Когда служба закончилась, присутствовавшие на похоронах стали выбираться на улицу, где толпа разбилась на небольшие группки. Люди, явно не желавшие расходиться так скоро, еще некоторое время потолкались у ворот, прежде чем вернуться к своим обыденным делам в тот октябрьский вторник. Время от времени слышался чей-то смех, не заливистый, не громкий, — так смеются, когда кто-нибудь расскажет анекдот после похорон. На таких мероприятиях можно увидеть, как кипит жизнь в других, но Генри далее не смотрел по сторонам. Многие из тех, кто пришел хоронить Натана, замечали его сходство с покойным писателем и потому бросали на него пристальные взгляды, но Генри старался не замечать их внимания. У него не было никакого желания выслушивать и далее разглагольствования юного редактора о колдовских чарах романа «Карновски», и его охватывала нервная дрожь при мысли о встрече и беседе с издателем Натана, пожилым лысоватым мужчиной, который со скорбным выражением лица стоял в первом ряду подле гроба. Генри хотел незаметно исчезнуть, не вступая в беседы ни с кем, — вернуться в реальный мир, где ценят и любят врачей, где, если бы читатели знали всю правду о его брате, всем было бы плевать на такого писателя, как Натан. Эти люди, присутствовавшие на похоронах, просто не понимают, что население думает о писателях: читателя занимают вовсе не те вопросы, о которых говорил юный редактор, — они интересуются, сколько баксов он получил за авторские права и почем продается его роман в бумажной обложке. Люди завидуют именно этому, а не дару «театрального преображения»; они знают, какую премию он получил, с кем он спит и сколько денег «наковал» мастер пера в своей маленькой творческой лаборатории. Точка. Конец некролога.
Но вместо того чтобы уйти, он стоял, поглядывая на часы, — делал вид, будто ждет кого-то. Если бы он сразу ушел, то не увидел бы ничего, что должно было произойти. Он закрыл свой кабинет и поехал на похороны, но это не имело никакого отношения к тому, что называется «нужным и правильным делом», — для него вопрос стоял иначе: ему было важно, что он сам ощущает, а не то, как другие оценивают его чувства, несмотря на разрыв отношений с братом, длившийся более семи лет. Мой старший брат, мой единственный брат! Тем не менее Генри прекрасно осознавал тот факт, что он, несмотря на известие о смерти Натана, полученное от его издателя, смог спокойно положить трубку на рычаг в своем кабинете и вернуться к работе. Ему даже стало тревожно на душе, когда он обнаружил, что ему не составило труда подождать до публикации заметки о смерти брата, появившейся в газете на следующий день; он притворился перед семьей, что ему ничего не сообщили о похоронах и не пригласили попрощаться с покойным, не говоря уж о том, что никто не поинтересовался, не хочет ли он выступить со словом прощания.
И хотя он все равно не смог бы этого сделать — он не умел ни произносить речи, ни выражать свои чувства, — но из любви к родителям (он знал, что они хотели бы этого) и памяти о детских годах, проведенных вместе с братом, он мог бы приехать на похороны и там, стоя у гроба с телом покойного, достичь хотя бы видимости примирения.
Генри уже приготовился смириться со своей ненавистью и простить брата, но благодаря некрологу в нем снова всколыхнулись самые горькие чувства: вознесение «Карновски» до небес, придание роману статуса классики — классики безответственного преувеличения — заставили его порадоваться, что Натан мертв и что он сам, Генри, присутствовал на погребении, чтобы убедиться в этом факте собственными глазами.
Выступать на похоронах должен был я: домик на берегу, пикники в День поминовения, вылазки скаутов, поездки на автомобиле, — я должен был рассказать им все, что помню, и черт с ними, если они подумают, что это сентиментальные сопли-вопли, и к тому же плохо написанные. Я, и никто другой, должен был произнести речь на похоронах, и это бы явилось знаком нашего примирения. Но я испугался, испугался всех тех людей, будто они были его продолжением. Итак, подумал Генри, сегодня это случилось еще раз, черт побери! У меня это никогда не получалось, поскольку я всегда чего-то боялся. А ссорой я только ухудшил наши отношения: я поссорился с ним, потому что не мог больше терпеть его запугивание! Почему я так надолго застрял здесь, когда я совсем этого не хотел?
Это был ужасный день — исключительно по дурацким причинам. Здесь Генри хотел оплакивать своего брата, как все остальные, но вместо этого ему пришлось бороться с собственной подлостью, которую он относил к разряду самых скверных человеческих качеств.
Когда Генри окликнули по имени, он почувствовал себя преступником, хотя не знал за собой никакой вины, — он кожей ощутил, что позволил загнать себя в ловушку. Он даже подумал, что ситуация напоминает ограбление банка, когда он, только что совершив преступление, решился на благородный и гуманный поступок, — к примеру, помог слепому перейти через улицу, тем самым замешкавшись с побегом и позволив полиции схватить себя. Он понял, что попался — нелепо и глупо.
К нему приближалась третья по счету и последняя жена Натана — она показалась ему такой же молодой и прелестной, как восемь лет назад, когда еще приходилась ему родственницей. Лора была «правильной» женой для Натана: почти хорошенькая (если можно так выразиться), надежная, добросердечная, как бы нарочно не проявлявшая способностей ни к чему творческому; в те далекие шестидесятые она уже была молодым юристом с высокими идеалами: она жаждала справедливости по отношению ко всем униженным и оскорбленным. Натан бросил ее примерно в то время, когда был опубликован «Карновски», и превращение писателя в знаменитость обещало более соблазнительные утехи, чем тихая семейная жизнь. Таким, во всяком случае, было предположение Кэрол, когда она услышала о разводе. Генри не был уверен, что успех Натана был единственной причиной их развода; он видел, какие черты в Лоре заслуживали восхищения: унылая честность и прямота белокожих англосаксонских протестантов угадывалась в ней безошибочно, — и хотя Генри никак не мог понять, почему это так привлекало его брата, других достоинств он в ней никак не мог отыскать. С юношеских лет Генри был уверен, что Натан женится на роскошной, сексапильной женщине, может быть проститутке с высокими интеллектуальными запросами, но Натан и близко не подходил к подобным созданиям. По правде говоря, ни один из них не имел ничего общего с такими девицами. Те две дамы, с которыми Генри крутил бешеные романы, на поверку оказались такими же консервативными, надежными и порядочными, как его супруга. В конце каждого приключения ему даже стало казаться, будто он тайно встречается со своей собственной женой, настолько его любовницы походили на Кэрол.
Обнимая Лору, Генри пытался найти хоть несколько подобающих моменту слов: он не хотел показывать своей бывшей родственнице, что вовсе не скорбит о смерти брата.
— Откуда ты приехала? — спросил он, поняв, что произнес совсем не те слова, которые следовало бы сказать в первую очередь. — Где ты живешь? В Нью-Йорке?
— Да все там же, — ответила она, делая шаг назад, но все еще не выпуская его руку.
— В своей деревне? Одна?
— Нет, не одна. Я замужем. И у меня двое детей. Ах, Генри, какой ужасный день! А за сколько времени до смерти он узнал, что ему предстоит операция?
— Не знаю. Мы с ним не общались последнее время. Из-за этой книги. Я вообще ничего не знал. Я так же потрясен, как и ты.
Она молча выслушала его, хотя ей, так же как и всем остальным, было известно, что он совсем не потрясен.
— А кто был с ним до последнего часа? — спросила она. — Он жил один или с кем-нибудь?
— Ты хочешь знать, была ли у него женщина? Понятия не имею.
— Ты действительно ничего не знаешь о своем брате?
— Мне должно быть стыдно, но это так, — ответил Генри, надеясь смягчить напряжение своим признанием.
— Не знаю, — проговорила Лора. — Но мне тяжело думать, что он был один, когда отправился на эту операцию.
— Тот редактор, что произнес речь на похоронах, — он, кажется, был с ним в близких отношениях.
— Да, но он вернулся домой только вчера вечером: отдыхал на Багамах. Насколько ты помнишь, вокруг Натана всегда крутились какие-нибудь девицы. Он никогда подолгу не оставался один. Зуб даю, в тот момент рядом с ним обязательно торчала какая-нибудь бедняжка, может, она даже сидела у его постели. Там было полно народу. Надеюсь, все было именно так. Подумать только, один в такую минуту… Ах, это слишком печально. И для меня, и для тебя тоже.
Генри не мог заставить себя солгать и согласиться с ее словами.
— Он бы еще столько мог написать! — заметила Лора. — Все же ему удалось осуществить большую часть из того, что он задумал. Он не зря прожил свою жизнь. Но мог бы сделать гораздо больше.
Генри не мог заставить себя солгать и согласиться с ее словами.
— Он бы еще столько мог написать! — заметила Лора. — Все же ему удалось осуществить большую часть из того, что он задумал. Он не зря прожил свою жизнь. Но мог бы сделать гораздо больше.
— Что до меня, то я никак не могу понять, как это произошло. Просто не укладывается в голове. Мы с ним серьезно поссорились, и размолвка затянулась надолго. Наверно, это было глупо и с его, и с моей стороны. — Все, что он говорил, казалось бессмыслицей. Их размолвка была естественным результатом непримиримых противоречий между братьями, за которые он не должен был приносить извинений. Он уже сказал себе все, что думает про его книгу, и как вышло, так вышло. Почему только писателям дозволено говорить то, о чем обычно умалчивают?
— Из-за «Карновски»? — спросила Лора. — Ну что тут скажешь? Вообще-то, когда я читала этот роман, то думала, что все, что там написано, не очень-то хорошо по отношению к тебе и твоим родичам. Я, конечно, понимаю его позицию, ведь писатель должен изображать ту жизнь, которая течет вокруг него, и использовать в качестве материала тех людей, которых знает лучше всего.
Это не было «использованием» — это было искажением, намеренным искажением, разве не понятно?
— Так ты говоришь, у тебя двое детей? — проговорил он скучным голосом, который ему самому показался чужим, будто он выговаривал слова на едва знакомом ему иностранном языке. «Бывшая жена, — подумал Генри, — которая явно огорчена смертью Натана, все же сумела взять себя в руки, а его брат, который вообще не испытал никакого чувства утраты, не смог найти ни единого нужного слова».
— Да, у меня мальчик и девочка, — ответила Лора. — Полный комплект.
— А кто у нас муж? — Слова эти прозвучали как-то не по-английски, будто их произнес какой-то иностранец. Он говорил на неизвестном никому языке. Быть может, его английский звучал бы естественно, если бы он говорил правду. Мой брат умер, а мне на это насрать. Жаль, конечно, что это так, но мне действительно насрать на него.
— Ты хочешь знать, чем он занимается? — спросила Лора, явно переводя его вопрос с тарабарского на свой собственный язык. — Он тоже юрист, как и я. И хотя мы не работаем вместе — муж говорит, что это было бы плохо для дела, — мы заняты в одной сфере. На этот раз я вышла замуж за человека, с которым у меня есть общие интересы. Я сама — человек не творческий и никогда не была настроена на эту волну. Раньше, когда я еще училась в колледже, мне казалось, что во мне есть какие-то задатки. Вот тогда я и встретила Натана. Но я никогда не разделяла его идей насчет того, что писательство должно определять всю твою жизнь и только творчество нужно ставить во главу угла. Я тоже читала книги и тоже носилась с такими мыслями, когда мне было лет двадцать, но мне это многого стоило. Мне повезло, что я смогла поступить на юридический факультет. Теперь я занимаюсь исключительно практикой. Теперь я живу реальной жизнью, как мне кажется. Так уж получилось, что никакая другая жизнь мне не нужна.
— Разве он никогда не писал о тебе?
Впервые за все время она улыбнулась, и Генри увидел, что, несмотря на все обстоятельства, она стала намного проще, даже милей, чем раньше. Она, казалось, не таила обиды, вспоминая о своем бывшем муже.
— Обо мне ему нечего было написать: я была для него недостаточно интересна, — проговорила Лора. — Я ему и так наскучила, так зачем же еще и писать обо мне? А может, наоборот, я еще не окончательно надоела ему. Либо одно, либо другое.
— Ну а теперь что?
— Как я буду жить дальше?
Он имел в виду не совсем это, но все же ответил:
— Да. — Он имел в виду что-то ужасное вроде: теперь все закончилось, а мой кабинет закрыт. Что я буду делать оставшуюся часть дня?
Фраза едва не слетела с его губ, будто какие-то чувства подвели его, прорвавшись наружу.
— По правде говоря, я довольна своей жизнью, — сообщила она. — Принимаю то, что у меня есть. А как ты? Как Кэрол? Она здесь, с тобой?
— Я хотел приехать сюда один. — Он должен был сказать Лоре, что Кэрол отправилась за машиной, и он вынужден присоединиться к ней. Он упустил возможность закончить разговор, пока его не заставили наврать с три короба о своей жизни.
— Почему она не захотела прийти?
Его первым импульсом было выложить все начистоту, рассказать ей всю правду, которую всегда искажал Натан; он хотел выступить в защиту Кэрол, рассказав ей, что его жена была ужасно огорчена и расстроена тем, что Натан бросил Лору. Но Лоре это было безразлично: она давно простила его.
— Он никогда не писал о тебе, — сказал он, — ты просто не знаешь, что это такое.
— Но он также никогда не писал о Кэрол и никогда не писал о тебе. Разве нет?
— После того как мы с ним поссорились, мы решили, что лучше не стоять у него на пути, чтобы лишний раз не искушать его.
На лице Лоры не отразились никаких эмоций, хотя он знал, о чем она думает; внезапно он понял, почему брат презирал ее. Холодная. Вежливая. Честная. Безупречная и холодная.
— А сейчас что ты об этом думаешь? — спросила Лора очень спокойным, ровным голосом. — Оно того стоило?
— Честно тебе ответить? — Генри почувствовал, что сейчас скажет ей правду, и это будет единственным правдивым ответом, который он сможет выдавить из себя. — Честно говоря, это была неплохая идея.
Она снова не выразила никаких чувств, абсолютно никаких, — она просто повернулась и спокойно, равнодушно ушла. Не успел Генри и глазом моргнуть, как ее место немедленно занял бородатый мужчина лет пятидесяти, худой и высокий; на носу у него сидели бифокальные очки, а на голове — серая шляпа; судя по консервативному покрою его одежды, можно было прийти к выводу, что он скорее всего брокер, а может быть, даже раввин. Через несколько секунд Генри подумал, что он, возможно, тоже писатель, как и Натан, его собрат по перу, чью фотографию Генри видел в газетах, но никак не мог вспомнить, как его зовут; он наверняка был оскорблен не меньше, чем Лора, тем, что не увидел Генри и всю его семью коленопреклоненными на боковой дорожке и заливающимися потоками слез.
Ему не нужно было закрывать свой кабинет. Ему следовало остаться в Нью-Джерси, где его ждали пациенты, и уйти с работы тогда, когда он сочтет нужным, чтобы дать волю своим чувствам: похороны были не тем местом, где можно было оценить, что они с Натаном утратили навек.
Бородач и не подумал представиться, и Генри приходилось лишь догадываться, кто это такой.
— Знаете что, — сказал он Генри, — своей смертью он сделал то, чего никогда не мог сделать при жизни. Он облегчил им трудную задачу. Просто зашел туда — и умер. Его смерть вселяет в нас всех надежду. Это не то что умереть от рака. Если у тебя рак, болезнь может продолжаться целую вечность. Она изматывает, требуя огромного терпения. После первой волны, начальных признаков болезни, когда все толпятся вокруг, принося горячие пирожки с кофе и кастрюльки с едой, они долго не умирают, они цепляются за жизнь, — обычно это продолжается около полугода, иногда целый год. А Цукерман поступил иначе. Никакого умирания, никакого разложения — просто смерть. Все очень хорошо продумано. Похоже на спектакль. А вы были с ним знакомы?
«Он прекрасно знает, кто я такой, — подумал Генри, — он видит, как мы похожи друг на друга. Все это настоящий спектакль. Он понимает, кто я, и видит, что я не испытываю никаких чувств. А что еще это может означать?»
— Нет, — ответил Генри, — я не был знаком с ним.
— Значит, вы один из его поклонников.
— Наверно, так.
— А этот редактор, лишившийся автора? Он напоминает мне избалованного ребенка, только теперь он не купается в деньгах; его окружают интеллектуалы. Он единственный человек в мире, который решился публично прочесть свою речь, думая, что это некролог. Это был вовсе не некролог, скорее критическая статья, рецензия. Знаете, о чем он действительно думал, получив известие о смерти Натана? «Закатилась моя звезда». Для него это конец карьеры. Может, это еще не катастрофа, но для молодого редактора, который шел в гору, который вознес до небес новую стилистику писателя, это настоящее горе, — действительно, «закатилась его звезда». А какая книга писателя вам нравится больше всего?
Генри услышал свой голос:
— «Карновски».
— Надеюсь, не тот «Карновски», из которого выбросили все одиозное в этой рецензии? Это месть редактора: показать автора таким, каким он никогда не был.
Генри стоял там, на углу, думая, что все это дурной сон, смерть Натана — сон, его приезд в Нью-Йорк на похороны — тоже сон, и он не понимал, почему в некрологе до небес превозносили то, что послужило причиной разрыва между ним и его братом, почему он внезапно онемел и не смог сказать ни слова над гробом, почему бывшая жена Натана была охвачена большим горем, чем он, и почему она молча осудила Кэрол за отсутствие на похоронах? Все это явилось ему в кошмарном сне. Он чувствовал обиду, нанесенную ему всеми вокруг; человек может быть самим собой, только если он выбирает самую крайнюю степень одиночества как форму жизни, — люди, подобные этим, внезапно материализуются, но остаются такими же непонятными, как силы природы.