Старый телеграфист покачал головой, протянул руку к телеграфному ключу и прервал сигналы телеграфиста на другом конце провода. Вставив чистый бланк в машинку, он начал печатать телеграмму.
Гомер побежал на угол в бар Корбета и попросил кофе.
— Хозяин варит свежий кофе, — сказал бармен Пит. — Обожди минутку.
— А у вас нет готового кофе?
— Весь вышел. Только что налил кофейник.
— Мне очень нужен кофе, — сказал Гомер. — Я на минуточку вернусь в контору, а потом приду опять. Может, кофе будет готов.
Когда Гомер вернулся к мистеру Грогену, старый телеграфист уже больше не принимал телеграмму. Гомер снова его потряс.
— Мистер Гроген, — позвал он. — Вам передают телеграмму, а вы ее не принимаете! Остановите их, мистер Гроген. Попросите минуту подождать. У Корбета варят свежий кофе. Я принесу вам его через несколько минут. Задержите телеграмму, мистер Гроген. Вы же ее не слышите!
Гомер выбежал из конторы.
Старый телеграфист поглядел на телеграмму, которую он печатал. Он перечел то, что уже успел записать:
«М-сс Кэти Маколей
2226, Авеню Санта-Клара,
Итака. Калифорния
Военное министерство с прискорбием извещает вас, что ваш сын Маркус…»
Старый телеграфист попытался встать, но приступ начался снова, и он схватился за сердце. Секунду спустя он повалился на свою машинку.
Гомер Маколей вошел в контору; в руках у него позвякивала чашка с кофе. Подойдя к старику, он поставил чашку на стол. Телеграфный аппарат перестал стучать, и в конторе было удивительно тихо.
— Мистер Гроген, — позвал Гомер. — Что с вами?
Он приподнял голову старика, лежавшую на машинке, чтобы заглянуть ему в лицо, и заметил недописанную телеграмму. Еще не прочтя ее, Гомер уже знал, что там было написано, но не хотел в это поверить. Он стоял, словно каменный, поддерживая старика.
— Мистер Гроген! — произнес он.
В контору вошел воскресный рассыльный Феликс и поглядел на Гомера и старого телеграфиста.
— Что случилось? — спросил он. — Что со стариком?
— Он умер, — сказал Гомер.
— Ты сошел с ума!
— Нет.
В голосе Гомера слышалась ярость.
— Он умер!
— Я позову мистера Спенглера, — сказал Феликс.
Набрав по телефону номер, он подождал, а потом повесил трубку.
— Нет дома. Что делать?
Он подошел, чтобы посмотреть, почему Гомер не сводит глаз с пишущей машинки. Прочтя телеграмму, Феликс сказал:
— Она не дописана, Гомер. Может, твой брат только ранен или пропал без вести.
Гомер поглядел на мистера Грогена.
— Нет, он слышал конец телеграммы. Он его не допечатал, но он его слышал.
— А может, и нет, — сказал Феликс. — Я позвоню мистеру Спенглеру еще раз. Вдруг он уже пришел.
Гомер Маколей обвел взглядом телеграфную контору. И вдруг он сплюнул со страшным гневом и отвращением. Потом сел, уставившись в пространство. Глаза его были сухи.
Томас Спенглер, вернувшись с загородной прогулки, остановил машину у дверей телеграфной конторы. Он погудел, и на его зов к автомобилю выбежал Феликс.
— Мистер Спенглер! — закричал он. — Никак не мог до вас дозвониться. Что-то случилось с мистером Грогеном. Гомер говорит, что он умер.
— Поезжай домой, — сказал Спенглер Диане Стид, — но не жди меня к ужину. Тебе лучше переночевать сегодня у родителей.
Он вылез из машины и поцеловал молодую женщину.
— Хорошо, милый, — сказала она.
Спенглер поспешил в контору. Поглядев сначала на мистера Грогена, потом на Гомера, он сказал Феликсу:
— Позвони доктору Нельсону. 11–33. Попроси его сейчас же прийти.
Спенглер поднял старика со стула и отнес его на диван в глубине конторы. Вернувшись, он поглядел на Гомера Маколея.
— Не расстраивайся, — сказал он. — Мистер Гроген был человек старый. Он хотел такого конца. Не расстраивайся, не надо.
Застучал аппарат, и Спенглер подошел, чтобы ответить на вызов. Когда он сел на место мистера Грогена, он заметил неоконченную телеграмму. Спенглер долго в нее вчитывался, а потом перевел взгляд на Гомера, сидевшего по другую сторону стола. Спенглер вызвал телеграфиста на том конце провода и спросил его о неоконченной телеграмме. Ему вторично передали всю телеграмму целиком. Спенглер попросил временно прекратить передачу телеграмм. Потом встал, подошел к своему столу и сел, ни на что не глядя. Рука его машинально нащупала крутое яйцо, которое он хранил на счастье. Все так же машинально он постучал яйцом о стол, скорлупа треснула, он не спеша очистил яйцо и, в порыве отчаяния, его съел. Заметив скорлупу на столе, он смахнул ее в мусорную корзину.
— Феликс, — попросил он, — вызови телеграфиста Гарри Вэрка и попроси его сейчас же прийти… Когда явится доктор, пусть он всем тут займется сам. Я потом с ним поговорю.
Гомер Маколей встал, подошел к пишущей машинке и вынул недописанную телеграмму. Он подколол ее копию в положенное место, сложил оригинал и сунул его в конверт. Конверт он спрятал в карман пиджака. Спенглер подошел к рассыльному и обнял его за плечи.
— Пойдем, Гомер, — предложил он. — Погуляем.
Они вышли из конторы и два квартала молчали. Наконец Гомер заговорил:
— Что мне теперь прикажете делать? — спросил он спокойно и даже ласково. — Просто не знаю, кого ненавидеть. Все думаю, думаю, кто бы это мог быть, и не понимаю. Не понимаю. Что же делать? Как человеку жить? Кого-нибудь можно любить?
Навстречу им по улице шли Агги, Энук, Шэг и Ники. Мальчики поздоровались с Гомером, и он поздоровался с каждым из них по очереди, назвав их но именам. Спускался вечер. Солнце заходило, небо было алым, на город спускалась тьма.
— Кого ненавидеть? — спрашивал Гомер. — Не знаю. Меня сбил с ног Байфильд, когда я участвовал в беге с препятствиями, но я не могу ненавидеть даже его. Такой уж он человек, ничего не поделаешь. Не пойму, как это получается. Не пойму кто все это творит. Ну просто никак не соображу. Одно только я хотел бы знать: как это могло случиться с моим братом? Вот и все, что мне надо знать. Ничего подобного со мной еще не бывало. Когда умер отец, все было иначе. Он прожил хорошую жизнь. Вырастил хороших детей. Мы очень горевали, когда он умер, но нам не было обидно. Теперь мне обидно, а я не знаю, кто меня обидел. Кто этот враг? Вы его знаете, мистер Спенглер?
Прошло немало времени, прежде чем управляющий телеграфной которой решится ответить рассыльному.
— Я знаю, что этот враг — не народ, — сказал он. — Будь это так, я сам был бы себе врагом. Народ повсюду одинаков: один народ не может ненавидеть другой — тогда он ненавидел бы самого себя. Да и человек не может ненавидеть людей — они тоже часть его самого, а он часть их всех. А если человек ненавидит себя, у него только один выход: уйти, покинуть мир, оставить других людей. Твой брат не хотел уходить, он хотел жить. И он будет жить.
— Как? — спросил Гомер. — Как он будет жить?
— Не знаю как, — сказал Спенглер, — но я должен верить в то, что он будет жить. Может, он останется в тебе, в твоем маленьком брате Улиссе. В любви, которую вы ему отдали.
— Нет, — сказал Гомер. — Этого мало. Я хочу его видеть. Простите, но я хочу его видеть так же, как хочет мой брат Улисс. Я хочу видеть — вот он ходит, вот он стоит. Чувствовать его запах. Разговаривать с ним. Слышать его голос. Слышать его смех. Даже ссориться с ним, как, бывало, мы с ним ссорились. А где же теперь я его найду? Как бы я его ни искал, я его не найду. Весь мир теперь стал другим. Все люди на земле стали другими. Они потеряли что-то хорошее, стали хуже. И в Итаке все переменялось потому, что мой брат больше никогда ничего здесь не увидит.
Они шли через парк возле тюрьмы, к стадиону.
— Я не буду тебя утешать, — сказал Спенглер. — Да я бы и не сумел. Но помни, что хороший человек не может умереть. Ты его увидишь не раз. На улице. В домах. Повсюду. На винограднике и в плодовом саду, в речной струе и в облаках, во всем, что делает мир для нас желанным. Ты почувствуешь его во всем, что породило любовь, во всем, что создано дня любви, во всяческом изобилии, во всем, что произрастает. Сам человек, его живой образ, может от нас уйти, его могут у нас отнять, но лучшее, что в нем было, остается. Остается навеки. Любовь бессмертна и дает бессмертие всему, что нас окружает. А ненависть умирает ежеминутно. Ты умеешь метать подковы?
— Нет, — сказал Гомер. — Плохо.
— Вот и я не умею, — сказал Спенглер. — Давай сыграем, пока не стемнело?
— Сыграем, — сказал Гомер.
Глава 39 КОНЦЫ И НАЧАЛА
Сойдя с поезда, который привез домой Дэнни Буса и Генри Райсра, хромой солдат пошел гулять по Итаке. Он шел медленно, все разглядывая и разговаривая сам с собой.
— Так вот она какая, Итака! — говорил он. — Вот вокзал железной дороги Санта-Фе, а над ним небо Итаки. Вот кинотеатр «Синема», и жители Итаки стоят перед ним в очереди. Публичная библиотека. Пресвитерианская церковь. Средняя школа и ее спортивное поле. Вот авеню Санта-Клара и продовольственный магазин Ары, а вот и дом! Вот он наконец мой дом.
Солдат долго разглядывал дом.
— Мама и Бесс, — говорил он. — Гомер и Улисс. Мэри в соседнем доме и ее отец, мистер Арена.
Все это подсказывала ему не память, а чувство.
— Итака, моя Итака!
Солдат пошел дальше.
— Вот и парк перед зданием суда. Городская тюрьма: из окон ее выглядывают арестанты. А вот и двое жителей Итаки, которые кидают подковы.
Солдат медленно подошел к ним и прислонился к ограде.
Гомер Маколей и Томас Спенглер молча метали подковы, даже не считая очков. Было уже темно, но они продолжали игру. Заметив прислонившегося к ограде солдата, Гомер вздрогнул. Ему показалось, что он его знает. Гомер подошел к солдату и заглянул ему в лицо.
— Простите, что я на вас так пристально гляжу, — сказал он. — Мне показалось, что я вас знаю.
— Ничего, — сказал солдат.
— Может, вы хотите поиграть? — спросил Гомер. — Я вам с удовольствием уступлю свое место. Правда, уже темнеет.
— Да нет, спасибо, — сказал солдат. — Продолжайте, а я погляжу.
— Кажется, мы с вами не встречались, — сказал Гомер. — Вы здешний?
— Да, — сказал солдат. — Я вернулся домой навсегда.
— Вам больше не придется воевать?
— Нет, — сказал солдат, — меня отпустили совсем. Я сошел с поезда часа два назад. Гулял по городу, снова все осматривал.
— А почему же вы не идете домой? — спросил Гомер. — Разве вы не хотите, чтобы родные поскорее узнали о вашем приезде?
— Да, пойду домой. Конечно, хочу, чтобы моя семья узнала, что я приехал. Потихонечку пойду домой. Но сначала мне нужно было повидать все, что можно. Никак не мог наглядеться. Не верю, что я тут. Вот немножко пройдусь, а потом пойду домой.
Солдат медленно отошел от них, прихрамывая. Гомер Маколей задумчиво посмотрел ему вслед.
— Не понимаю, — сказал он Спенглеру, — но мне почему-то кажется, что я знаю этого человека. Мне неохота больше играть, мистер Спенглер.
И, помолчав, продолжал:
— Что же мне делать? Что я им скажу? Меня ждут дома. Наверняка уже ждут. Я ведь обещал к ужину вернуться. Как я войду в дом и погляжу им в глаза? Они сразу все поймут. Я не хочу им говорить, но я знаю, что они сразу все поймут.
Спенглер обнял Гомера.
— Обожди, — сказал он. — Не ходи домой. Давай посидим. Обожди немножко. Надо, чтобы прошло какое-то время.
Они тихонько посидели на скамейке в парке, не разговаривая. Через некоторое время Гомер спросил:
— Чего я жду?
— Чего ты ждешь? Чтобы часть его, которая умерла, умерла и в тебе. Та часть, которая только плоть. Она приходит и уходит. Это умирание причиняет боль, поэтому потерпи. Когда боль умрет, станет легче. Легче и лучше. На это нужно время, хотя всю жизнь, снова и снова, боль будет возвращаться. Но с каждым ее новым исчезновением ты будешь все ближе и ближе к тому прекрасному, что живет в каждом из нас. Потерпи, и ты пойдешь домой с душой, которая освободилась от смерти. Дай смерти уйти. Я посижу с тобой, пока она тебя не покинет.
— Хорошо, — сказал Гомер.
Управляющий телеграфной конторой и рассыльный сидели в парке возле суда города Итаки и ждали.
Звуки арфы в доме Маколеев излечивали всякую боль. Лицо той, которая перебирала струны, сияло нежностью и силой; девушка, сидевшая у рояля, была и серьезна, и простодушна, а та, которая пела, полна сердечности и терпенья. Маленький мальчик слушал их самозабвенно и доверчиво. Юноша, сидевший на ступеньках крыльца, — солдат, приехавший в город, которого никогда не видели в доме, куда он никогда не входил, в семью, которой не знал, — мог быть просто случайным прохожим. И все-таки дом этот был домом, где он вырос, Итака — его родиной, а семья, которая здесь жила. — его семьей.
Вдруг Улисс Маколей подошел к открытой двери и стал на что-то показывать. Бесс решила поглядеть, в чем дело?
— Мама, у нас на ступеньках кто-то сидит, — сказала она.
— Ну что ж, пригласи человека войти — кто бы он ни был. Чего тебе бояться?
Бесс Маколей вышла на крыльцо.
— Войдите, прошу вас, — сказала она солдату. — Мама просит вас войти.
Солдат не спеша повернул голову и взглянул на девушку. Он тихонько сказал:
— Бесс, посиди со мной. Посиди со мной, пока я не успокоюсь и смогу войти. У меня дрожат ноги, и, если я сейчас встану, я упаду. Сядь со мной рядом, Бесс.
Девушка села на ступеньку рядом с солдатом.
— Откуда вы знаете, как меня зовут? — еле слышно спросила она. — Кто вы?
— Не знаю, — сказал солдат. — Но я знаю, кто ты и кто твоя мать и твои братья. Сядь ко мне поближе, Бесс, пока я не успокоюсь.
— А вы знаете моего брата Маркуса? — спросила Бесс.
— Да, — сказал солдат. — Твой брат дал мне жизнь… родину… семью. Да, я его знаю, ведь он и мой брат тоже.
— Где Маркус? — спросила Бесс. — Почему он не приехал с вами домой?
Солдат протянул девушке кольцо, которое дал ему Маркус.
— Бесс, твой брат Маркус послал тебе это кольцо.
Бесс Маколей, помолчав, глухо спросила:
— Маркус умер?
— Нет, — сказал солдат. — Поверь мне, нет.
Он поцеловал девушку в губы.
— Он не умер.
По улице к дому шел Гомер Маколей. Бесс выбежала к нему навстречу.
— Гомер! — крикнула она ему. — Он от Маркуса. Они были друзьями. Он сидит у нас на ступеньках.
И, повернувшись, вбежала в дом.
Гомер Маколей спросил у Тоби Джорджа:
— Вы Тоби? Мне казалось, что я вас знаю, когда мы встретились в парке.
Через минуту он сказал:
— Телеграмма пришла сегодня после обеда. Она у меня в кармане. Что нам делать?
— Разорви ее, — сказал солдат. — И выброси. Там написана неправда, разорви ее.
Гомер вынул телеграмму из кармана и поспешно ее разорвал. Обрывки он спрятал обратно в карман — на вечную память.
— Помоги мне, пожалуйста, встать, — сказал солдат. — И пойдем в дом.
Гомер Маколей наклонился к Тоби Джорджу — к сироте, который наконец-то нашел свой дом; солдат оперся о его плечи и медленно поднялся на ноги.
И тогда Гомер сказал громко, но уже без печали:
— Мама! Бесс! Мэри! Сыграйте-ка нам что-нибудь! Ведь солдат вернулся домой. Скажите ему — добро пожаловать!
Заиграла музыка.
— Дай мне здесь немножко постоять, — попросил солдат.
Гомер Маколей и Тоби Джордж, улыбаясь, слушали музыку. У солдата сладко ныло сердце, а в душе рассыльного родилось какое-то новое чувство покоя.
Мэри Арена запела, а из дому вышел Улисс Маколей и взял солдата за руку. Когда песня кончилась, миссис Маколей, Бесс и Мэри подошли к отворенной двери. Мать смотрела на своих сыновей. Их было только двое, и они стояли рядом с незнакомцем, знавшим того ее сына, который был уже мертв. Она улыбнулась солдату. Она улыбнулась ему — ведь он сам теперь стал ей сыном. Она улыбнулась так, словно это был Маркус. И солдат, взяв за руки своих братьев, шагнул к двери, к свету, к теплу родного очага.
Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Here Comes, There Goes, You Know Who Из автобиографии © Перевод В. Харитонова
Свидетель
— Ты со всеми в разладе, — сказал один враль, — с самим собой, с семьей, с приятелем, со страной, с миром, со временем и с культурой.
Я в согласии с богом, хотя не верю россказням о нем и признаю только бога непостижимого, недосягаемого, вездесущего и ко всему безразличного.
Я невероятно мудр и чудовищно невежествен. Вдобавок я глуп как бревно.
У меня омерзительные манеры, а если копнуть глубже — там тоже мерзость.
Я сую нос всюду и поэтому по существу ни во что не вникаю.
Я отчаянно стараюсь быть честным и каждый день убеждаюсь, что напрасно было стараться.
Когда я стараюсь понять, зачем я живу, какое назначение у моей жизни, я либо сбиваюсь на легкомысленный и глумливый тон, либо гляжу в глаза суровой правде, которая недалека от жалкого отчаяния.
Назначение моей жизни в том, чтобы подольше оттянуть смерть.
Это легкомысленное заключение.
Никакого назначения у моей жизни нет и быть не может. Это суровая правда.
Не впадая в эти крайности, я бреду по жизни, не ведая толком, куда иду и зачем. Утешить мне себя особенно нечем, а других утешений, кроме себя самого, мне не дано, разве что улицы, облака, солнце, лица и голоса детей и стариков — вообще лики красоты, невинности, истины и одиночества.
Среди современников я не вижу равного себе — и в то же время сознаю, что я ничтожество, козыряю своим ничтожеством либо скромно помалкиваю, радуясь, что хоть как-то еще живу.
Я неприятен себе и имею для этого все основания. Неприятностью было уже то, что я родился, и я начал это понимать с пеленок. Чего-то мне не хватало. Чего-то я хотел еще. Может статься, мои пятьдесят пять дилетантски прожитых лет и были погоней за этим «еще». Как бы то ни было, я всегда торопился.