Тихонько встав, она пошла к зеркалу. Было странное ощущение себя чужой. Будто она не себя разглядывала, а как бы старшую сестру с вытянутым к подбородку лицом. Куда ушли ее припухлые щеки, округлость лица, ушли и исчезли в никуда, потому что подбородок был острым, маминым. Она взяла волосы и подняла их вверх, так носила волосы мама. Такой мама была на свадебной фотографии, что висела у них в спальне.
Мама выходила замуж, как она сама говорила, уже старой, после института. Ей было двадцать четыре. А папа только что вернулся из Польши, где помогал строить верфь. Все свое детство и до самой трагедии Оля время от времени слышала фразы: «Польша при мне начала уходить. Я это видел в зародыше». Маленькая, она не понимала, куда могло уйти государство, постоянно живущее на карте, и поняла это только в девятом классе, хотела спросить у папы, как это было, не успела. А может, и хорошо, что не успела. Папа «заводился» на этой теме.
Оля вдруг вспомнила, как мама с высоко поднятыми волосами встречает в прихожей гостей и говорит им тихо: «Только не трогайте Польшу».
Почему именно это пришло ей в голову, когда она смотрит на себя в зеркало и в общем-то беспокоится о своем лице, которое куда-то возьми и исчезни. Ушло, как та самая Польша.
«Это у меня такой юмор?» – спросила она сама себя. Вернувшись в палату, она стала смотреть в окно. Зарешечено. Почему? Поняла, что второй этаж низкий, козырек подъезда почти под окном. На лавочке больные в мерзких больничных халатах. Видимо, тепло, но лужи, значит, ночью был дождь. Аля сказала, что искала сегодня детский ботинок. В сандаликах в дождь не выйдешь. По глазам ударила картинка. Она идет по аллее, на нее капают капли с деревьев, голые пальцы в босоножках стали грязные, и хотя, наверное, не у нее одной, ей неловко. Она чистюля, аккуратистка, а люди подумают о ней нехорошо.
Люди… Бабушка, тетя – главный врач, медсестры, наособицу Аля и вот эти, что сидят внизу на лавочке. Каких людей она еще знает?
И снова как ножом по глазам. Другая аллея. Ноги чистые. Он идет ей навстречу. Раньше, чем лицо, она видит походку враскачку, расстегнутую рубаху и мощь мужской груди. Почему-то холодеет в животе, не от страха, от восхищения. Потом уже видит лицо. Лицо Алена Делона, но жесткое, даже жестокое. Хотя красивое до тахикардии. Она день за днем ходит по этой аллее, как завороженная, ищет, шарит глазами по идущим парням. Господи, какое они все убожество!
Потом была встреча. И он, не говоря ни слова, обхватил ее сзади за плечи и повел, куда хотел… Она готова была идти так всю жизнь. Дальше пустота. Зарешеченное окно, люди на лавочках. Она найдет его, когда выйдет из больницы. Она помнит, где то место, когда он прижал ее и она учуяла запах, невыразимый сладко-горько-соленый запах, который хотелось вдыхать бесконечно, до задыхания. До «полной аннигиляции» – выбросил мозг забытое напрочь слово из фантастики. И снова это слово «сама». «Я пошла сама».
Вспомнила рубцы, скошенный пупок. Она потом ему расскажет про аварию, про то, что ее могло бы не быть вообще. Как папы с мамой. Раз он взял ее тогда за плечи, значит, она ему нужна. Он все поймет про шрамы. Он, как папа маме, скажет ей: «Шрам – это шарм».
10
Вопрос о ее выписке, она этого не знает, стоит остро как никогда. Нельзя без срока держать здесь оклемавшуюся девицу. Ей есть где дозревать до кондиции. Над теткой сгущаются тучи.
Больная не знает, какой год? Так подсуньте ей газету, говорят ответственные сотрудники. Или журнал. Лучше гламурный. Сразу поймет, где, когда и зачем. Гламурный бабушке не по зубам. Она едва может взойти на «ТВ-парк».
– Еще лучше, – говорит тетка, – сразу и телепрограмма, и что почем, и все эти новомодные штучки. Потом все сообразит. Она ведь умненькая девочка. Есть у нее подружки, которые тактичны и сумеют понять ситуацию?
– Откуда ж я их знаю? – вздыхает бабушка. – Соседи вот грубые. Говорят, скажите ей, что она будто бы отсидела срок и теперь на воле. Пока, мол, она строем ходила, мир разбрелся кто куда и завел новые правила. Учись, пока еще молодая, догоняй тех, кто убежал.
– В этом что-то есть, – сказала тетка. – Тюрьма внутри человека, без окон, без дверей, без строя, без побудки. Люди подсказывают правильные сравнения.
– Но ведь не тюрьма, – не соглашается бабушка. – В тюрьме время есть. А у нее пропало время. Раз – и где они, пять лет? Мне представить это страшно, а каково будет ей? Школа не кончена. Ничего не умеет. Была дитя, а сразу девка-перестарка. Сейчас все рано замуж идут. У нас во дворе девчонки сплошь брюхатые. А им едва по семнадцати, – плачет старушка.
Откуда ей знать, что медсестра Аля взяла дело о потерянном времени в свои руки?
Придя в палату на другой день, она решительно бросает мобильник на колени Оле.
– Позвони подружкам, – говорит она. – Лежишь, как в клетке. Долго не говори – дорого, но немножко можно.
Аля объясняет, что делается это просто. Раз-раз…
Оля заволновалась. Она ничего не знает о девчонках. Бабушка ведь с ними не жила раньше. Как она говорит, она потом приехала из Загорска, после аварии. Она ее подружек не знала.
Телефончик такой маленький, действительно, как пудреница. Она вспомнила номера. Кнопочки мягкие. Высветился экранчик.
– Алле? Можно Наташу?
– Я слушаю. Кто говорит?
– Наташка, это я, Оля. Я из больницы.
– Какая Оля?
– Какая, какая… Круглова.
– Господи!
– Видишь, я выздоровела. Ты что делаешь?
– Сижу дома. У дочки ангина.
– Простите, я не туда попала.
Ольга отдает телефон Але:
– Попала на какую-то тетку. Тоже Наташа.
– Попробуй еще кому-нибудь.
Оля набирает номер. Занято. Она не знает, что всполошенная Наташа звонит по тому же номеру. Предупредить. «Круглова оклемалась. Но еще не врубилась в жизнь. Я ей про дочь, а она – извините, не туда попала. Сечешь? Тебе позвонит, ты как-то сообрази не ляпнуть лишнего».
Оля набирает номер. Другой, непредупрежденный.
– Позовите, пожалуйста, Катю!.. Кать, это я, Оля.
– Какая Оля?
– Круглова. Какая еще?
– Олька! Ты? Ты откуда?
– Еще из больницы. Скоро выпишут!
– Фантастика! Ну и как тебе все?
– В смысле?..
– Ну все!
– Привыкаю. Уже хожу. Я отстала. Вы уже ведь кончили школу?
– Ну… Уже… А что?
– У меня сбилось время. Мне говорят, что я проболела полгода. Но я понимаю, что год, не меньше. Раз вы кончили школу. Правильно?
– Не меньше… Бери больше…
– Сколько?
– Не скажу. Спроси врачей.
– Ладно. Что ты делаешь?
– Работаю.
– Ты после школы сразу пошла работать?
– Не сразу.
– Тогда что ты работаешь?
– Я работаю на компьютере. У меня на фирме свободный график.
– Ты не поступила в институт?
– Поступила.
– Учишься и работаешь?
– Оля! Я окончила институт.
– Простите. Мне нужна Катя Черничка.
– Оля! Это я, Катя Черничка. Но сейчас я Катя Полякова. Поляков – муж. Он директор фирмы, где я работаю. Он мне разрешает работать дома, потому что я на пятом месяце и у меня токсикоз. Оля! Ты долго болела, очень долго…
– Сколько?
– Спроси у врачей.
– Но если ты и вправду Черничка и уже окончила институт, то я умею считать до десяти.
– Позови врача и спроси. Оля, я требую, чтобы ты позвала сейчас же врача. Извини, меня тошнит, мне плохо. Я кладу трубку.
Аля, которая, отдав мобильник, побежала по своим делам, вернулась и не узнала Олю. На нее смотрела не девочка, потерявшая память, а взрослая женщина с гневно-отчаянными глазами. Значит, она поняла.
– Все! – закричала Аля. – Без истерик. Немаленькая. Ты не виновата и никто не виноват. Это болезнь. Кома. Но сейчас ты в порядке и будешь дурой, если начнешь с истерики. Ты взрослая, ты умная, тебе надо найти свое место в жизни. Работы навалом, бери не хочу. Ты уже можешь сама. Можешь! У тебя на плечах, уже у тебя, старуха бабушка, которая положила на тебя жизнь и здоровье. И время между прочим, которое ты пропустила. Честно, ничего стоящего за это время не случилось. Говнецо-начальство цветет и пахнет, народ терпит, потому что он русский. Ему чем больше и хуже, тем слаще. Ну, такие мы идиоты. Выйдешь – увидишь. У тебя будет пенсия. Ровно на туалетную бумагу, чтоб подтереться. У вас была хорошая квартира. Ее продали и купили помене и поплоше. Это для начала жизни подмога. А потом ты устроишься, я в тебя верю, выйдешь замуж. Все будет как у людей. Главное – ты жива! Знай, это чудо, что ты жива. Говорят, врач, который помог тебя спасти, сейчас за границей. К нему едут со всего света.
Странно, но опять по глазам ударило воспоминание Алена Делона с той аллеи. Может, он врач?
Из коридора громко позвали Алю, и тихо вошла тетка.
– Ну, как ты? – спросила она. – Мы готовим тебя к выписке. С тобой все в порядке, ты практически здорова. Считай, что тебе даже в чем-то повезло. Не хоронила отца, мать. Мозг – великая штука. Со временем он вспомнит все, свяжет концы с концами. Кончишь школу. Теперь много школ-экстернатов. Ходить не надо. Будешь только сдавать экзамены. Хоть сколько раз… Другая мода, другая музыка… Ну, представь, ты переехала в другую страну. Так я от знакомых знаю – это куда труднее. Ты же осталась на родине. Русский язык выведет.
– Сколько точно лет? – спрашивает Оля.
– Осенью будет шесть…
– Я не помню, куда мы тогда ехали.
– К бабушке в Загорск, – врет тетка.
Надо будет предупредить бабушку. Но Загорск получается складно. Там она нашла останки брата. Она помнит машину, на которой он на всей скорости врезался в товарняк. Свидетели рассказывали: стояла машина недалеко от переезда, яркая такая, красненькая, с заведенным мотором, как бы ждала кого-то и торопилась, чтобы сразу сняться с места. Водитель сидел, высунувшись, оглядывался. У переезда останавливались электрички. В их сторону он и смотрел, видимо, ждал кого-то. А потом показался товарняк, груженный лесом. Машина рванулась как подожженная. В самый хвост – и всмятку.
Бывают такие случаи у пар: при потере одного и второй не выживает. Когда с Олей случилась беда, Марина думала, что они, Николай и Женя, вынесут горе, вдвоем они всесильны. Но Женя оказалась, как теперь говорят, слабым звеном. Инсульт быстро ее убил, Оля была еще в бинтах. Марина (этого не знал никто) накануне сказала ей, что у девочки никогда не будет детей, что, если совсем честно, она и женщина-то никакая. У Жени тогда как-то странно расширились зрачки, а потом сузились до точки, и она сказала севшим голосом:
– Была бы жива.
И умерла сама. В троллейбусе. Это обнаружили не сразу. Сидит у окна женщина, голову к окошку склонила, будто задремала. Так ведь полтроллейбуса таких затурканных, застывших в малом отдыхе женщин. Живые? Полуживые? Мертвые? Поди разберись, кто какой. Какое время, такие и люди.
Марина осуждала брата за то, что он оказался слабаком, бросил дочь. Это свинство, думала она и тогда, и сейчас, бросить все на старую женщину. Она уже понимала, что случаются в жизни неделимые пары, но есть же, черт возьми, отцовский долг, жалость к раскромсанному ребенку. Теперь она знает: никто из них, ни Женя, ни Николай, в выздоровление Оли не верили. Да им так и говорили – безнадежно, не встанет, оттуда не возвращаются. Брат оставил записку: «Марина! Ты врач, присмотришь за Оленькой, пока она жива. А мы с Женей будем ждать ее там, где нет подонков, где нет боли и нет смерти. Если же такого места нет вообще, то и смысла жить без самых любимых нет тоже».
Тогда ее полоснуло: а я, сестра, значит, нелюбимая, я, значит, просто так, мимо шла… Это был миг.
Понятно, нельзя эти чувства сравнивать. Родство по крови жиже, чем родство по любви. Это другой замес, другая формула.
Но все-таки… Все-таки! Мог подумать чуть дольше, пока сидел и ждал лесовоза.
Тогда она и забрала Олю в свою больницу и, «пользуясь положением», как писали доброжелатели в разные инстанции, положила племянницу в крохотную палату на втором этаже. Обычно здесь отдыхали дежурные врачи, пили кофе, бывало, и водочку. Она поломала это дело. Думала, на время, а получилось навсегда. Потому что в наши дни год бывает длиннее, чем сто. Столько всего случается, не успеваешь сообразить. Спасал ее статус одного из лучших специалистов-горловиков. Пришлось этим пользоваться почти без меры, нагло, поминая людям их полипы, папилломы и стенозы. В какие-то моменты она понимала, что ей это уже не стыдно, что она перешла некую грань врачебной дозволенности. И тогда она шла и садилась возле Ольги, и говорила ей, неприсутствующей, что она думает о себе, о людях, о времени, о ее покойных родителях и даже о ней самой. «Пошла не зная с кем, дура, сексуально озабоченная». Но гнев ее был вялый, без энергетики.
Все в той Олиной истории неясно. Пошла ли, увели силой? Кто в наше время с этим разбирается? Это только в кино отважные следователи, как правило, почему-то женщины, копают, копают… Постигают корень зла. Она в жизни сроду ничего подобного не видела. Правят бал прокуроры, подобные бандитам, или двоечники-неумехи. Других теперь нет. Оборотни еще… Нашли слово.
Врач-психолог, с которым Марина когда-то училась и который согласился «за так» поработать с Олей, сказал:
«Если она вспомнит, что с ней было, она умрет. Она из тонких натур. Сейчас таких уже не рожают. Барышня – плод секса застойной жизни. Уже ни во что не верили, но еще не хватались за нож, чтобы убить хоть мать, хоть старушку, хоть дитя малое. Ребенок поколения честных и ленивых. Спасайте ее от доброжелателей, которых теперь больше, чем стукачей. Я подберу книги, которые вы ей подсунете, если у нее проснется желание читать».
Сначала Марина переживала, что Оля вернется не в свою квартиру. Ту, где она жила с папой и мамой, пришлось за эти годы продать. Откуда у бабушки деньги на оплату трех комнат? Купили махонькую двушечку в кирпичной пятиэтажке на первом этаже с хорошими, на века, решетками на окнах. В решетки билась буйная сирень, и она смиряла чувство горечи от потери и лучшей квартиры, и лучшей географии. Жаль, что выписка Оли не совпала с цветением той сирени.
Был уже холодный дождливый июль, а конец мая был такой теплый и радостный, будто обещал что-то в лете. Случаются вдруг такие неожиданные месяцы, не ждешь от них ничего хорошего, ничего не ждали от мая, на все праздники было холодно, кое-где ночью даже замораживало, а после девятого так распогодилось, такое явилось солнышко, будто и у него, солнышка, то ли пятна сошли на нет, то ли еще какая космическая радость. Вот и Оля в самом конце мая пришла в себя.
Зачем она думает об этом? Затем и думает, что нельзя еще выписывать племянницу. Не прошла она нужной реабилитации, друг-психолог ни в какой счет идти не мог. «За так» теперь не вылечивают.
Но и держать дольше в непрофилированной клинике не дело. Сейчас Марина жалела, что взяла Олю к себе в больницу. Такая дура! Ею тогда руководила записка брата. Так все это и поняли, и закрыли на это глаза. Теперь же время вплотную приблизилось и к ее больнице. Вырос район, появились новые люди. Если раньше случай Оли и ее комы занимал каких-то специалистов, то позднее весь интерес куда-то канул. Как-то сразу во многих местах стало известно, что девушка уже очнулась, расширения отделений требовали (и правильно) и хирург-онколог, и остеопат. «Если убрать стенку, то будет плюс три койкоместа. Для небольшой больнички – достаточный резон».
Как ей грубо сказали в префектуре, лучше самой жизни реабилитатора все равно нет. Она, жизнь, вправит мозги, если будет нужно, а если не вправит, так для слабомыслящих есть специальные больницы.
И пока тетя-главврач приходила к этому не очень праведному заключению, медсестра Аля делала свое правое дело. Она включала Олю в процесс жизни грубо и смело. На постель больной все-таки был брошен гламур.
От восхищения до ужаса – таким оказался результат. Оля читала взахлеб. Девочки с растопыренными ножками были чудо как хороши. Мама и папа не давали ей такое смотреть, и она, хоть и бурчала на родителей, как-то понимала, что голые попки и передача «Про это» – не то, на чем надо учиться хорошей девочке. Впереди был выпускной класс, мама уже договаривалась насчет репетиторов для подготовки в вуз. Правда, тогда что-то произошло, какой-то удар по жизни. Она не помнит, что… Но у родителей были какие-то панические лица, и разговоры о репетиторах увяли.
– Она у нас умненькая, – говорил папа, целуя дочь в макушку. – Она сама все знает.
Да, она вспомнила: тогда на все повысились цены. Приезжала бабушка из Загорска и рассказывала, что какие-то хулиганы повалили памятники на кладбище, но покойному дедушке повезло – до него не дошли. «Шли Мамаем», – говорила бабушка. Оля как сейчас слышит ее голос в коридоре их квартиры. Снимает бабушка в прихожей уличную обувь, сует ноги в тапки и говорит эти слова. «Шли Мамаем». Что бы это значило? – думает эта Оля. Та знала – прошел разбойник.
Короче. Месяц ушел на последнее обследование – кровь, моча, флюорография, консилиум по телу. Отдельно беседа с психологом. Откуда Оле знать, что за эту беседу тетка заплатила бывшему однокурснику.
– Скажи ей самые главные слова, – просила она по телефону.
– Научи, – смеялся он. – Какие они, эти слова? Это единственный такой случай в моей практике. И дай бог, чтобы один и был на всю оставшуюся жизнь.
– А ты почитай, поспрошай. Я знаю, что? Это ведь твоя специальность.
– Ну-у… – сказал он. Или му-у…?
И тогда Марина выпалила:
– Это будет платная консультация.
– Спасибо, подруга! Очень кстати. Но ты не уповай. Никто не знает, как фишка ляжет. Адаптация – это тебе не халам-балам. Это больно и трудно. Даже сломавший лодыжку долго боится ступать на ногу. А тут такое…
– Помоги ей!
– Я выучу слова. Если б только знать, какие из них будут точные.
Он пришел.
Оля разглядывала фотокарточки в Алином мобильнике. Собака. Кошка. Аля. Опять собака. Ребенок без передних зубов. Плечо с татуировкой. Интересно, чье? Может, самой Али? Она, Оля. Глупое растерянное лицо. Чужое. Когда Аля ей показала, она спросила: а это кто? После этого не могла уснуть. Постеснялась попросить таблетку. Тетя говорит ей: «Ты физически уже здоровая. Бабушка тебя подкормит, щечки зарумянятся, красавицей будешь. Столько времени без свежего воздуха. Даст бог, школу кончишь, профессию выберешь… Маму-папу, конечно, не вернешь, но такова жизнь, кто-то уходит, кто-то приходит…