– Он умер? – спросила княгиня, леденея от ужаса.
– Пусть отвечают бездны моря! Бедный друг мой изошел кровью… но прежде крови он пролил по вас горькие слезы, – он в письме завещал мне утешить вас; но могу ли дать то, чего не имею сам, – я не бог. Он один может утолить слезами горесть и совесть, – примолвил тише Нил Павлович, в котором потеря друга превозмогла все прочие чувства. – Прощайте, княгиня, дай вам боже забвения – это единственное счастие несчастных!
Он исчез.
С трепетом открыла Вера письмо, начертанное почти во мраке смерти хладеющею рукою полумертвеца… Мы не прочтем его… Язык жизни не выразит тайн могильных – тайн, которые уносит умирающий в прах; тайн, которые истлевают сердце, как чума своим прикосновением.
Плач и жалобы – дары неба! вами откупается несчастный от половины страданий, от пытки, его терзающей. Но горе тому, для чьей тоски нет слезинки в очах, нет в устах рыдания, нет в сердце вздоха. Горе тому, в чьей душе потонут все думы, все, кроме одной вечной, неумолимой думы об одиночестве – думы о судьбе своей… думы, которая шепчет: «ты, как ястреб Прометея, будешь век терзать свое сердце!».
Это ужасно!
Заключение (Выписка из «Северной пчелы» 1S31 года, августа месяца)
Кронштадт… августа. Вчера пришел на здешний рейд из Средиземного моря фрегат «Надежда», под командою флота капитан-лейтенанта Какорина. Красота корабля, отличный порядок, на нем господствующий, здоровый и бодрый вид людей обратили на себя внимание и начальства и всех посетителей фрегата.
31 августа 1832 года в Петербурге было открытие Александрийского театра. В семь часов вечера зала была уже полна. Партер, половина которого сходила к ложам амфитеатром, алел, как заря, красными мундирами, отворотами, лентами; блистал, как еще не потухший запад звездами. Пять поясов лож пестрелись женскими уборами; иной бы сказал: «то живые цветочные вязи, окропленные росою алмазов» – так ярки, так блестящи были они; и между них веяли и склонялись перья над прелестными личиками, словно крылья херувимов. Тысячи свеч горели букетами по раззолоченным стенам и поручням лож; сливались в ослепительный метеор люстры. Гордо и легко смыкался потолок своими радужными облаками. Боги Олимпа с завистью смотрели на роскошь земную с высоты живописного неба. Богини, краснея от досады, чуть не прятались друг за друга, видя, что красота русских дам пересияла их. Старый грешник, Юпитер, заметив, что он одет не по вкусу времени, сердито косился на свою бороду: казалось, хотел сбрить ее и для последнего превращения облечься в гусарский доломан[260]. Три грации морщились на петербургских красавиц, будто хлебнули амброзии, которая скислась; девять сестриц Парнаса[261], которые весьма поустарели со времен Гомера, ревниво смотрели на своих женихов, рассыпающихся жемчугом перед светскими вдохновительницами. Даже сова Минервы[262] завистливо таращила глаза. Только посланница любви, Ирида[263], весело расправляла свои голубиные крылышки да пролаз Меркурий лукаво заглядывал в ложи, будто дожидаясь письмеца. Вулкан[264] же, гладя по головке сына своей жены[265] с самодовольным видом немецкого барона, считал мужей, рисующихся по стенам для тепи картины, и напевал песенку:
Нашего полку прибыло, прибыло!
Между тем передний занавес, бледный как туман германской поэзин, таинственно колебался между зрителями и сценою, будто занавес судьбы, скрывающий от нас даль грядущего. И все было прелесть, свет и очарование! Самый воздух был упоен благовониями и дышал негою вздохов. Он оживлялся от малейшего трепетания райских птичек, отдыхавших на головах красавиц, от волнения газа на грудях, от сладостного ропота их уст, от пылких взоров, летающих, крестящихся, словно падучие звезды, от звуков, возникающих порою из оркестра – звуков неясных, смешанных, чудных как мысли поэта впросонках… одним словом, вся зала Александрийского театра и все, что в ней было, походили тогда на какой-то великолепный, волшебный сон юноши под жарким небом юга. Сердце плавало Б обаятельной розовой атмосфере и в блестящем рассеянии забывало все, что творится за стенами… О, поверьте мне: светская жизнь имеет свою поэзию – зато как дорога и как редка она!
Царской фамилии еще не было, – все жужжало и колебалось в роскошном ожидании, в томлении нетерпеливости. В это время в третьем ряду кресел два человека учтиво пробирались на свои места, платясь извинениями за каждый переход через чужие ноги и поклонами за то, что протирались мимо чужих грудей. Наконец они, положив шляпы на кресла свои, вздохнули и обозрелись свободно. Один был молодой человек, в вицмундире иностранной коллегии, очень приятной наружности и окружности – система округления в лицах. Сложив накрест руки, он равнодушно оперся спиною о спинку кресел второго ряда и, едва отвечая на дальние кивания своих знакомцев, беззаботно взглядывал на ложи сквозь очки (очки есть необходимое условие дипломата, хотя не решено до сих пор, носят ли они их для того, чтоб лучше видеть глазами, или для того, чтоб меньше видели их глаза). Другой был юноша во всем цвете этого слова: жив, румян, весел, разговорчив; он был так доволен своими красными отворотами, так счастлив блеском, его окружающим, будто майская бабочка в ясный день. Он простодушно глазел на все и на всех и смеялся от чистого сердца эпиграммам своего модного соседа; смеялся с откровенностию истинно армейскою. В самом деле, несмотря на четвероугольный лорнет, который он довольно ловко наводил направо и налево, легко угадать было можно, что он недавно переведен из армии. Любопытным расспросам его не было конца. Кто это в мальтийском мундире[266]? Кто эта дама в оранжевой шали? Дипломат едва успевал ввернуть при каждом имени острое словцо.
И вот, когда перебрали они всех посланников и вельмож, всех красавиц и знатных дам, с шумом распахнулась дверь в одной ложе, и в нее вошли дамы блистательной красоты и наряда отличного вкуса. Будто не замечая ропота и взоров одобрения, кипящих вкруг и под ногами их, они сбросили свои шали и, поправляя газовые рукава, обратились к вошедшему за ними кавалеру с замечанием, что коридоры театра необыкновенно тесны, Кавалер этот был генерал пожилых лет, кубической фигуры, со звездами на обеих грудях и с улыбками на обеих щеках. Он отвечал что-то, склонясь между их без чинов.
– Ах, Жозеф! – с жаром сказал дипломату наш юноша, – скажи скорей, кто эта прелестная особа по правую руку в малиновом токе[267]? Глаза ее сыплют алмазные искры, губки раскрылись улыбкою, будто жемчужная раковина от солнечного луча… около нее как сияние, – она богиня радости!.. Имя, имя ее?
– Как, mon cher, ты разгорелся! – отвечал дипломат. – Изволь, однако, я потешу тебя: ее имя Софья Ленович – моя жена.
Жалко было видеть бедного юношу: он смутился! он не знал, из какого кармана выискать отговорок. Ленович с самодовольным видом забавлялся его смущением и шутливо продолжал:
– Да-с, это моя жена; но ты, дружок, не будешь ее поэтом. Нет, нет, стара штука. Полгода еще милости просим жаловать ко мне когда угодно: полгода ты будешь безопасен, – но потом, милый, сердись не сердись, а я тебе за твой восторг едва ли не прочту:
Vous etes un brave garcon, un homme honnete, – mais Remarquez bien ma porte pour n'y entrer jamais![268]
Эта шутка была сказана так по-дружески, что мой юноша ободрился. Желая сгладить прежние похвалы, он стал горячо хвалить другую даму, подругу жены Леновича.
– Но соседка твоей Софьи, Жозеф, прелестна как сама задумчивость, – посмотри: каждый взор ее черных глаз блестит грустью, будто слеза; каждое дыхание вырывается вздохом; и как нежно ластятся черные кудри к ее томному лицу, с какою таинственностью обвивает дымка ее воздушные формы.
– Не на варшавском ли приступе[269], mon cher, набрался ты этого романтического дыму? Изруби же его поскорее в стихи; поставь внизу прапорщицкую звездочку, отошли в «Молву»[270] и будь уверен, что если ты спрыснешь свою новинку полдюжиной шампанского, приятели прокричат тебя поэтом.
– Ты можешь шутить как хочешь, но верь, что черты этой красавицы так врезались в мою память, что я завтра же нарисую ее портрет – и всякий, кто лишь раз видел ее, увидев его, скажет: «это она!» Но кто ж она?
– Заметил ли ты генерала, сидящего за моею Софьею? Это мой дальний родственник, князь Петр ***, а черноглазая дама – его жена.
– Княгиня Вера! – вскричал гвардеец с такою шумною радостию, что на него оборотились многие лорнеты. – Княгиня Вера, которая целый год увлекала все сердца и все мысли Петербурга. Вера, любимая мечта моего брата! Воротясь в двадцать девятом году отсюда, он прожужжал мне про нее уши… И наконец-то удалось мне увидеть это прекрасное создание!
– Прекрасное недолговечно на земле, – сказал со вздохом Ленович. – Эта черноглазая дама – вторая жена князя Петра, а Вера, ангел доброты и прелести, Вера, которой обязан я своим счастием, умерла в Англии. Когда-нибудь я расскажу тебе ее печальную историю!
На глазах у Леновича, сколько ни дипломат был он, навернулись слезы… Гвардеец молчал в грустном раздумье. Но загремела музыка, занавес взвился – и судьба Веры была забыта.
Забыта? О, я готов пожать руку у того или поцеловать у той, кто назовет эту летопись сердца скучною сказкою, кто будет зевать при ее чтении, кто забудет прочтенную половину и бросит в огонь недочитанную. Забвение ждет всех, забвение безвредно. Но, может быть, какой-нибудь бездушный ловелас[271] выдавит сладкую отраву из любви Правина и Веры, перескажет неопытности лишь то, что льстит его намерениям. Может быть, он прочтет эту тетрадь в уединенном кабинете прекрасной даме, которой доселе он говорил: «люблю вас» только взорами. И румянец страсти загорится на щеках его, и голос его задрожит будто волнением души, и послушная слеза сверкнет на ресницах… Он подстережет вздох грусти, слезу сожаления – сожаления, предтечи любви, – и упадет к ногам своей тронутой любовницы.
– О, будьте для меня Верою за то, что я обожаю вас, как Правин!.. – воскликнет он.
– Вы забыли участь их?.. – возразит она.
– У всякого своя участь… Нас ждет доля блаженства, непрерывного, неисчерпаемого блаженства! Но если б меня ждала судьба еще горше Правиной, я приемлю ее за миг счастия, – о, если б вы знали, как я люблю вас!
И его слушают, ему почти верят!
При этой мысли я готов изломать перо свое!
Но существует ли в мире хоть одна вещь, не говоря о слове, о мысли, о чувствах, в которой бы зло не было смешано с добром? Пчела высасывает мед из белладонны[272], а человек вываривает из нее яд. Вино оживляет тело трезвого и убивает даже душу пьяницы. Тацит[273], учитель добродетели, был виной изобретения нойяд[274][275] в ужасы революции. Бросим же смешную идею исправлять словами людей! Это забота провидения. Мы призваны сказать: так было, – пусть время извлечет из этого злое и доброе. Приморский житель ужасается вечером, видя гибель корабля, а наутро собирает останки кораблекрушения, строит из них утлую ладыо, сколачивает ее костями братии – и припеваючи пускается в бурное море.
Примечания
1
Фрегат «Надежда». Впервые – в «Сыне отечества и Северном архиве», 1833, ЉЉ 9 – 17, за подписью: Александр Марлинский, с пометой: 1832. Дагестан.
2
Бухарина Екатерина Ивановна – жена полковника Бухарина, коменданта Тифлиса, в доме которого бывали А. Бестужев и другие ссыльные декабристы в 1829—1830 гг.
3
Отаитянка – жительница острова Таити (Полинезия).
4
Моя дорогая (фр.)
5
Петергофский праздник. – В Петергофе ежегодно проводился традиционный праздник-маскарад (1 и 21 июля по ст. стилю).
6
Водомет (поэт., устар.) – фонтан.
7
Сирены – в греческой мифологии девы, пением завлекавшие моряков в опасные места.
8
Фома неверующий. – Имеется в виду один из евангельских апостолов, который долго не верил в воскресение Христа; здесь: человек, с трудом верящий во что-нибудь.
9
Мой друг (фр.)
10
…учтивые рыбы Марлийского пруда… – Марли – дворец в Петергофе (Петродворце), построен в 1721—1723 гг.; в прудах около дворца разводили рыбу.
11
…Сампсон, раздирающий льва… – Имеется в виду один из петергофских фонтанов.
12
В Петергофе есть беседка в виде гриба, которая нежданно обливает водой. (Примеч. автора.)
13
Милый человек (фр.)
14
..юфтью Буаста?.. – Юфть – особый сорт мягкой кожи производства заводчика Буаста.
15
Так вот, Софья (фр.)
16
С удовольствием, сударь (фр.)
17
Вы любите танцы? (фр.)
18
Это настоящий фейерверк (искусственный огонь) (фр.)
19
Я вижу много искусственности, но где же огонь? (фр.)
20
Боже милостивый (фр.)
21
..роль ростральной колонны… – Ростра – украшение колонн в виде носовой части древнего военного судна.
22
…коробочка Пандоры… – то же, что «ящик Пандоры». См. коммент, к с. 82 тома I.
23
..к камням Монплезира… – Монплезир (ф р.) – дворец Петра I, сооруженный в Петергофе в 1714—1725 гг.
24
Итак, начинаю (фр)
25
…лавры под Наварином. – В Наваринской бухте 8 (20) октября 1827 г. произошло морское сражение между флотом Турции и Египта, с одной стороны, и флотом России, Англии и Франции, – с другой. Сражение закончилось победой последних, в нем отличились будущие герои обороны Севастополя: П. С. Нахимов, В. А. Корнилов, В. И. Истомин.
26
Флаг контр-адмирала – белый флаг с синим Андреевским крестом. Его поднимали всегда, когда на корабле присутствовал контр-адмирал.
27
Природа, как говорит Шекспир, могла бы указать на него пальцем и сказать: вот человек! – слова Аптонио о Бруте из трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» (1599).
28
Эволюция – здесь: маневрирование находящихся в строю кораблей.
29
Дек – закрытая палуба судна.
30
С такою приправою можно съесть родного отца. (Примеч. автора.)
31
В самую глубь преисподней. (Примеч. автора.)
32
Шутиха – род фейерверка.
33
…император поднял свой штандарт. – Императорский штандарт – особый флаг с изображением Балтийского, Белого, Каспийского и Черного морей. Его подъем означал пребывание императора на корабле.
34
Вероятно, с бизан-русленей. Между вантпоутингсов нередко прорезываются порты. (Примеч. автора.)
35
Эпиграф взят из романа «Последние письма Якопо Ортиса» (1798, письмо от 20 ноября) итальянского писателя Никколо Уго Фосколо (1778—1827).
36
И потому, когда я вижу, как люди, в силу какого-то зова, ищут несчастий с фонарем в руках и как они стремятся в поте лица своего и в горести уготовить себе самые мучительные и вечные из них, – я готов пустить по ветру мои мозги, из боязни, как бы и в меня не перешло в конце концов подобное искушение. Уго Фосколо (ит.)
37
Флогистон Хининович – шутливое прозвище: флогистон – название летучего вещества, по мнению химиков XVIII века, выделяющегося при горении.
38
О, здравое безумие! (лат.)
39
..Ганеманновы выжидающие средства… – гомеопатические лекарства, названные по имени основателя гомеопатии немецкого врача Самуэля Ганемана (Ханемана; 1755—1843).
40
Так и есть (лат.)
41
Зеленчак – крепкий нюхательный табак, приготовляемый из зеленых листьев.
42
Туника – у древних римлян – белая нижняя одежда; здесь: кожный покров.
43
Авиценна – Ибн-Сина Абу-Али (ок. 980 – 1037 гг.) – выдающийся ученый-энциклопедист восточного средневековья, автор известного труда по медицине «Канон врачебной науки» и по философии – «Книга исцеления».
44
Аверроэс Ибн-Рошд (Рушд; 1126—1198) – арабский философ, естествоиспытатель, автор многих работ по философии и медицине.
45
Парацелъс Филипп (1493—1541) – немецкий врач и естествоиспытатель, введший в практику новые химические препараты.
46
Бургав Герман (1668—1738) – голландский химик, ботаник и врач, введший в практику новые лекарства.
47
Шпанские мухи (мушки) – пластырь из порошка, приготовленного из высушенного жучка.
48
Вессикаторий (фр.) – вытяжной пластырь.
49
Синапизм (фр.) – горчичник.
50
Френезия (фр.) – воспаление мозга, помешательство.
51
Цефальгия (фр.) – головная боль.
52
Spleen, сплин (англ.) – тоска, уныние, хандра.
53
Тавлинка – плоская табакерка из бересты.
54
Люгер (логгер; нем.) – небольшое двух – или трехпарусное судно.