Чужой, враждебный мир взрослых, связанных круговой порукой, замкнул вокруг нее кольцо.
– Мне Катюша не нравится, – неожиданно для себя сказала Розка, – Петрищенко эта еще ничего, а Катюша… Когда она есть, как будто дышать трудно, или нет, словно свет гаснет, или…
– Катюша – ведьма, – равнодушно сказал Вася. – Потомственная. Берет она у тебя… Ты попробуй это… как бы в кокон себя посадить. Воображаемый. Может, легче станет. А может, нет.
Катюша – ведьма? Розка, честно говоря, не очень удивилась. Она подозревала что-то в этом роде; не может же человек ни с того ни с сего настолько давить одним только своим взглядом.
– А ты кто? – на всякий случай спросила она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно более небрежно.
– В каком смысле? – удивился Вася.
– Ну, колдун, или…
Розка пыталась скрыть неловкость за развязностью.
– Я этнограф, – сухо сказал Вася, – выпускник Красноярского университета. Специализировался по легендам и обрядам малых народов. А сюда по распределению попал. Это все из-за леса. Специфика тут такая – лесовозы и танкеры… В основном…
– Вася, – она судорожно порылась в памяти, – а что такое объект Д-8? Ну, которого заражение второй степени? Или третьей?
– Суккуб, – буднично сказал Вася.
* * *Катюша, не скрываясь, отложила вязание.
– И как же оно, Васенька? – она вздохнула, подперла щеку рукой. – Как ваше ЧеПе?
– Не боись, – сказал Вася сквозь зубы, – прорвемся.
– А все почему? План надо было закрывать. Конец квартала. «Мокряк» торопился с разгрузкой, и ты, Васенька, поторопился. Пожалел их.
Вася заиграл скулами, но ничего не ответил.
– А если он до Москвы дойдет, а, Васенька? Он, похоже, у вас быстро бегает.
– Ты, Катерина, у нас сильная, – Вася прищурился и поглядел на нее тяжелым раскосым взглядом, – давай сходи вечерком… Может, вытолкнешь его. А боишься одна, с нами сходи. Вместе попробуем, может, и вытолкнем, вдвоем. Вместе, это, весело шагать… Друг друга надо держаться, во-от.
– Это, Васенька, не мой профиль, – сказала Катюша, доставая из шкафчика голубую дулевскую чашку. – Тебя зачем на работу брали? Вот ты и работай. Хотя если попросют меня, я подключусь, это само собой, только просить не ты должен, Васенька.
– Испугалась? – Вася оскалил острые неожиданно белые зубы. – Думаешь, начальство тебя попросит, на коленях подползет, по головке погладит? Сладко начальство любить, да, Катерина?
– Как скажешь, Васенька, – кротко сказала Катюша и опять придвинула к себе вязание.
– Ты меня, Розалия, дождись, – строго сказал Вася, – провожать буду. Я сейчас.
Он приоткрыл плотно закрытую дверь в кабинет, протиснулся сквозь нее и исчез из виду.
– А ты что стоишь? – обратилась Катюша к Розке, не знающей, куда деть озябшие красные руки. – Да еще с зелеными ногтями, как у упыря какого-то. Занялась бы чем.
Розка как раз прикидывала, не пойти ли к Чашкам Петри попить чаю. Чай они заваривали правильный, со слоником, и приносили из дому салатики в майонезных баночках и бутерброды с котлетами.
– Ах ты, мамочка, бедная Елена Сергеевна наша.
Катюша вновь принялась за вязание и в перерывах между словами продолжала беззвучно шептать, подсчитывая петли. Потом вдруг подняла голову и поглядела на Розку, весело блеснув глазами.
– Вот уж неприятность так неприятность! А все почему? Ответственная ведь работа. Дело делать надо, а не с любимчиками чаи распивать.
Она повернулась к Розке всем круглым телом и посмотрела на нее холодным липким взглядом.
– А ты меня держись. Я к тебе со всей душой. И ты ко мне с уважением.
– Ага, – невыразительно сказала Розка.
– Уволиться хочешь, – проницательно заметила Катюша. – Молодая, бойкая. Наглая. Кто тебя отпустит, дуру? Раньше думать надо было. Чего молчишь?
Она залезла в сумочку, достала карамельку, развернула ее, бросила в розовый рот, скатала в комок фантик.
– Отсюда, милая моя, – повторила она вслед за Васей, – по своей воле никто не уходил.
* * *– Это? – Петрищенко сняла очки, протерла их полой пиджака и вновь уставилась на ржавую иголку в сухой руке мальфара. – Я думала, вы о тех доносах…
– Каких тех доносах?
– Ну, сигналах. Лещинский мне намекал.
– Ничего не знаю ни о Лещинском, ни о доносах. Хотя… – Он покосился на дверь.
В соседней комнате горел свет, и было отчетливо слышно, как булькает вода в радиаторе. Проверяли систему.
Петрищенко встала и плотно прикрыла дверь.
– Доносами извести можно. И иглой тоже. А лучше и тем и другим. Надежней будет.
– При чем тут игла? – Петрищенко почувствовала, как опять неприятно обрывается что-то внутри.
– Игла была под порожком. В вашем кабинете, под порожком. У вас погано убирают. С утра убирают, кстати, или вечером?
– Вечером она приходит. По средам и пятницам.
– А с утра кто первым в кабинет заходит? Вы?
– Ну… В общем, да. Да.
– У вас в последнее время все не добре, так? Неприятности всякие. Проблемы.
– У всех проблемы, – сквозь зубы сказала Петрищенко, – у всего отдела. А больше всего проблем у тех, кто с этой тварью бегал. Только те проблемы уже им не решить.
– Все вы о работе. А дома как? – Мальфар по-прежнему сжимал иглу в пальцах. На безымянном она заметила перстень, вроде тех, что дети плетут себе из цветного телефонного кабеля, только проволока серебряная, что ли…
– Ну… – она встряхнулась. – В наших условиях, Стефан Михайлович, донос гораздо действенней иглы.
– Не скажите. – Он слегка шевельнул пальцами, и игла, словно сама собой, сухо треснув, переломилась на две части. – Иглой босорка многое может.
– Зачем ей это? Цивилизованные же люди.
Да, да, это она, я знаю, она меня ненавидит, всегда ненавидела… Неужели она надеется на мое место сесть? У нее даже высшего образования нет, так, техникум, кто ж ей даст! Ну, работает она гладко, что верно, то верно, ни одного выговора, сплошные премии, кто ж ее всерьез принимал, почему бы не дать убогой премию, а оно вон как… Или она просто меня ненавидит, не знаю за что. Просто потому, что я – женщина, и она – женщина… как будто я ей соперница в чем-то, господи!
– Знал я бабку Катьки вашей. – Мальфар бросил обломки на стол и неторопливо разминал цигарку. – Сильная была. Крепкая. Но злая. Не поладила с кумом. Вроде посмеялся он над ней. Ты, говорит, смеяться любишь? Добре. Через неделю у него сын умирает. И вот на похоронах этот кум смеяться начал, смеется, остановиться не может. Сын в гробу лежит, награды на красных подушках, родственники стоят, а он смеется. И бабка, тоже Катерина, как и эта, стоит, вся в черном. И смотрит. И все смотрят. Он ей в ноги – бух! Сними, говорит, сил нет, люди же. Немножко покуражилась, но сняла.
– А Катюша? – осторожно спросила Петрищенко.
– Послабее, – согласился мальфар, – ну так на вас и этой хватит.
– Мне все-таки кажется, – сказала Петрищенко, – что это предрассудки. Суеверия.
– Странные вы вещи говорите, Елена Сергеевна. Будто и не работаете с этими… как вы их называете?
– Паразитами? Но это же совсем другое дело.
– Почему бы вам их не называть, как спокон веку звали? Бесы. Демоны. Правильно будет, ото.
– Не рекомендовано, – устало сказала Петрищенко, – впрочем, какая разница? Так вы нам поможете?
– Не знаю, – сказал мальфар, разглядывая перстень, – посмотреть надо.
– Вася вот придет, – заискивающе сказала Петрищенко, – посмотрите, ладно? Ну, очень осторожно. Стадион-то закрыт, даже все пивные точки рядом СЭС закрыла. А он там все равно ходит…
– Ясно.
В кабинете повисло неловкое молчание.
– А вы разве из Сибири? – Петрищенко машинально двигала взад-вперед коралловый куст на столе.
– Почему из Сибири?
– Ну, Вася говорил, вы у них практику вели. В Красноярске.
Сейчас спросит – какую практику?
– А, – сказал мальфар, – я туда езжу каждый год. На могилу отца. Он там так и осел. Завел новую семью. Хотел вернуться, но не успел. Там и помер.
– В эвакуации?
– Нет. На поселении.
– Простите.
– Чего ж. Из наших почти все сидели тогда. Его, когда новая власть пришла, таскали в контору эту ихнюю, просили отдать магию. На пользу победившему пролетариату. Он сказал, вот вам, а не магия. Его и посадили.
– Что за…
– Мракобесие? – вежливо спросил мальфар.
– Я думала, разработки по ментальным паразитам начались только после пятидесятых. Когда генетику разрешили. И кибернетику.
– Господь с вами, – удивился мальфар. – Всегда так было. И того пуще. Наоборот, ваши пришли, прикрутили. А еще до войны на рынке в Косиве можно было инклузника в бутылочке купить.
– Кого?
– Инклузника, ну, нечисть такую, вроде черта, его мальфары в бутылочке тогда выращивали.
– Гомункулюса?
– Я ж говорю, черта. Он удачу приносил. Тогда сильные мальфары были.
– Удача – это хорошо, – задумчиво отозвалась Петрищенко.
– Гомункулюса?
– Я ж говорю, черта. Он удачу приносил. Тогда сильные мальфары были.
– Удача – это хорошо, – задумчиво отозвалась Петрищенко.
Есть люди, которым все в жизни достается по блату, вспомнила она папину присказку. Есть люди, которые все покупают по госцене. А есть, которые покупают все на базаре.
Она даже не переплачивала на базаре за то, что другим доставалось даром. Она стояла в конце огромной очереди, где скудный жизненный паек выдавался по карточкам из всевластного распределителя, и ее все время оттирали наглые молодые тетки с огромными кошелками.
– Много сейчас несчастных, ото. А все почему? Раньше было кому держать мир. Четыре великих мальфара держали углы мира. Сейчас нет великих мальфаров. Ни одного. Некому мир держать.
– Мир круглый, – возразила Петрищенко, кивнув за окно, затянутое дешевой кисеей, – это всем известно. Его космонавты видели.
– Это земля круглая. А мир вроде покрова. Ткань над бездной.
– Красиво, но антинаучно, – сказала Петрищенко.
– Отца потом в штрафбат – и на войну. Вернулся. Наши всегда живыми возвращались. Рассказывал странные вещи и сам видел странные вещи. Чудеса видел во множестве.
– На войне?
– На войне всегда много чудес. Мир – тонкий покров, для него кровь, что кислота, где много крови проливается, там и разъедает. Дыра открывается. Как мертвяки вставали, видел. Как беженцы под покровом прятались, невидимые лихому глазу. Столбы света, бьющие из земли, видел. Сильных видел. Говорил с ними. Об одном просил. Только чтобы выжить. Потом жалел.
– О чем?
– Что силу не попросил, – пояснил мальфар, достал из кармана и развернул упаковку с двумя кусочками сахара и паровозиком на обертке и положил в остывающий чай.
– Силу?
– Держать мир. Был бы великим мальфаром, жил бы и посейчас. Держал бы мир. Если б выдюжил. Чтобы силу принять, надо сильным быть. Такая петрушка. Ладно, Елена Сергеевна, – он поднялся и кивнул заглянувшему в кабинет Васе, – пойду, вещи отнесу, и сходим, вот с ним. Поглядим, чего там у вас.
– Думаете, справитесь? – с робкой надеждой спросила она.
– Ну… сказать трудно, ото. Поглядим.
– Может, я с вами?
– Вам-то зачем? Не ваше это, извиняюсь, дело. А вы это… вот вы сегодня, вы с кем ни будете говорить, вы потверже, потверже. И все получится. А что на стадионе сегодня будет, так это не ваша забота.
– Вы так думаете? – устало спросила она.
* * *– А я с одним художником познакомилась, – похвасталась Розка.
Ей очень хотелось поднять себя в глазах Васи.
Они шли по бульвару, начал накрапывать дождик, и Розка очень надеялась, что Вася будет держать над ней зонтик. Но Вася только поднял капюшон штормовки, и Розке приходилось держать зонтик самой. Жалко. Если бы Розка прошла мимо тети Шуры с Васей, а он держал над ней зонтик, ее, Розкин, статус в глазах тети Шуры, а значит, и остального двора, резко вырос бы.
– Да ну? – равнодушно сказал Вася. – Это не тот, который пишет обнаженку, а потом на базаре продает? Он тебе позировать не предлагал?
– Вася, ну что ты, – надулась Розка, которой художник предлагал позировать, и как раз обнаженной, и Розка полагала это за большую его, художника, продвинутость и нонконформизм.
– Он сказал, что у меня боттичеллиевский тип, – не сдавалась она.
– Ну да, тот самый. Ты на Приморском с ним познакомилась, зуб даю. Он, наверное, подошел к тебе и сказал: «Девушка, я давно за вами наблюдаю, у вас боттичеллиевский тип, не хотите ли позировать для искусства?» А если бы ты потолще была, он бы сказал, что у тебя рубенсовский тип. Ты вообще что ешь? На диете, наверное, сидишь?
– Вася, – удивилась Розка, – вы все что, с ума сошли? И Петрищенко вот спрашивала.
– Нет, это я так… Ты, Розалия, лучше бы, чем самоутверждаться таким пошлым образом, Леви-Стросса переводила. Почему не вижу результатов?
– Там терминология, Вася, – призналась Розка. – Сложно.
– Конечно, – сурово согласился Вася, – это тебе не «Анжелика».
– Я прочту, – заторопилась Розка, – я правда прочту. А ты сейчас куда?
– Нам работать еще, – неохотно сказал Вася. – Со Стефаном Михайловичем.
– А я?
– А ты, Розалия, иди домой и не морочь мне голову. И сиди там, не высовывайся, бога ради.
– Я передумала, – сказала Розка и остановилась.
Вася тоже остановился, недоуменно глядя на нее.
– В каком это смысле?
– А в таком. Почему это я должна все выходные дома сидеть? Ты мне кто вообще такой, чтобы указывать? У меня, может, планы на выходные. Я, может, тоже человек.
– Розалия, тебя какая муха укусила? – удивился Вася.
– Вот, опять. Вы же со мной как с полной идиоткой, – глаза ее опять наполнились слезами, – Розалия, не твое дело, Розалия, что ты ешь? Петрищенко эта все время мне гадости говорит. Почему я должна слушаться? Я, когда сюда устраивалась… Я вам не рабыня, ясно? Мне выходные по закону положены.
– Ты что, совсем дура? Тебе нельзя вечером выходить. За тобой следят, ясно тебе?
– Кто? – спросила Розка и взмахнула зонтиком.
– Ну…
– Вот видишь? Ты даже говорить не хочешь! А я в кино собиралась. – Розка опять потрясла зонтиком, с краев сорвались капли воды и полетели Васе в лицо. – Я вам не нанималась… сидеть все выходные сиднем с Леви-Строссом вонючим.
– Ну, положим, он не вонючий, – сказал Вася устало, – это очень хороший Леви-Стросс, и мне он нужен для работы… ну, ладно. Хочешь завтра гулять? Гуляй. Только со мной. Идет?
– Правда? – обрадовалась Розка.
– Правда. Я за тобой зайду, и пойдем гулять. Если погода будет хорошая, конечно. А без меня нельзя. Обещаешь?
– Ну…
– Нет, Розалия, вот «ну» не пойдет. Либо твердое «да», либо твердое «нет».
– Ну да, – сказала Розка, которая из принципа не хотела уступать вот так, сразу.
– Тогда мы сделаем вот как… Я за тобой зайду, с утра, пройдем судно, у меня завтра еще судно по плану. Заодно и потренируешься. А потом пойдем гулять, ага? Устроим себе выходной. Настоящий.
– Точно?
– А чего нам! – сказал Вася и беспечно махнул рукой. – Мы с тобой молотки, железные ребята! Имеем право на заслуженный отдых. Только без меня никуда. Договорились?
– Договорились, – вздохнула Розка, – А куда мы пойдем?
– Мы, Розалия, решим на месте, идет?
– Идет, – неуверенно сказала Розка.
* * *Она осторожно вдохнула и выдохнула. В груди по-прежнему сидела игла.
Он же ее вынул, подумала она. Вынул и сломал.
Нет, все-таки легче дышать. Или кажется?
Катюша, вот же тварь! Не успокоится, пока ее не изведет, и ведь никакой управы нет. В профком, что ли, жаловаться? Что подчиненная Каганец Е.В. в злонамеренных целях подложила своей непосредственной начальнице, Петрищенко Е.С., к. м.н., беспартийной, предмет швейного дела, а именно иглу ржавую, б. у., под порожек кабинета? И кого из них, интересно, уберут первой?
Можно, конечно, пожаловаться Лещинскому. Он за то время, что в Пароходстве сидит, и не такое видел. Так, мол, и так, эта сука меня подсиживает. Пользуясь нашими профессиональными методами в сугубо личных целях. Только понятно, что он скажет. Ты, Елена Сергеевна, он скажет, потерпи. У вас сейчас аврал. А ты счеты сводишь. Вот закроете дело, тогда поговорим. А кстати, где гарантия, что и ему Катюша время от времени не оказывает услуги. Мелкие. Так что некому пожаловаться. Васе? Смешно.
Если бы за вендиго взялась Катюша, интересно, у нее бы получилось? Тогда бы ей все – и почет, и, возможно, даже, скорее всего, ее, Петрищенко, нынешнее место и должность. Тогда почему она даже и не пробует? Боится? Знает, с кем придется работать, и потому боится? Или ждет, пока они все не окажутся в полном дерьме? И вот тогда-то…
А тут еще Лялька…
Лялька стояла в дверях кухни и что-то жевала. Наверное, опять перестала голодать.
– Ты у меня ничего не брала, мама?
– Где? – невинно спросила Петрищенко.
– Ну… у меня. Сколько раз я говорила, не трогай ничего в моей комнате.
– А ты не разводи срач. Сама убирай, тогда ничего трогать не буду. Войти же невозможно.
– Нечего входить, когда не просят.
– Ну, так предупреждать надо, когда уходишь. Я же волновалась.
– Я и предупредила. Я позвонила. Так ничего не брала?
Глаза она тем не менее отводила, и вызывающий вид был больше для куражу.
Петрищенко из-за книг, стоявших рядком на «Сваляве», извлекла пачку фотографий и бросила их на столик. Фотографии рассыпались веером, и теперь уже Петрищенко отвела глаза.
– Ты вот это ищешь?
– Да, – сказала Лялька с вызовом. – И нечего у меня по вещам шарить.
– Я хотела постель тебе перестелить, они под подушкой были. Что это такое, может, объяснишь?
– Не твое дело, – набычилась Лялька, – это моя личная жизнь. А ты занимайся своей. Ты просто завидуешь, что у меня хоть кто-то есть, вот и лезешь.
– Какая же это личная жизнь? Это мерзость какая-то. Лялечка, ну как же можно? Ну, в голове же не укладывается…