– Я…
– Я передумала! – орала тетка у нее за плечом. – Килограмм российского и килограмм пошехонского. Если вы не берете, – она обратилась к Петрищенко, – я возьму.
– Да бога ради, – с сердцем ответила Петрищенко, но тут же с ужасом осознала, что остается вообще без колбасы. Она пошире расставила ноги, укрепившись у прилавка.
– Пока вы меня не обслужите, я не уйду! – заорала она в полный голос, чувствуя, как искажается лицо и сползают набок очки. – Или вы меня… или я на вашу лавочку… санэпидстанцию! Я, между прочим, завотделом! А у вас крысы в подсобке! Вот хлеб, видите?
Она выхватила батон и ткнула его через прилавок отшатнувшейся продавщице.
– Вот сука-то, – отчетливо сказал кто-то за ее спиной.
– На! – Продавщица в сердцах отхватила от трехкилограммового батона колбасы небольшой кусок, бросила на весы и, накорябав новую цену на бумажке, швырнула ей клочок через стойку. – Подавись.
Петрищенко схватила клочок и стала пробиваться к кассе. Кто-то подставил ей ножку. У кассы творилось уже что-то невообразимое, она еле нашла свою очередь, протиснулась боком, выбила чек, сгребла сдачу и, сжимая мелочь в руке, стала пробиваться обратно. Когда она, мокрая и красная, в выбившемся шарфе, выбралась наружу, судорожно засовывая в сумку измятый батон и мокрую докторскую в промокшей бумаге, в гастрономе уже дрались.
Фима подмигивал ей и кривлялся из-за ствола платана.
Она с удивлением обнаружила, что в руке у нее до сих пор был зажат чек с пометкой.
– Ах ты, забыла деньги за печенье стребовать!
Но возвращаться в магазин она не стала.
* * *Уже подходя к дому, она задрала голову, выискивая свое окно в ряду таких же окон. Окно светилось.
А если Лялька дома? А она зря подняла панику. Могла же Лялька сидеть в ванне, она залезает туда с книгой и сидит, сидит, пока не размокнут страницы. А она отправила туда Васю с ключами. Вася открывает дверь, выскакивает голая Лялька… Она замотала головой, чтобы развеять какие-то причудливые похабные картинки, сами собой нарисовавшиеся у нее в голове. Вася пользуется успехом у девок. В Пароходстве уже сплетни пошли.
Она поудобней переложила авоську с продуктами и поймала себя на том, что рука сама собой, непроизвольно сжимается и разжимается, словно примеривается к пощечине или удару.
Сама же ему ключи дала, дура!
Она нажимала, нажимала, нажимала на кнопку дверного звонка.
За дверью послышались торопливые шаги, и дверь отворилась. Кажется, она была и не заперта.
Вася стоял на пороге и что-то поспешно дожевывал.
– Вы чего, Лена Сергеевна? – удивился он, принимая у нее авоську.
Она вдруг почувствовала, что у нее подогнулись колени, и прислонилась к стенке. Вася топтался рядом, видимо, намереваясь, как вежливый человек, помочь ей снять пальто.
– Ничего, – она осторожно перевела дух.
– Я вашу маму покормил. Сварил ей кашу. Только она подгорела. Немножко.
– Ничего, – повторила она слабо, – то есть спасибо, Вася. А что подгорела, это ничего.
– Я отчистил, вы не думайте.
– Да-да, – устало сказала она, – это… хорошо. А… где Лялька?
– Не знаю, – честно сказал Вася, – должна была позвонить, да?
– Не то чтобы должна… Я бы на ее месте позвонила… наверное.
Страх уходил, и на его место заступало раздражение.
– Я чай заварил, Лена Сергеевна, – радостно сказал Вася.
– Да? – Она села на галошницу и, цепляя носком за задники, скинула туфли. – Хорошо.
Она не помнила, чтобы кто-то кроме нее заваривал чай. Ляльку не допросишься.
– Из тебя получился бы хороший зять, Вася, – сказала она нелогично.
– Вот уж нет, Лена Сергеевна. – Вася сразу насторожился.
– Есть хочешь? – она кивнула на авоську, в которой расползалась на серой колбасе серая бумага.
– Да я поел. Там сыр был. И хлеб. Чего Лещинский сказал?
– Чтобы мы сами. Чтобы панику не поднимали.
– Вот же гад, Лена Сергеевна, – удивился Вася.
– У него свои проблемы.
– Ладно, Лена Сергеевна, – Вася вздохнул и отставил чашку. – Что мы имеем?
– Личные дела мы имеем.
Она заторопилась в прихожую, где на галошнице стояла, растопырившись, ее сумка.
– Вы их домой взяли? – спросил Вася, исподлобья наблюдая за ней. – Не положено ведь…
– Хватит, Вася…
– Ну хватит так хватит, – сказал Вася, принимая синенькую картонную папку, – значит, что у нас тут? Мунтян П.М., русский, беспартийный. Почему русский, если Мунтян? Ладно. Разведен. Имеет сына. До чего же, Лена Сергеевна, дурацкие, пошлые формулировки, ну что это такое – имеет сына? Как имеет? Выговор с занесением в личное дело. За пьянство и прогул. Выговор снят. Опять выговор. Оскорбил нецензурно члена профкома Передрееву В.А. Ох ты, какой Мунтян! Ну, Передреева, знаете ее? И еще… за кражу двух ящиков консервов. Шпрот балтийских. Объяснительная прилагается. Мотивирует тем, что страдает булимией. Не смог удержаться. Справка тоже прилагается. Вот она. Уголовная ответственность заменена административными мерами. Лишен квартальной премии. Что такое булимия, Лена Сергеевна?
– Невроз, при котором человек постоянно ощущает чувство голода, – рассеянно пояснила Петрищенко. – С Мунтяном все?
– Вроде все. – Вася еще раз просмотрел личное дело и захлопнул папку.
– Ну и что общего?
– Пока не понял. Нету общего. Один интеллигент, гнилой, но с образованием, о себе заботился, второй – грузчик. Матершинник, скандалист и ворюга. Плохо, Лена Сергеевна. Торопиться нам надо. А то еще кого-нибудь привезут с ногами…
– Тьфу на тебя, Вася! – с чувством сказала Петрищенко.
– Он наверняка не ушел, залег неподалеку. Где-то около стадиона. – Вася шумно выхлебал свой чай и с удовольствием потянулся. – Шпроты он, значит, украл…
– Шпроты, – сказала Петрищенко, – ах, да. Погоди, Вася.
Она открыла дверцу кухонного шкафчика и пошарила за пачкой макарон и красными рижскими баночками в горошек.
– Вот… А то что-то есть захотелось.
– Шикарно живете, Лена Сергеевна, – одобрил Вася, ладонью вгоняя консервный нож в высокую баночку с тресковой печенью.
– Я ее на Октябрьские зажала, – почему-то оправдываясь, сказала Петрищенко. – Это из заказа. Прошлого. А то бы Лялька раньше съела. Нашла и съела. Она то худеет, то кидается на все, что в доме есть…
– Это который в августе? – удивился Вася. – А у меня не было. Вот суки, а? Вам, значит, положено, а мне – не положено. Несправедливость. Худеет, говорите? Худеет, худеет… Голодает… Один страдал этой, как вы сказали?
– Булимией.
– Булимией, во-от. То есть жрать хотел все время. А другой все время голодом лечился. Вот вам пожалуйста. Вот что общего. И ноги.
– Ты что, Вася?
– Я, пожалуй, знаю, кто это, Лена Сергеевна, – сказал Вася неохотно. – У нас спецкурс был… по зарубежной этнике.
Он помолчал, потом нацарапал на салфетке горелой спичкой и передвинул через стол к Петрищенко. Та, недоуменно приподнимая выщипанные брови, какое-то время разглядывала салфетку, потом покачала головой.
– Я и не слышала про такого, – сказала она наконец.
– Редкий он. Эндемик. Только это… – Вася протянул руку, смял салфетку и поджег ее в пепельнице. Салфетка вспыхнула быстрым желтым пламенем, свернулась в черную трубочку и рассыпалась. – Я не понимаю, что он здесь делает. Правда не понимаю. Почему зерно? Почему «Мокряк»? Он же лесной дух… вообще из лесу ни ногой… то есть… ну да, ноги…
– Ты, Вася, яснее выражаться можешь?
– Это дух голода, – сказал Вася.
* * *Нет-нет, – думал Лев Семенович под звуки «Время, вперед», – я, пожалуй, не стану… не пойду… начнем с того, что кто-нибудь обязательно стукнет. Я приличный человек, без пяти минут кандидат наук, в горздраве работаю, и вдруг ни с того ни с сего к какой-то бабке… Потом, это вообще нехорошо.
Почему нехорошо, Лев Семенович толком не понимал, но ему отчетливо казалось, что, когда он наберет номер и попросит эту, как ее, Катюшу, в его жизни что-то изменится окончательно и навсегда, потому что ничего нельзя будет отменить.
Лев Семенович старался не пропускать программу «Время» и всегда старался поужинать до того, как прозвучат энергичные позывные «Время, вперед!». А если не успевал, то размещался перед телевизором с тарелкой, чем очень раздражал Риммочку. Но сегодня даже сообщения об одностороннем выводе наших войск из ГДР (интересно, зачем нам это понадобилось?) он слушал вполуха, думая о своем, и очнулся, когда под музыку «Из Манчестера в Ливерпуль» пошла погода. Мелодию эту Лев Семенович любил и сам порой с удовольствием подпевал: «Пого-ода, пого-ода…»
Но в этот раз дослушать мелодию до того места, где гул самолетных винтов, не дала Римма. Она с удивительной точностью выбирала именно те моменты, когда ему было хорошо и приятно.
– Ты про Олимпийскую деревню слышал, Лека? – Римма кончиками пальцев вбивала крем под челюсть и в шею.
– Нет, Риммочка, а что? Что случилось с Олимпийской деревней?
– Нет, Риммочка, а что? Что случилось с Олимпийской деревней?
Римму почему-то очень интересовала Олимпиада. Он этого не понимал. Тем более Олимпиада летняя, ее любимого фигурного катания нет.
– В зеленой зоне, на юго-западе, в Тропарево, – пояснила Римма (слово «Тропарево» она выговорила звучно и с удовольствием, она вообще имела пристрастие к московской топонимике и даже фамилию режиссера Лиозновой произносила как «Лианозова»). – Они жилые дома построили. Не общежития для спортсменов, а квартиры, которые после Олимпиады будут заселять. Очень разумно, по-моему. Там, говорят, все очень современно, и даже на полу какое-то новое покрытие, ковровое, и мебель встроенная, даже кухни уже со встроенной мебелью. Надо будет похлопотать, чтобы нам именно там дали…
– Они и метро туда провели? – сухо спросил Лев Семенович.
– Нет, – Римма на миг смутилась и пожала плечами, – это на окраине, почти Подмосковье, и правильно, им же надо ограждать спортсменов от всяких провокаций… но там воздух хороший, и потом, тебе… – она вновь оживилась, – ведь будет положена служебная машина, разве нет?
– Вот, Риммочка, – начал Лев Семенович, скулы которого уже начинало сводить от бессильной ненависти, – это…
Она что думает, что шофер будет и ее возить? На базар, за курицей? Хотя нет, в Москве все куры заморожены, упакованы и в тушках лежат их собственные внутренности, завернутые отдельно в целлофан…
Неизвестно еще, будет ли эта Москва вообще. История-то неприятная, с этими трупами. Ледка на роль крайнего очень даже подходит, беспартийная, да еще мать-одиночка, тут ей сразу все и припомнят, и выговор тот, и моральную неустойчивость, ее и держат специально, чтобы козел отпущения был, если что, и еще хорошо, что он, Лев Семенович…
А к этой все-таки не хочется обращаться, вернулся он к неприятной мысли, не нашего круга человек, и хотя, говорят, она умеет такие вещи, к ней люди обращались, я знаю, но если вскроется? Да, конечно, если удастся все утрясти, он уже будет в Москве, в министерстве, на недосягаемой высоте, и у него будут свои начальники, тот же Головачев хотя бы, потом, это же недоказуемо, хрен докажешь…
– Лека, ты что, не слышишь? Звонят…
Обычно Римма торопилась всегда брать трубку, потому что очень хотела знать, кто и зачем звонит Льву Семеновичу, но сразу после новостей показывали «Вечный зов», а Римма любила, чтобы несколько серий и про жизнь. Вот если бы, с тоской подумал Лев Семенович, они бы догадались отснять какой-нибудь сериал и крутили его несколько месяцев, а то и год, говорят, так на Западе делают, и чтобы про жизнь, чтобы герои там сходились-расходились, и всякие потерянные родственники, Римму было бы не оторвать!
Когда он брал трубку, у него нехорошо заныло в животе. Дурной знак.
В трубке что-то зашипело, потом резкий сухой голос произнес:
– Маркин? Лев Семенович?
– Да, – проблеял Лев Семенович, чувствуя, как в животе становится совсем плохо.
– Завтра в двенадцать ноль-ноль на Бебеля, восемь. Кабинет двести два, к майору Петрову.
– Я же… буквально в понедельник был… уже…
– Пропуск выписан, – сказал неумолимый голос. – Просьба не опаздывать.
– Слушаюсь, – выдохнул Лев Семенович.
Значит, все зашло так далеко. Это из-за ЧП? Из-за СЭС-2, точно! Эх, Ледка, Ледка! Документы в Москву ушли, а тут такое! Или… что-то еще хуже? Римма в августе письмо передавала, через Рейдерманов, тете Але. Тетя Аля – сионистка, я ведь знал, она убежденная сионистка, а мы – письмо! Или…
– И бутылку коньяка с собой захватите. Пять звездочек! – сказал голос и жирно захихикал.
Лев Семенович почувствовал, как ноги становятся ватными, а ладони – липкими.
– Толя, – выговорил он слабым голосом, – Анатолий Гаврилович! Зачем?
– Проверочка, – весело сказал голос, – небольшая. Значит, стучишь все-таки? Ходишь на Бебеля? Ах, Лева, Лева…
– Почему – стучу? Я не стучу… – Он сам стучит, сволочь, сволочь, иначе бы не осмелился вот так, по телефону, – я по долгу службы… У меня, Толя, ЧП в порту, я каждую неделю туда докладывать обязан.
– Пуглив ты уж больно, Левушка, – сказал веселый голос, – давай бери коньяк и дуй сюда.
– На Бебеля? – механически переспросил Лев Семенович.
– Какая, на хрен, Бебеля, домой ко мне дуй, ясно? Супруга к маме уехала на пару дней, мы с тобой как раз над диссертацией поработаем, а? – Голос упал до интимного шепота. – В баньку сходим… есть у меня один телефончик…
– Я не хочу в баньку, – зашептал в трубку Лев Семенович, оглядываясь на жену. Жена глядела на экран, где назревала ссора между кулаком и подкулачником. – Телефончик… не надо.
– Брось, Левушка, выеживаться. Бери коньяк, а там посмотрим… посидим, поработаем… само пойдет.
– Хорошо… – сдался Лев Семенович, – через час буду.
– Какое через час? Ноги в руки, коньяк в зубы и дуй на Ласточкина. И чтобы через полчаса был у меня. Ясно?
– Ясно…
Он положил трубку, с ненавистью поглядел почему-то на жену, на негнущихся ногах пошел в спальню, где на дверце шкафа аккуратно на вешалке висел его пиджак, достал записную книжку, раскрыл ее на букву «К» и заложил ленточкой. Вот же зараза. Ничего не боится. Если бы его хотя бы можно было припугнуть, но он же неуправляем! Не-ет, подумал он, это же не человек, это стихийное бедствие, с ним и надо как со стихийным бедствием. Он позвонит из автомата, перед тем как поймать такси. Если перетащить аппарат в кухню, чтобы поговорить оттуда, Римма наверняка подумает невесть что.
* * *Вася поглядел на Ляльку и вежливо сказал:
– Здрасте.
– Добрый вечер. – Лялька была милая и кроткая, просто замечательная Лялька.
– Погуляла? – мрачно спросила Петрищенко.
– Я не гуляла, – сказала Лялька и поправила прядку, – я готовилась. К семинару. Я же тебе говорила. Поесть нечего?
– Уже нет, – сказала Петрищенко, – впрочем, там колбаса, в холодильнике. Сделай себе бутерброд и иди к себе. Нам работать надо.
Лялька прошла к холодильнику мимо Васи, нарочно очень близко, и Петрищенко в который раз печально отметила, что ноги у нее тяжеловаты.
Бутеброды она резала нарочито медленно, то и дело поглядывая на Васю, и Петрищенко не выдержала.
– Не много ли?
– Что?
– Лопнуть не боишься?
Лялька поглядела на нее с ненавистью, открыла рот, увидела, что Вася смотрит на нее с участливым, доброжелательным интересом, покраснела – точно так же, как мать, от шеи, швырнула тарелку с бутербродами на стол и, хлопнув дверью, скрылась в своей комнате.
– Зачем вы так, Лена Сергеевна, – укоризненно прогудел Вася, рассеянно подбирая бутерброд, – она, вон, обиделась.
– Она все время обижается.
– Красивая же девушка…
– Красивая? – удивилась Петрищенко.
– Конечно. Вы просто привыкли, не замечаете. А можно еще чаю? – вежливо спросил Вася.
– Да-да, – устало сказала она, – я сейчас.
Она вытряхнула в ведро остатки чая и засыпала в чайник свежий, распечатав припасенную для торжественных случаев пачку со слоном. Вася с интересом наблюдал за ее манипуляциями.
– А вы чайник не ополаскиваете кипятком перед тем, как засыпать? – удивился он.
– Ну, вообще-то… – смущенно ответила Петрищенко, – как когда.
– Это неправильно, – серьезно сказал Вася.
Он покосился на дверь, но дверь была прикрыта, и даже отсюда было слышно, как в Лялькиной комнате орет «АББА».
* * *Розка, морщась при каждом шаге, потому что туфли-лодочки намяли пальцы ног, шла по тротуару. Она была Анжеликой, и горячая кобылка приплясывала под ней, а она сдерживала ее маленькой твердой рукой с нервными сильными пальцами. За стенами форта поджидали раскрашенные индейцы, грубоватые поселенцы и мальтийские рыцари… И очень хорошо, думала она, очень хорошо, что Жоффрей позаботился о припасах, потому что грядет зима, а с зимой – голод, и рыщут в окрестных лесах страшные раскрашенные ирокезы, сжимая в окровавленных руках дымящиеся скальпы своих извечных врагов сиу…
В лесу росли колючие акации с перистой полупрозрачной листвой, и ажурная тень падала на ее белую кожу, на замшевый костюм для верховой езды, на гнедой круп лошади, а по правую руку тянулась глухая, сырая и бледная стена санатория-профилактория «Чайка». Спину Анжелике сверлил пристальный взгляд.
Розка вздрогнула и тряхнула головой. Акация трясла сухими стручками.
Почему, бормотала она про себя, ну почему он прицепился ко мне?
Если я побегу, я погибну. Она вдруг поняла это с отчетливой ясностью, и шла, прижимая локтем к боку сумку на длинном ремне – чтобы не колотила по бедру, оскальзываясь на своих высоких каблуках, перебирая ногами в узких жестяных джинсах с наклейкой «Ранглер».
– Нельзя, – выдыхала она при каждом шаге сквозь стиснутые зубы, – нельзя… нельзя бежать…
Холодный взгляд сверлил ей затылок, как раз то место, где курчавились волосы, уже отросшие после Скибиной стрижки. Плохо ее Скиба, честно говоря, подстригла!