногда можно было увидеть, как дядя Костя с кряканьем рубит куски свинины или говядины и в стороны отлетают костяные крошки.
— Ладно, давай сюда.
Мясник (так про себя нарекла Гражина хмурого черта) вынул из-за уха огрызок химического карандаша, лизнул кончик и расписался в бумажке, которую протянул Сантехник. Тот передал свою амбарную книгу и сразу повеселел.
— Сделал дело, гуляй смело. В хорошие руки отдаю тебя, раба Божья.
И ущипнул Гражину за ягодицу, с вывертом.
— Не лапай, не лапай, вали! — прикрикнул на него Серый, скучливо вчитываясь в записи. — Так… Чего тут у нас… Смертоубийство со смягчающим… Три аборта без смягчающих… Неблагодарность… Корыстолюбие…
И пошел перечислять все Гражинины вины и прегрешения.
Список был длинный, голос тоскливый, прерываемый зевками. Осужденная лишь втягивала голову в плечи. Как исчез Сантехник, и не заметила. Хотела помолить Матерь Божью о заступничестве, но на первом же слове молитвы Серый одернул:
— Еще раз услышу — язык вырву. Не положено. Если только там кто заступится. Или на земле молебен закажут…
Он долистал растрепанную книгу, вздохнул и только теперь впервые оглядел Гражину. Так ремесленник приглядывается к необработанному материалу, прикидывая, как бы половчей взяться за дело да с чего начать.
— Заходим, раздеваемся, — обронил Мясник, открывая дверь шире и входя первым.
А что раздеваться-то? Гражина и так была совсем голая.
Ослушаться черта она не посмела, только поглядела на свое бедное тело. Оно выглядело омерзительно. Все морщинистое, грязное, груди обвисли, лобок совсем безволосый, хотя она всегда его подбривала, оставляя посередине ровную полоску. Прикрыла стыдное место рукой, робко переступила порог.
Посреди большой комнаты, края которой терялись во мраке, стоял канцелярский стол с жестяной лампой. Мясник сидел на краешке, побалтывая ногой.
— Чего прикрылась-то? Меня стесняться не надо. Я тебе теперь и проктолог, и гинеколог. Шлепай сюда. Живей, живей!
Вся трясясь, Гражина приблизилась. Идти по заплеванному каменному полу было холодно и противно. Один раз она чуть не поскользнулась.
— Слушай сюда, — строго сказал Мясник. — Правила такие. Все, что велю, делать сразу и беспрекословно. Повторять не стану. Работаем организованно, четко, без бабских штучек. Мне лишний геморрой ни к чему, у меня смена не резиновая. Тебе тоже зря париться резона нет. Как говорится, раньше сядешь — раньше выйдешь. Вопросы?
— Извините… А почему я тут одна? — шепотом спросила Гражина. — Где другие грешники?
Если бы рядом так же трепетал от страха кто-то еще, ей, наверное, было бы легче.
— Душа в чистилище всегда одна. Ясно?
Она затравленно кивнула.
— Тогда работаем… — Он еще раз пролистал книгу, почесал кончик носа. — Для разминочки начнем с легкого. Угу. Блудодейство обыкновенное, доброохотное, за мзду. Двести пятьдесят четыре раза. Из них со сладострастием одиннадцать…
Вчитался в какую-то запись, хохотнул.
— «Хед-ор-тейл парти»? Чего только не придумают, поганцы. Ну, парти так парти…
Хлопнул в ладоши, и во мраке прорисовалась дверь.
— Силь ву пле, мадам. Пожалуйте на бенефис. — А когда Гражина замешкалась, прикрикнул. — Марш, марш! Сами себя задерживаем!
С неожиданной легкостью Серый спрыгнул со стола и пинками погнал грешницу к двери. Носком ботинка он всякий раз безошибочно попадал по копчику. Это было так больно, что Гражина с воплем понеслась вперед, створки распахнулись перед ней сами собой. От последнего, особенно сильного удара она не удержалась на ногах и буквально влетела в яркий круг света, растянувшись на полу.
Прикрыв рукой глаза, села, съежилась, осмотрелась.
Это был сравнительно небольшой овальный зал, посередине которого, на возвышении, торчал стол, а вокруг амфитеатром в несколько рядов поднимались скамьи. Похоже на анатомический театр медицинского института, где Гражина одно время подрабатывала уборщицей.
Скамьи терялись в полутьме, но кто-то там был и, кажется, немало народу. Зрители шаркали ногами, перешептывались, сморкались, рассаживались по местам.
Гражине стало стыдно. Не столько из-за наготы, сколько из-за своей некрасивости. В этом безжалостном освещении ее пожухшее тело, должно быть, выглядело отвратительным.