– Так идут….
Мимо гостиницы киностудии, мимо девятиэтажки-башни для семей высшего плавсостава – «дворянского гнезда»…
– Спокойным шагом…
Мимо ограды с мавританскими башенками, мимо ворот со львами, откуда дохнуло сыростью и темнотой.
– Впереди… с кровавым флагом… Тьфу, все-таки с багряным флагом… впереди с багряным флагом…
Дура я дура, я же еще на стадионе чувствовала, как оно за мной следит, надо было сказать Васе, он расспрашивал собачника, я же поняла, специально, только не поняла, зачем, и ведь сказал, чтобы я звонила, если что… И цокают, цокают по асфальту подковки кобылки Долли…
– И от пули невредим…
Мимо трехэтажной коробки киностудии с корабликом на фасаде, трех памятных досок, одна с профилем Довженко, теперь через улицу, красный, наплевать, проскочим, не в первый раз…
– И за вьюгой невредим…
Визг тормозов…
– В белом венчике из роз…
Фу ты…
Она стояла на углу Гагарина. Прижимая руку к груди, под ложечкой остро кололо непонятно почему, она же не бежала… Почти не бежала.
Навстречу шла их соседка, а заодно и дворничиха тетя Шура, большая, толстая, ее даже сняли один раз в эпизоде, она там играла на трубе, сама Кира Муратова и сняла.
– Ты чего, мамочка? – спросила тетя Шура густым доброжелательным басом. – Напугал кто? А нечего вечером по улицам шляться.
– Я с работы. – Розка раз-другой глубоко вдохнула, выравнивая дыхание.
– А чего это ты с работы белая такая и задыхаешься?
– Хочу – и задыхаюсь, – автоматически ответила Розка.
– Шляшься по вечерам, а тут человека убили. На стадионе. Совсем под боком, можно сказать.
– Как… убили?
– А, маньяк зарезал. И покалечил так страшно… Или, может, – она понизила голос до шепота, – и не покалечил… Говорят, что-то с ногами.
– А что?
– Не знаю, что, – сурово сказала тетя Шура. – Пытали его, может? В костер совали? Там, на склонах. Там вообще гулять опасно, сплошные маньяки. Так что шла бы ты, мамочка, домой. Я своей говорю, вырядилась в эти джинсы, словно отштамповали вас, вот и ходите, как приманка для всяких маньяков. Все же видно, и спереди, и сзади… И от этих джинсов женские органы страдают, я сама читала. Кровь застаивается… И потертости, аж до воспаления, ну, сама знаешь, где… Поэтому и такие хлипкие вы, вон, бледненькая какая… Вот, когда я была молодая, никаких джинсов не было, так у меня щеки были, как помидор…
– Ага, – тихо сказала Розка. Она заглянула в сумочку, потом в кошелек…
– Тетя Шура, две копейки не одолжите?
– Наверное, мальчику звонить, – проницательно сказала тетя Шура. – Не хочешь, чтобы мама знала, да? Ой, золотко, с джинсов все и начинается…
Две копейки она тем не менее достала из потрепанного черного кошелька с замочком-поцелуйчиком и протянула Розке.
У ближайшего телефона-автомата оказалась оторвана трубка, но рядом, у гастронома, был еще один, стекло разбито, щель-копилка погнута, но двушку удалось протолкнуть. Чтобы вытащить бумажку с Васиным телефоном из джинсов, ей пришлось резко выдохнуть и втянуть живот. Никто долго не подходил, но наконец старческий голос, не поймешь даже, мужской или женский, сказал «але?».
– Общежитие Пароходства? – выдохнула торопливо Розка. – Васю позовите, пожалуйста.
Тут только она сообразила, что не знает Васиной фамилии. Понятия не имеет. И как его, интересно, позовут? Сейчас вот спросят: «Какого вам Васю надо?»
Но бесплотный голос сказал: «Сичас». Она услышала звяканье, бульканье, словно отодвинулся стакан с чаем, и глухие шаркающие шаги, почти не различимые из-за треска разрядов в трубке.
* * *– У нас там вроде Прендель стоял, довоенный, там должно быть что-то на него. В разделе «Духи-эндемики коренных народов». В общем, я смутно помню. Но, по-моему, все-таки дух голода.
– А «Мокряк», – тоже почему-то шепотом сказала Петрищенко, – самый большой зерновоз в истории кораблестроения. Он, наверное, с ума сошел, когда увидел столько зерна…
– Точно, – Вася мрачно кивнул. – А потом не смог соскочить. Текучая вода. Целая Атлантика текучей воды. А здесь зерно увезли… погрузили и увезли. Он и свихнулся. Крутится поблизости, не знает, куда деваться..
– Да-да, – она покачала головой, – что делать, Вася, что делать? Надо специалистов вызывать.
– Я, по-вашему, не специалист, выходит? – вежливо спросил Вася.
– Извини, Вася… но… мне кажется, одному тебе не справиться.
– Вот и посмотрим, – сказал Вася, поднимаясь и машинально отряхивая ладони.
– А если он, пока мы тут сидим, еще кого-нибудь вот так?
– Вероятность практически нулевая, Лена Сергеевна. Это совпадение было. Гадское совпадение.
– С чего вообще индейскому духу голода болтаться на стадионе?
– Он с людьми бегать любит. Хобби у него такое, ну. А тут людей полно, и все бегают. Ладно, пошел я.
– Может, я с тобой, Вася? – нерешительно спросила Петрищенко.
– Вот этого не надо, Лена Сергеевна. Вы, если честно… ну, помешаете только.
– Это нарушение, Вася. Наблюдатель должен быть.
– Я ж ничего не буду делать, – сказал Вася, глядя на нее честными глазами, – только пощупаю.
– Ну…
– Слово даю, Лена Сергеевна. Я нежно пощупаю. Очень аккуратно. А потом вам позвоню, ага?
– Не знаю, Вася.
– Вот и ладно. – Вася натянул штормовку. – Дождь вроде собирается, это хорошо. Бегунов этих не будет. И собачников.
– Ты бы, Вася, куртку купил. Распространяли же в Пароходстве хорошие куртки. Румынские. Сравнительно дешевые. А ты как бич какой-то.
– Поглядим, Лена Сергеевна, – ответил Вася неопределенно.
– Жениться тебе надо, Вася, – вновь сказала она невпопад.
Вася сразу как-то подобрался, и Петрищенко смутилась, а вдруг он подумал, что я его и правда на Ляльке хочу женить? И что я специально все подстроила? Она почувствовала, что краснеет уже от одного только, что он может такое подумать. И от того, что она подумала, что он может такое подумать, покраснела еще сильнее.
– Так я пошел, Лена Сергеевна?
– Да, конечно. Спасибо тебе. Ни пуха ни пера, Вася.
– К черту, Лена Сергеевна, – серьезно сказал Вася.
* * *Петрищенко заперла за Васей дверь. На два оборота. Подумала, и задвинула еще и на задвижку. Постояла, прислонившись к косяку и близоруко моргая, потом полезла в сумку и достала сначала складной зонтик, потом скомканные перчатки, потом косметичку и, наконец, то, что она искала – записную книжку. Подошла к телефону и, шевеля губами и водя пальцами по строкам, нашла номер. Набрала. Подождала. Послушала долгие гудки. Посмотрела на часы, усмехнулась, покачала головой, не отнимая трубку от уха. Когда на том конце провода раздалось сонное «Але», оглянулась на закрытую дверь в Лялькину комнату.
– Вилен Владимирович, – сказала она с некоторым даже злорадством в голосе, – к сожалению, мне нечем вас порадовать.
* * *Представим себе обнесенные бревенчатым забором хижины у замерзшей реки. Перевал завалило снегом, провизия съедена. Патроны кончились. Нет больше сил поддерживать огонь в очаге. И трупы даже не выволакивают за дверь, они лежат у стены, твердые и холодные, точно бревна. Снег у порога бурый от экскрементов.
И тогда, ночью, когда над головой загораются холодные и страшные, с кулак, звезды, к людям приходит вендиго.[2]
Морозный лес полон звуков. Скрипят деревья, в воздухе стоит чуть слышный треск вымерзающей влаги. Ветви трутся друг о друга. Шурша, падает с вершины ели снежная шапка. Кто-то стонет во сне, потому что неслышный голос окликает его из темноты. Кто-то зовет, зовет его по имени. Тело обретает странную легкость, кажется, само летит по воздуху… Опухшие ноги тянут к земле, надо их отбросить… Они болят, они тяжелые… Они мешают держаться вровень с тем, кого ты уже почти догнал. С тем, кто так сладко зовет из тьмы. И ты бежишь, так бежишь, что ноги у тебя начинают дымиться.
Потом они сгорают, на их месте вырастают новые. Нечеловеческие.
Теперь вендиго – это ты.
Ты возвращаешь себе прежнюю людскую личину. Ты изо всех сил стягиваешь безгубый рот, чтобы скрыть клыки, ты прячешь во мраке свои новые ноги. Ты возвращаешься в поселок, где живые лежат вповалку с мертвыми. Ты говоришь с живыми тихо-тихо, на своем языке. И видишь, как живые грызут мох, растущий на могучих деревьях. Потом начинают пожирать мертвых. А потом – друг друга.
Вендиго. Дух-людоед.
* * *Темная фигура маячила у двери в телефонную будку, и Розка внутренне напряглась, но тут же сообразила, что это просто какой-то нетерпеливый гражданин переминается с ноги на ногу в ожидании, пока телефон освободится.
– Сейчас-сейчас, – крикнула она и, прижимая трубку к уху, замерла.
В трубке шуршало и потрескивало.
Потом до нее донеслись все те же шаркающие шаги. Не могут они там быстрее шевелиться, что ли?
– А его нет, – сказал все тот же бесполый старческий голос.
– А его нет, – сказал все тот же бесполый старческий голос.
– А когда он будет?
– Что?
– Девушка, может, вы будете решать свои личные проблемы при личной встрече?
– Когда он будет, пожалуйста?
– Не знаю.
– Девушка…
– Сейчас-сейчас…
– Девушка, да что же это такое!
Она с виноватым видом открыла дверцу будки. Лев Семенович стоял, нетерпеливо притоптывая чищеным черным ботинком…
– Ой! – сказала Розка.
– Ну, сколько же…. – укоризненно начал Лев Семенович, но тут, разглядев Розкино лицо в сгустившихся сумерках, удивленно сказал:
– Розочка, это ты?
– Лев Семенович… Я хотела…
Лев Семенович шутливо погрозил ей пальцем.
– Что, молодежь, секреты от мамы? Уже кавалер завелся, так?
Розка, которую передернуло при мерзком слове «кавалер», тем не менее промолчала, чуть заметно поведя плечами.
– Ну ладно, – торопливо продолжал Лев Семенович, придерживая дверь телефонной будки и стоя к Розке вполоборота, – дело молодое, дело молодое… Как работа?
– Спасибо, Лев Семенович, ничего.
– Тренируешься?
– В каком смысле?
– Ну, язык, машинопись?
– Да, все нормально, – соврала она. – Скучновато, правда, но ничего…
– Я в твои годы, – неопределенно сказал Лев Семенович. – Ладно, маме привет передавай. Как работа? Как сослуживцы? Сработались?
– Ничего, Лев Семенович, – холодея, ответила Розка.
Ну да, он ведь живет тут поблизости, на Гагарина, а что звонит из автомата, так, наверное, завел кого-нибудь, по секрету от тети Риммы… Но до чего же у него странный вид. И не слушает, что ему говорят. Вообще не слушает…
– Так я пошла, Лев Семенович? – на всякий случай спросила она.
– Да, Розочка, иди, иди…
На весу он держал блокнотик и пальцем уже заложил в нем страничку…
Не хочет, чтобы застукали, подумала Розка. Особого сочувствия к лысоватому, суетливому, с брюшком Льву Семеновичу она не испытывала, но ощущала неловкость, как всегда бывает, когда застанешь другого в неловкой ситуации. Протиснувшись мимо него, она заторопилась домой, когда он окликнул ее в спину:
– Розочка, двушки, случайно, не найдется?
* * *У мамы в комнате мерцал старенький черно-белый телевизор. Шел «Подпасок с огурцом», какая-то там серия фильма «Следствие ведут знатоки». Мама спала.
Петрищенко где-то читала, что мозг работает всегда. Даже если кажется, что человек ничего не видит и не понимает, мозг все равно работает. Сам в себе, сам для себя, порождая странные и причудливые картины… Мама, возможно, сейчас разговаривает с папой или гуляет по набережной в Ялте, и все смеются, и едят мороженое, и всем хорошо, вот только тени падают под каким-то немножко странным углом.
А телевизор создавал обманчивое впечатление, что все в порядке. Что мама смотрит многосерийные фильмы и в состоянии удержать в памяти содержание предыдущих серий. Или программу «Время»…
Впрочем, зачем-то же ей нужен этот телевизор, зачем-то она просит, и поднимает слабую руку, и пытается указать на него… Зачем? Она же давно уже видит только мелькание черно-белых пятен…
Она вздохнула, присела рядом с кроватью, поставила на колени тарелку и зачерпнула ложкой кашу.
– Мама, проснись, – сказала она ровным голосом, – будем кушать.
* * *Дождь припустил сильнее, и Вася какое-то время тщетно пытался чиркнуть отсыревшей спичкой.
Все вокруг было мокрое, черное и блестящее, и решетка была мокрой, черной и блестящей. На решетке висел мокрый, черный и блестящий замок.
Между колонн клубилась тьма.
Какое-то время он стоял неподвижно, привалившись к одной из колонн, поддерживающих арку с надписью «Трудовые резервы», и вдыхая темный влажный воздух. Со стадиона отчетливо тянулся млечный след страха, но уже застарелый, вчерашний… Это он Розку так пуганул? Ничего себе! Или кого-то еще?
За колоннами, у входа вспыхнуло окошко; ну правильно, должен быть сторож, и дырка в заборе обязательно должна быть. Он подумал, обошел колонну и постучал в окошко.
– Ну? – крикнул изнутри сторож.
Вася полез во внутренний карман штормовки, извлек удостоверение и приблизил к грязноватому стеклу.
– Сейчас! – отозвался сторож.
Он вылез из каптерки и, недовольно отряхиваясь на дожде, отпер калитку.
– И что? – спросил он мрачно.
– Кипяточку попить бы, – честно сказал Вася.
– Положим, – сказал сторож, пропуская Васю внутрь. На электроплитке кипел чайник.
Каптерка была тесная и пахла внутри сырыми тряпками. Вася уселся на хлипкую скамью и, морщась, взял в руки горячий стакан.
– И что? – повторил сторож.
– Да ничего, – неопределенно сказал Вася, – дай, думаю, загляну!
– Это насчет трупа? – спросил сторож равнодушно. – Так тогда не моя смена была.
– Ну и фиг с ним, – сказал Вася.
Какое-то время они сидели молча, прихлебывая чай. Чай отдавал веником, но был горячим и крепким.
– Все-таки, ну? – повторил настырный сторож.
– Ну дык, – сказал Вася, – ты как, только по пропускам пускаешь?
– Как положено, так и пускаю.
– У тебя, кстати, дырка в заборе, через нее все лезут, кто ни попадя.
– Хрен полезут, – отмахнулся сторож, – в такой-то дождь.
– Смотри, неприятности будут!
– И что со мной сделают? В должности понизят?
Они помолчали, шумно прихлебывая чай.
– Ну ладно. – Вася поставил стакан и поднялся. – Спасибо этому дому, пойдем к другому. Ты и сам-то, друг… поосторожней.
– Да мне чего? – пожал плечами сторож. – Я отсюда вообще не выхожу. Дураков нет.
На бугристой фанере стола лежала вверх переплетом книжка. Вася заглянул: сторож читал Монтеня.
На стадионе мокрые трибуны отсвечивали в ртутном свете, гаревые дорожки казались черными. Пространство над стадионом было полым и бесформенным, совсем пустым, даже крохотные и вездесущие твари, вскормленные футбольными фанатами и разбухающие в дни крупных матчей, в панике бежали… По левую руку отчетливо ощущалось море, тоже огромное, пустое и безмолвное.
Он на всякий случай посидел минут пятнадцать на мокрой скамье, пряча папиросу в ладони, потом встал и осмотрелся.
Темные кусты за трибунами шевелились под дождем, как будто по ветвям пробегали десятки мелких насекомых.
Вася загасил папиросу о скамейку, поднялся и осторожно пошел по дорожке. Здесь было совсем темно, даже ветра почему-то не было.
Кусты шевельнулись.
Он отпрыгнул в сторону, спрятавшись за постамент гипсового жизнерадостного пионера с горном, такого белого, что даже сейчас словно бы светящегося в темноте.
На всякий случай он повел рукой, ощупывая пространство… ничего.
Кусты шевелились, послышался треск.
Он осторожно выглянул из-за постамента.
Бесформенная темная фигура в остроконечном капюшоне, вместо лица темное пятно…
На миг он ощутил, как сердце проваливается куда-то вниз, и тут же облегченно вздохнул.
Рядом трусило еще одно существо, на четырех лапках… Это был другой собачник, и собака другая – низенькая и узенькая.
– Фу ты, – пробормотал Вася, – вот же неймется дуракам!
Он отлепился от постамента и шагнул к собачнику.
Руку он при этом засунул в карман, и походка его приобрела какую-то особую легкость и небрежность.
– Эй, фраер, закурить не найдется? – сказал он развязным голосом.
Собака тоненько тявкнула. Вася, полагая, что это собаки должны бояться его, сделал шаг вперед.
– Не курю, – проблеял собачник, понимая, что последует дальше, и подтягивая собаку к себе на короткий поводок.
– Закуришь, – пообещал Вася, держа на уровне пояса согнутую правую руку с разболтанной кистью. Призрачный нож как бы возник в его руке, зловеще отблескивая сталью.
Собачник издал какой-то неопределенный звук, отскочил и, волоча за собой собаку, которая коротко взвыла, ринулся, ломая кусты, к дырке в заборе. Вася услышал треск рвущейся ткани; похоже, протискиваясь, собачник за что-то зацепился.
Зловеще ухмыляясь, Вася подбросил на ладони несуществующий нож и замер на месте, чуть присев на полусогнутых. Что-то тяжело и нежно смотрело ему в затылок…
* * *– Ух, и тварь, Лена Сергеевна! Ух и страшный…
Вася помотал головой.
– Я такого еще никогда не видел! Оборачиваюсь, а он стоит. И смотрит. Я затаился сразу, ну, ушел в глухую, он потоптался, потоптался, пощупал и ушел… Вжжик! – и ушел! И все! Я даже вытолкнуть его не пробовал. Вы уж извините, Лена Сергеевна. Не моего масштаба тварюга.
Он вытер лоб рукой.
– На что похож хоть, Вася? – слабым голосом сказала Петрищенко.
По оконному стеклу ползли капли. В туманном море тоскливо гудел ревун. Петрищенко включила рефлектор, который обычно прятала в шкафу, но в кабинете все равно было холодно. Когда же они начнут наконец топить?
– На зверя немножко похож. На медведя. Но очень немножко, Лена Сергеевна. Чумной какой-то. Псих.
– Они все логикой не блещут.
– Нет, я не об этом… Он, ну, людьми очень интересуется, Лена Сергеевна. Смотрит-смотрит, ну, внимательно смотрит и высвистывает как бы… Очень трудно не отозваться, Лена Сергеевна. Вот, погодите, сейчас.