Наверное, потому, что уже долгие столетия не встречал воли, способной противиться его чарам. Обычно волевой человек стремится властвовать не столько собой, сколько другими – и тем проще бывает прибрать его к рукам. Но такая мощь обороны при полном отсутствии нападения… В это невозможно было поверить, и он не верил довольно долго – все ждал, когда же она проявит себя во всей красе.
Как бы то ни было, мало-помалу она притерпелась к нему – тем более, что он изо всех сил старался не давать ей скучать, подбрасывая на растерзание особо самодовольных персонажей из своей свиты. Привычка, подкрепленная интересом – не самая худшая привязь. В какой-то миг она вроде бы даже поверила, что он любит ее, по-своему, по-демонски, но любит.
А потом взяла и просто не явилась в его покои. Ночь, другую, третью…
Он искал ее по всему Замку, облазил все «секретные уровни», спустился в «пещеры», они же «казармы», где обитали младшие демоны, сунулся даже в давно заброшенную Зону Сражений. Ее не было нигде – и все же пульс Замка бился как-то особенно четко и уверенно, выдавая, что наследница Тысячеликого находится в его пределах. Это могло означать только одно – она отсиживается в убежище. Но что она делает там ночи напролет? Неужели завела какого-то нового любовника и никак не может насытиться?
Да почему бы и нет, собственно? Что, в Замке мало долгоживущих? Или подцепила какого-нибудь алмьярского мальчика с оленьими глазами и душистой кожей, который не только хорошо натаскан в постели, но и имеет достаточно мозгов, чтобы играть в ее игры и вести по-настоящему умные беседы…
К седьмой ночи им полностью завладела одна-единственная мысль: «Я ее теряю».
Когда Ланшен принес весть, что она вышла наружу, Элори, не помня себя, кинулся наперехват. Надо было срочно доказать ей, что он представляет большую ценность, чем какой-то мальчишка для удовольствий! Но как?
Был только один беспроигрышный путь. Во всяком случае, так тогда показалось ему, объятому страхом утратить контроль над этой женщиной. Поманить ее призраком былого…
И лишь когда его лицо обожгла пощечина, он осознал, в чем ошибся, и ошибся смертельно – надо было копировать только манеры, но уж никак не Его расхожую оболочку! А так… она на миг поверила, что Тысячеликий вернулся – и не простила обмана, которого на самом деле не было.
Он потерял ее именно потому, что до дрожи боялся потерять.
То, что творилось в его покоях следующие четыре месяца, до сих пор являлось ему в кошмарных видениях.
Больше никаких вуалей, никаких масок, только краска. Так надежнее всего. Любую маску можно сорвать – кроме той, что нарисована. Здесь не дневной мир, где любая роспись без особого труда смывается сливками, здесь краску можно убрать с лица только вместе с кожей, если можно вообще.
Иногда – мужской костюм, стилизованный под наряды самого Элори, и холодная чувственность серебряного грима: удлинненные глаза, тонкий высокомерный рот. Но куда чаще – вызывающе откровенное платье, полностью обнаженная налитая грудь и лицо, превращенное в фарфоровую маску насмешливого равнодушия. Изгиб бровей, усмешка на кровавых губах с атласным блеском – все нарисованное, подчеркнуто ненастоящее. И блестки, блестки, блестки… Элори воспринимал это обличье как что-то отдельное от нее, и знал, что сама Тай воспринимает его точно так же.
Эти ее маски приводили Повелителя Снов в полнейшее исступление. Хотелось броситься на девушку, в клочья порвать безвкусное платье и просто взять ее – долго, сильно, без всякой жалости, чтобы сорвать с накрашенных губ стон – все равно какой, «еще!» или «пощади!», лишь бы неподдельный. Хотелось любой ценой сломать броню, в которую она себя одела, чтобы Тайбэллин Неролики выступила из Тайах, как лава из трещины в земле или кровь из лопнувшей корки на ране.
Пробить ее душевным теплом не удавалось – она не желала верить в искренность этого тепла и, прямо скажем, была права. Боль… да, настоящая сильная боль, без сомнения, сломала бы ее накрашенную маску. Но в Замке об этом нечего было и мечтать – боль здесь дозволялась лишь как изысканная приправа к наслаждению и не только не превышала того, что способен вытерпеть человек, но даже не подбиралась к этому пределу, держа планку дозволенного весьма низко. Разумеется, Элори мог заставить испытать максимум возможного для Замка не только того, кто сам искал этой боли, но и вообще любого, заставить его полюбить эту боль и уже не мыслить наслаждения без нее… Но женщина, которую в детстве пороли за невыученные уроки и прочие девчачьи провинности, которая не раз обваривалась паром и обжигалась кислотой, терпела этот дозволенный предел без особого труда и оставалась так же холодна и насмешлива.
О, если бы она наложила запрет на то, чтобы наслаждаться близостью с ним, отстранялась, замыкалась в себе! Тем легче было бы Элори сломать ее своими ласками – на грани того, что под силу вынести смертному, до обморока, до судорог, до полной потери власти над собой… Но Тай не сопротивлялась, однако и не отдавалась – всегда лишь брала сама, активно и с готовностью, а потом, оправляя платье, снисходительно роняла: «Что ж, очень даже неплохо. Порадовал от души, что и говорить».
Раз за разом собирал он все свое умение в попытках хоть на миг заполучить настоящую, живую Тай. Ту, чьи изумрудно-пепельные волосы шелковой травой рассыпались по подушкам, чьи стройные ноги с алмазными браслетами на щиколотках скрещивались на шее ласкавшего ее Тысячеликого, чьи губы, мерцающие золотом, шептали в полузабытьи: «Возлюбленный мой, бери меня, мое безумие…» Будь она Ювелиром уже тогда, наверное, зеленый огонь в ее глазах не угасал бы ни на мгновение.
Элори же не удавалось увидеть в ее глазах ни единой вспышки – даже гневной. В начале их связи она позволяла этому чувству прорываться на поверхность – теперь же не снисходила даже до него. Лишь нарисованная красивая маска, лишь наигранно-равнодушная насмешка и холодное презрение под плотным слоем красок.
С непередаваемым изяществом она сумела обратить все, на чем держалась власть Элори, против него самого. Он мог придать ей любое обличье, заменить ее маску на какую угодно другую – но сам порядок вещей, заведенный здесь, не позволял ему сорвать эту маску совсем.
Только с кожей – но это стало бы нарушением договора над белым огнем, что был превыше самого Элори, и Повелитель Снов прекрасно понимал, чем это может кончиться для него.
Проклятая наследница Тысячеликого связала его по рукам и ногам его же собственными путами, и ему оставалось лишь стискивать зубы в бессилии, глядя на гибкое тело, замершее в зовущей позе. И все сильнее нарастало осознание: Тайбэллин Неролики не должна жить. Само существование женщины, прошедшей через руки Тысячеликого, было угрозой его могуществу – даже если эта женщина не имела ни малейшего представления, в чем заключается ее сила и ее опасность…
И снова – но как? Это тебе не Рахдис. Та проблема решилась на удивление просто – достаточно было отыскать в Замке подходящего человека родом из этого самого Синедолья и кое-что ему пообещать. А потом в дневном мире разбойники напали на купеческий обоз, указанная персона получила кистенем в висок и более не беспокоила Элори своим фанатизмом и слишком многими знаниями.
Однако Тай находится под защитой обители, да еще женской, куда не так просто попасть лихому человеку с тяжелым предметом. А кроме того, это не та женщина, которая позволит за милую душу взять и осчастливить себя по голове. Ее пришлось бы убить – а в данном случае убийство пойдет только во вред Элори.
Оставался последний способ: свести с ума, выжечь мозги накалом наслаждения, как выжигал он их многим другим – когда-то ради забавы, потом в наказание. Правда, в самом начале Элори уже испытал ее таким способом, и она устояла, но тогда он вложил в свое прикосновение едва ли половину настоящей мощи. Обычным женщинам, правда, хватало и этого – ну, а ей, видимо, придется дать двойную или даже тройную норму. Ничего, ему есть откуда черпать силы, он справится…
На следующую ночь, когда Тай вошла в покои Элори, ее ждал долгоживущий, высший из высших, на чьих руках переливались ногти, словно выточенные из перламутра…
Все последние десять дней он прикасался к ней только руками без перчаток. Другая бы уже давно простилась с рассудком от невозможности выносить ТАКОЕ и сейчас пускала бы слюни где-нибудь в тихом уголке дневного мира или бегала по Замку забывшей себя пленницей. Элори больше устраивал первый вариант – однако не реализовался даже второй. Он не добился ничего большего, чем закушенная губа и нервная дрожь в коленях.
В последнюю ночь он не отпускал ее все отведенное время, овладев ею семь раз. Впрочем, он уже давно сомневался, что глагол «овладеть» имеет по отношению к Тай хоть какой-то смысл.
В последнюю ночь он не отпускал ее все отведенное время, овладев ею семь раз. Впрочем, он уже давно сомневался, что глагол «овладеть» имеет по отношению к Тай хоть какой-то смысл.
Когда она встала и принялась трясущимися руками натягивать на себя платье, он еще надеялся, что ее разум дал трещину. И тут она посмотрела ему прямо в глаза и произнесла с еле сдерживаемой яростью: «Считай, что тебе объявлена война».
«Я эту войну уже проиграл по всем статьям, – ответил он, отводя взгляд, ибо это было совершенно очевидно. – Будь свободна, горькая хризантема».
Тысячеликий добился своего, оставив в Замке наместницу, которую нельзя уничтожить ничем. Теперь оставалось лишь надеяться, что умрет она от старости, и до самой смерти никто так и не объяснит ей, в чем заключается ее опасность не только для Элори, но и для его извечного оппонента из лагеря Порядка.
Однако Элори лучше, чем кто бы то ни было, знал, насколько зыбка и призрачна такая надежда. Хотя бы потому, что в результате своих похождений эта женщина изрядно сократила себе шансы умереть естественной смертью…
Распахнулась дверь, и две «черных кошки» втолкнули в покои третью, растрепанную и испуганную. Урано с трудом припомнила ее имя – Хана, кажется… нет, Хара. Следом за ними в покои вошел мужчина с виду лет сорока (хотя на самом деле ему было за пятьдесят), в черном атласном облачении, перепоясанном простым узким ремешком, тоже черным.
– Ждите за дверью, – коротко бросил он стражницам. Те поклонились и бесшумно скользнули прочь. Подойдя к подушкам, в которых полусидела укрытая шелками Урано, вошедший знаком приказал Харе опуститься на колени, сам же придвинул одну из низеньких скамеечек и сел.
– Что ж, возлюбленная господина моего, – произнес он ритуальное обращение, в котором, однако, не только не чувствовалось трепета, но и сквозило откровенное презрение, – для начала еще раз повтори, когда ты в последний раз спускалась в сокровищницу храма.
– Я уже сказала, – хрипло проронила Урано. – Это было в первые дни июля, сразу после Праздника Кораблей.
– И сколько обходов своих владений ты совершила после этого?
– Три, не считая того, который должен быть сегодня, – Урано облизнула пересохшие губы. – Или здесь кто-то разучился считать?
– Теперь говори ты, – Верховный жрец Черного Лорда слегка ткнул в спину коленопреклоненную «кошку».
– Свидетель мне господин наш Смерть, – начала та торопливо, – что в ночь после вашего, госпожа, предпоследнего шествия по своим владениям я стояла на посту у сокровищницы. Вы, госпожа, подошли ко мне, кутаясь в шаль, и приказали открыть дверь. Когда я спросила, что у вас с голосом, вы, госпожа, сказали, что простудились и потому пришли за своей книгой. Через несколько минут вы, как всегда, вышли с книгой в руках и удалились к себе.
– Ты хорошо помнишь, что это было именно в ночь после предпоследнего шествия? – ровным голосом уточнил Верховный жрец.
– Еще бы мне не помнить, могущественный господин, – снова зачастила Хара. – Как раз на следующее утро госпожа приказала снарядить галеру в погоню за женщиной, которая ее оскорбила, а потом вернулась только через два дня и на обгорелом корабле. Такого не забудешь.
– Что ты скажешь на это, возлюбленная господина моего? – Верховный повернулся к Урано.
– Скажу, что эта подлая тварь лжет! – яростно бросила Урано. – Ту ночь я проспала в своих покоях.
– Однако же свидетелей этому нет, – холодно произнес Верховный. – Все слуги в один голос твердят, что в ту ночь ты приказала им не беспокоить себя до двух часов после рассвета. Так что одна из вас, безусловно, лжет – вот только которая? И не может ли быть так, что правду говорите вы обе? Значит, госпожа в ту ночь сказала тебе, что простужена? – снова обратился он к Харе.
– Истинно так, могущественный господин, – закивала та. – Дескать, продуло ее на морской прогулке.
– Вижу, возлюбленная господина моего, что морские прогулки не идут тебе на пользу, – издевательски заметил Верховный. – Тебе следовало бы раньше отказаться от них – тогда, полагаю, не случилось бы того, что случилось, – с этими словами он извлек из широкого рукава тонкий шнурок и молниеносным движением набросил на горло Харе. Урано, побледнев под своей маской, следила, как посинело лицо девушки, как выкатились из орбит глаза и вывалился язык. Через пару минут все было кончено. Бедная «кошка» даже пискнуть не успела – Верховный был мастером своего дела.
Выпустив жертву, которая тяжело осела к его ногам, он громко, словно кастаньетами, щелкнул правой ладонью.
– Унесите это и сожгите на Очищающем алтаре, – приказал он явившимся стражницам и замолчал, дожидаясь, пока распоряжение будет выполнено. Лишь когда дверь за ними закрылась, он снова повернулся к Урано.
– Теперь мне все ясно. То есть не все, но вполне достаточно для принятия решения. Думаю, не надо тебе объяснять, каким оно будет.
– Эта дрянь лгала, – снова выговорила Урано, холодея от страха. – Не знаю, чего она хотела добиться своей ложью, но ты достойно воздал ей за грязный язык.
– Это ты зря. Девочка всего лишь чересчур много знала, но язык у нее был чистый. Ибо есть еще трое младших жрецов, которые видели, как ты разгуливала той ночью. Очную ставку с ними я тебе устраивать не буду, иначе пришлось бы убрать и их, а это ни к чему. Но смею думать, ты уже сама поняла, что из этого следует.
– Представь себе, нет, – бросила Урано, собирая в комок все свое самообладание. – Изволь объяснить, Йахелле.
Верховный придвинул скамеечку поближе к постели Урано и снял с головы тонкий золотой обруч, знак своего сана, чтобы утереть пот со лба. Тряхнув роскошной черной гривой, которую, как подобает жрецу, носил незаплетенной, он снова надел обруч, и вставленный в него черный полированный агат блеснул, словно птичий глаз. Вообще для анатао, с их сорочьим пристрастием ко всему, что блестит, Верховный носил на удивление мало украшений, хотя его сан не запрещал этого. Кроме обруча, на нем были только скромные серьги, сверкающие в ушах двумя капельками крови. Да и то Урано всегда подозревала, что он носит их лишь затем, чтобы окончательно не заросли проколы.
– А следует из этого, что в ту ночь, когда ты, куча падали, потеряла стыд до такой степени, что удалилась к себе с женщиной, кто-то, приняв твой облик, но не сумев подделать голос, вошел в сокровищницу, забрал оттуда твою расчудесную книгу и сделал ноги. Исчезновение же ларца с красками было великолепным отвлекающим маневром. На первый взгляд, куда логичнее было бы взять драгоценности, но, похоже, тот, кто провернул эту операцию, очень хорошо тебя знал – из-за камешков ты, мешок с дерьмом, никогда не закатила бы такой всеобъемлющей истерики.
– Как ты смеешь так обращаться ко мне! – в голосе Урано на миг прорезались прежние властные нотки. – Раньше ты никогда не позволял себе такого!
– Так раньше ты ногами ходила, а теперь валяешься тут с перебитым хребтом. Куча падали и есть, – Йахелле поморщился. – А Супруга Смерти, да будет тебе известно, имеет право либо ходить по земле, либо лежать и не шевелиться. Если же она может только сидеть – она уже не Супруга Смерти, а сплошное недоразумение.
– Ты с самого начала знал, что я из себя представляю, – прошипела Урано. – И до сегодняшнего дня тебя это вполне устраивало.
– Устраивало, – кивнул Верховный. – Все твои выходки, твоя непрерывная течка и даже то, что ты ничего не могла без своей книги, искупалось одним – тебя боялись. Ты была вседневным напоминанием о том, что смерть – это страшно. С твоей помощью храм очень неплохо поправил свои дела. Увы, все это уже в прошедшем времени. Однако сейчас оно волнует меня куда меньше, чем то, что в сокровищнице побывал человек, на которого не действует сила Черного Лорда. Ибо там, где любой вор обратился бы в лужу слизи, стекающую с костей, эта женщина прошла, как по прибрежному песочку, и ушла невредимой. Только не надо говорить мне про «руку Солетт» – ты сама прекрасно знаешь, что их умения на этой земле ничего не стоят. Даже ты, возлюбленная господина моего, со своей книгой могла здесь лишь то, на что я дал свою санкцию, и ни каплей больше.
– У нее мог быть в сообщниках кто-то из жрецов. Я сразу же сказала тебе об этом, Йахелле, но ты не пожелал меня услышать. Иначе как бы она узнала, где именно спрятана книга? Сокровищница – она большая!
– Я бы охотно поверил в это, – скривился Верховный, – если б не одна маленькая деталь. Сначала, когда мне описали, как твой огненный шар не долетел до меналийского корабля, я списал это на твое неумение, но теперь, сопоставив кое-что, прихожу к весьма нехорошим выводам. Конечно, это может быть и простым совпадением, да что-то плохо верю я в такие совпадения. К тому же, насколько я выяснил, утечка сведений о том, что ты вообще пользовалась какой-то книгой, имела место лишь среди стражниц. Из жречества об этом знали только те, кому позволил я сам. Утаить такое невозможно, под смертной клятвой не лгут.