Глава 26
ЖИЗНЬ ВСЕГДА ПРИЧИНЯЕТ БОЛЬ
Миссис Маколей накрыла в кухне на стол: она поджидала своего сына Гомера к завтраку. Когда он вошел, она поставила на стол миску с овсянкой. Кинув быстрый взгляд, она успела заметить, что сын ее — все еще под впечатлением своего необычного сна. Сам того не подозревая, он наплакался ночью и теперь чувствовал апатию, которая находит на человека, перенесшего горе. Даже голос у него стал мягче и как-то глуше.
— Я здорово проспал, — сказал он. — Уже почти половина десятого. Что случилось с будильником?
— Работа у тебя тяжелая, — сказала миссис Маколей. — Не беда и отдохнуть.
— Да не такая уж тяжелая у меня работа, — сказал Гомер. — А завтра к тому же воскресенье.
Он произнес утреннюю молитву, но сегодня она, казалось, длилась вдвое дольше обычного. Потом он взял ложку и принялся было за кашу, но замер и как-то странно уставился на свою ложку. Поглядев на мать, которая возилась у кухонной раковины, он ее окликнул:
— Мама, а мама!
— Что? — спросила миссис Маколей, не оборачиваясь.
— Я не стал с тобой вчера разговаривать. Но ты меня предупреждала, что так и будет. Я не мог говорить. По дороге домой я вдруг взял и ни с того ни с сего заплакал. Ты ведь знаешь, я никогда не плакал, даже когда был маленький, даже в школе, если у меня что-нибудь случалось. Мне было стыдно плакать. Улисс у нас тоже никогда не плачет… да и какой толк в слезах? Но вчера я ничего не мог с собой поделать. Плакал и даже не помню, было ли мне стыдно. Кажется, нет. А когда я наревелся, я не мог сразу прийти домой. Доехал до «Вин Итаки», но слезы все не проходили, и я пересек весь город до самой школы. По дороге мне попался дом, где вчера люди собирались вечером повеселиться, — теперь в доме было темно. Я привез этим людям телеграмму. Сама понимаешь, что это была за телеграмма. Потом я вернулся в город и долго ездил по улицам, разглядывая все, что встречалось мне на пути, — здания, те места, которые я знаю с детства. Повсюду живут люди. И тогда я словно впервые увидел Итаку, впервые узнал тех, кто в ней живет, всех этих хороших людей. Мне так стало их жалко, я даже помолился, чтобы с ними ничего не случилось. Я уже больше не плакал. Раньше я думал, что человек больше не плачет, когда становится взрослым, но оказалось, что тогда-то он и начинает плакать, узнавая, что творится на свете.
Гомер чуточку помолчал, и голос его стал еще глуше.
— Все, что человек узнает о жизни, либо гадко, либо грустно.
Он подождал, не скажет ли ему что-нибудь мать, но она молчала, не отрываясь от своей работы.
— Почему это так? — спросил он.
— Будет время, поймешь, — заговорила миссис Маколей, все еще к нему не поворачиваясь. — Сам поймешь. Никто этого тебе объяснить не сможет. Каждый доходит своим умом. Если жизнь приносит печаль — от человека зависит, какая она: благородная или дурацкая. Если печаль от душевного богатства и полна красоты — значит, таков и человек, который ее ощущает. И то же самое, если жизнь кажется гадкой, уродливой или жалкой. Все это видит в ней сам человек, ибо каждый из нас видит мир своими глазами. Каждый человек несет в себе целый мир и может переделать его, как хочет, населить людьми, достойными его любви — если сердце его способно любить — или годными для его ненависти, если он сам полон ненависти. Мир ждет, чтобы его изменили те, кто в нем живут, и каждое утро его создают заново, перестраивают, словно дом, в котором обитают люди — все те же люди, хотя они беспрерывно меняются.
Мать занялась какой-то работой на заднем крыльце, но сын продолжал с ней разговаривать, хотя ее и не было видно.
— Почему же я вчера заплакал по дороге домой? — спросил он. — Никогда раньше не испытывал я такого чувства. Не понимаю, что со мной было. И почему, когда я перестал плакать, я все равно ничего не мог тебе сказать? Почему мне нечего было сказать — ни тебе, ни себе самому?
Миссис Маколей ответила ему издали, но так внятно, что до него дошло каждое ее слово.
— Ты плакал от жалости, — сказала она. — От жалости не к страданию того или иного человека, а от жалости ко всему, что существует на свете, от жалости, что так устроен мир. И если человек лишен этой жалости — он не человек, он еще не настоящий человек, ибо жалость — это тот целебный бальзам, который излечивает душу. Плачут только хорошие люди. Если человек никогда не плакал при виде горя, наполняющего землю, — он хуже грязи, по которой ступают его ноги, потому что в грязи прорастает зерно, ею питаются корни, стебли, листья и цветы, а душа человека, лишенная жалости, бесплодна и не может породить ничего, кроме гордыни. Гордыня же рано или поздно приводит к убийству, становится губителем прекрасного и даже человеческих жизней.
Миссис Маколей вернулась в кухню и стала снова хлопотать возле раковины, хотя даже Гомер понимал, что делать ей там, в сущности говоря, нечего.
— Жизнь неразрывно связана со страданием, — продолжала миссис Маколей. — Но, зная это, человек не должен отчаиваться. Хороший человек стремится уничтожить страдание. А глупый его даже не заметит, если сам не испытывает страданий. Злой человек старается вогнать боль как можно глубже и распространить ее повсюду, где может. Но чем он виноват? Ведь ни злодей, ни глупец не пришли сюда по своей собственной воле, не возникли сами по себе из ничего; они — наследие многих миров и многих поколений. Злые не понимают, что они злы, — в чем же тогда их вина? И их можно простить. Ибо в самом злом человеке есть нечто от нас самих, а в нас живет что-то и от него. Мы связаны с ним, а он — с нами. Нельзя человека отделить от других людей. Молитва крестьянина о дожде — это моя молитва; кровь, пролитая убийцей, — мое преступление. Ты плакал вчера ночью потому, что стал это понимать.
Гомер Маколей налил молока в овсянку и стал завтракать. Он вдруг почувствовал, что может наконец есть.
Глава 27 СКОЛЬКО ЧУДЕСНЫХ ОШИБОК!
В кухню Маколеев вошли Улисс и его самый лучший на свете друг — знаменитый Лайонель Кэбот. Что ни говори, это была настоящая дружба, хотя Лайонель и родился на добрых шесть лет раньше Улисса. Они вместе слонялись по улицам и вместе глазели по сторонам, как могут слоняться и глазеть по сторонам только самые близкие друзья: непринужденно и не испытывая насущной потребности в беседе.
— Миссис Маколей, — сказал Лайонель. — Я пришел спросить, можно Улиссу пойти со мной в публичную библиотеку? Моя сестра Лилиан послала меня сдать книгу.
— Идите, — сказала миссис Маколей. — Но почему ты не играешь с другими ребятами — с Агги, Альфом и Шэгом?
— Они… — начал было Лайонель, но потом смущенно замолчал.
— Они меня прогнали, — признался он. — Меня не любят за то, что я глупый.
Он молча поглядел на мать своего закадычного друга.
— Разве я глупый, миссис Маколей?
— Конечно, нет, Лайонель, — ответила миссис Маколей. — Из всех соседских мальчиков ты — самый славный. Но не сердись на других ребят — они ведь тоже хорошие.
— Да я и не сержусь, — сказал Лайонель. — Мне они очень нравятся. Но всякий раз, когда мы играем и я делаю хоть малюсенькую ошибку, они меня выгоняют. И даже ругают нехорошими словами, миссис Маколей. Стоит мне сделать что-нибудь не так, они на меня злятся. И сразу говорят: «Хватит, Лайонель». Тогда я знаю: мне лучше уйти. Иногда мне не удается поиграть и пяти минут. А то возьму да и напутаю что-нибудь с самого начала. Тогда они сразу говорят: «Хватит!» А я даже не понимаю, где я напутал. Мне хочется знать, что я должен делать, но никто мне ничего не объясняет. Каждую субботу они меня прогоняют. Со мной водится только Улисс. Только он со мной играет. Но когда-нибудь они еще пожалеют! Когда-нибудь они еще прибегут ко мне и попросят, чтобы я им помог… ну а я возьму и помогу, и тогда им будет обидно, что они меня прогоняли. Дайте мне, пожалуйста, попить.
— Сейчас, — сказала миссис Маколей.
Она налила мальчику стакан воды, и тот выпил его до дна, причмокивая, как пьют все мальчишки, пока вода еще кажется им самым вкусным напитком на свете.
— А ты разве не хочешь воды, Улисс? — спросил Лайонель у своего приятеля.
Улисс кивком подтвердил, что тоже хочет воды; миссис Маколей налила и ему. Когда он выпил весь стакан залпом, Лайонель сказал:
— Ну а теперь, пожалуй, сходим в публичную библиотеку.
И приятели отправились в путь.
Сидя за завтраком. Гомер Маколей наблюдал за своим братишкой. Когда мальчики ушли, он спросил мать:
— А Маркус в детстве был похож на Улисса?
— В каком смысле?
— Да ты же знаешь, какой у нас Улисс: все его занимает, вечно он чем-то поглощен. Ничего не рассказывает, но жизнь его полна самых увлекательных событий. Все люди ему нравятся, да и сам он всем по душе. Многих слов он еще не знает, а читать не умеет и вовсе, но ты его почти всегда поймешь, стоит только на него поглядеть. Понимаешь, что он тебе хочет сказать, хоть он и молчит. Маркус был тоже такой?
— Маркус и Улисс родные братья, — сказала миссис Маколей, — так что Улисс в чем-то похож на Маркуса, но не совсем.
— Улисс когда-нибудь будет великим человеком, правда, мама?
— Нет, — улыбнулась миссис Маколей. — Не думаю… во всяком случае, в общепринятом смысле слова… Но он, конечно, будет великим, потому что он по-своему велик и сейчас.
— И Маркус тоже был такой, когда был маленький? — спросил Гомер.
— Конечно, все вы в чем-то похожи друг на друга, — сказала миссис Маколей, — но не во всем. Маркус не был таким непоседой, как ты. Ему, разумеется, тоже всегда чего-нибудь недоставало, но на свой лад. Он был ребенок застенчивый и охотнее проводил время один, а не с людьми, не то что Улисс. Маркус любил читать, слушать музыку, а то и просто посидеть сложа руки или сходить куда-нибудь далеко на прогулку.
— А вот Улисс души не чает в Маркусе, — сказал Гомер.
— Улисс всех любит. Всех людей, до одного.
— Правильно. Но Маркуса больше других, и я даже знаю почему: Маркус все еще ребенок, хоть он уже и в армии. Наверно, каждый ребенок хочет найти во взрослых людях что-нибудь детское. И если уж найдет его в ком-нибудь — любит этого человека сильнее других. Мне хотелось бы, чтобы и взрослый я был похож на Улисса в детстве. Мне он так нравится, пожалуй, больше кого бы то ни было, если не говорить о всей нашей семье. Он тебе рассказывал, что с ним вчера произошло?
— Нет, не сказал ни слова. Мы обо всем узнали от Агги.
— Что же он тебе сказал, когда я привез его домой из телеграфной конторы?
— Ничего, — ответила миссис Маколей. — Пришел, сел, послушал музыку, а потом мы поужинали. Когда я его укладывала спать, он сказал: «Большой Крис». И тут же заснул. Я понятия не имела, кто такой Большой Крис, пока мне не рассказал Агги,
— Большой Крис вытащил Улисса из западни, — сказал Гомер. — А потом заплатил Ковенгтону двадцать долларов за то, что поломал эту дурацкую штуковину. Говорят, будто это западня, но, по-моему, врут. Не думаю, чтобы она могла поймать что бы то ни было, кроме Улисса. Никакой зверь не полезет в такую замысловатую ерунду. На кого Улисс похож больше всего?
— На отца, — сказала миссис Маколей.
— А ты знала папу, когда он был маленький?
— Да что ты! Как я могла его знать? Твой отец был на семь лет старше меня. Улисс такой, каким ваш отец оставался всю жизнь.
И вдруг миссис Маколей почувствовала, что ее переполняет счастье, несмотря на все, что принесла ей жизнь, и все, что ждало ее впереди.
— Ах, — сказала она, — слава богу, мне так повезло! Мои дети не просто дети. Они — настоящие люди. А ведь они могли быть для меня только детьми, и тогда мое счастье было бы не таким полным. Вчера ночью ты плакал потому, что стал человеком, одним из миллионов людей на земле, и вступил на жизненный путь, полный удивительных приключений. Вокруг тебя — мир, где столько непонятного — и хорошего, и дурного, и прекрасного, и уродливого, великодушия и жестокости; но все это вместе составляет единое целое — нашу жизнь.
Она помолчала, а потом добавила очень мягко:
— Ты плакал вчера ночью даже во сне.
— Да ну? — Гомер удивился; он этого и не подозревал.
— Твой плач разбудил Улисса; он пришел и разбудил меня. Я слышала, как ты плачешь, но ведь на самом деле плакал вовсе не ты.
— А кто же? — спросил Гомер.
— Мне знаком этот плач, — сказала миссис Маколей. — Я слышала его не раз. Это плакал не ты. И не какой-нибудь другой человек. Это плакало все живое. Ты узнал, что такое горе, и вышел на свою дорогу; впереди тебя ждет много всяких ошибок — ах, сколько чудесных ошибок тебе предстоит совершить! Я скажу тебе за завтраком, при свете дня, то, что не решаются говорить даже сокровенно, во мраке ночи, — ведь ты только что встал от горького сна, и я должна тебе все сказать. Какие бы ошибки ты ни совершал, не пугайся их и не бойся новых ошибок. Положись на свое сердце — оно у тебя доброе — и ступай вперед. Если ты упадешь, обманутый или сбитый с ног, а то и сам споткнешься, — поднимись и не вздумай идти назад. Часто будешь ты смеяться и еще не раз будешь плакать, но смех и слезы всегда будут сопутствовать друг другу. Ты не станешь растрачивать себя на мелочные или низкие поступки — тебе будет некогда, ты до них не опустишься; ведь твой ум жаден, а воображение — богато.
Миссис Маколей улыбнулась чуть-чуть смущенно и подошла к сыну.
— Извини меня, — сказала она, — я день и ночь твержу тебе то, что человек предпочитает узнавать сам; но я верю, ты меня простишь.
— Ах, мама! — Это было все, что ответил Гомер.
Он встал из-за стола и захромал к окну. Оттуда он посмотрел на пустырь, на Августа Готлиба и его дружков, которые с азартом гоняли футбольный мяч.
— Что у тебя с ногой? — спросила миссис Маколей.
— Ничего, — сказал Гомер. — Разок шлепнулся оземь.
Не оборачиваясь к ней, он продолжал:
— Знаешь, ма, ты, верно, самый замечательный человек на свете.
Он засмеялся чему-то, что увидел в окне.
— Агги снова завладел мячом. А мне уж не до игры. Зайду в телеграфную контору. Я обещал прийти на случай, если понадоблюсь.
Он пошел к двери и остановился.
— Да, — сказал он. — чуть было не забыл. Мистер Гроген — знаешь, наш ночной телеграфист — попробовал вчера один из бутербродов, которые ты прислала с Бесс. Он велел сказать тебе спасибо. Вот я и передаю тебе его благодарность.
Гомер ушел. Мать услышала, как он раза два тряхнул велосипед, проверяя, хорошо ли надуты шины, а потом обогнул дом и покатил к телеграфной конторе. Она взглянула на то место, где он только что сидел за столом, и явственно увидела Мэтью Маколея, который разглядывал ложку, точь-в-точь как ее разглядывал Гомер. Потом он поднял на нее глаза.
— Кэти, а Кэти! — позвал он.
— Что, Мэтью? — спросила Кэти.
— Кэти, — сказал Мэтью, — Маркус скоро пойдет за мной.
Наступило молчание.
— Знаю, — сказала Кэти и принялась за работу.
Глава 28 В ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКЕ
Два закадычных друга — Лайонель и Улисс — направились в публичную библиотеку. Издали они увидели, как из пресвитерианской церкви Итаки вышла похоронная процессия. Простой гроб внесли в старенькую похоронную машину. За гробом шла горсточка провожающих.
— Скорей, — сказал Лайонель. — Похороны! Кто-то умер.
Они побежали, держась за руки, и вскоре очутились в центре событий.
— Это гроб, — шепнул Лайонель. — Там внутри лежит мертвый. Интересно, кто он. Видишь, цветы. Покойникам дарят цветы. Видишь, плачут. Это его знакомые.
Лайонель обратился к человеку, который плакал не слишком прилежно — он сморкался и слегка прикладывал носовой платок к уголкам глаз.
— Кто умер? — спросил его Лайонель.
— Бедняга Джонни Мерриуэзер, маленький горбун, — сказал человек.
Лайонель сообщил Улиссу:
— Это бедняга Джонни Мерриуэзер, маленький горбун.
— Ему стукнуло семьдесят, — сказал человек.
— Ему стукнуло семьдесят, — сообщил Лайонель Улиссу.
— Лет тридцать торговал жареной кукурузой на углу Марипозы и Бродвея, — сказал человек.
— Лет тридцать торговал жареной кукурузой на углу…
Лайонель вдруг поперхнулся и уставился на собеседника.
— Как, это наш кукурузник? — закричал он.
— Да, — сказал человек, — Джонни Мерриуэзер… почил вечным сном.
— Я же знал его! — кричал Лайонель. — Сколько раз я покупал у него жареную кукурузу. Так это он умер?
— Да, — сказал человек, — угас как свеча. Умер во сне. Отправился к праотцам.
— Я же знал Джонни Мерриуэзера! — говорил Лайонель, чуть не плача. — Я понятия не имел, что его зовут Джонни Мерриуэзер, но я знал его прекрасно.
Он повернулся к Улиссу и обнял его.
— Это ведь Джонни, — повторял он, чуть не плача. — Джонни Мерриуэзер отправился к праотцам. Один из моих лучших друзей почил вечным сном.
Похоронная машина укатила, и скоро перед церковью не остаюсь никого, кроме Лайонеля и Улисса. Лайонелю было как-то неловко покинуть то место, где он узнал, что покойник — человек в гробу — был его знакомым, хотя о том, что этого знакомого звали Джонни Мерриуэзер, он и понятия не имел. Решив наконец, что не может стоять перед церковью вечно, пусть он и покупал столько раз у Джонни Мерриуэзера жареную кукурузу, вспоминая об этой кукурузе и почти ощущая ее вкус во рту, он отправился снова в путь вместе со своим другом Улиссом. Когда мальчики вошли в скромное, но внушительное здание публичной библиотеки, они попали в царство глубокой и чуть-чуть путающей тишины. Казалось, даже стены здесь онемели, не говоря уже про пол или столы, точно все в этом здании было погружено в молчание. Старики читали газеты. Были тут и городские философы, школьники и школьницы, которые готовили уроки, но все они сидели, словно в рот воды набрав, ибо алкали мудрости. Рядом с ними были книги. Рядом с ними было знание. Лайонель не только говорил шепотом, он даже ходил на цыпочках. Он говорил шепотом не из уважения к читателям, а из почтения к книгам. Улисс следовал за ним тоже на цыпочках, и каждый из них открывал для себя новые и новые сокровища: Лайонель — книги, а Улисс — людей. Лайонель книг не читал и пришел в публичную библиотеку не для того, чтобы взять книги. Ему нравилось их разглядывать — тысячи и тысячи книг. Он показал своему другу длинный ряд книг на полке и прошептал: