– Расплакалась, говоришь? – Петрович тоже закурил. – А ты что?
– А что я? У меня смена закончилась…
– И то верно. Нечего тебе тут делать, если смена закончилась. Иди уже домой, отдыхай.
– Ага, пойду. – В сгустившихся сумерках лица парнишки почти не было видно, но красный огонек сигареты заметно подрагивал. – Сейчас только докурю. А ты, Петрович, тоже иди. Я сказал ей, что ты к ней заглянешь.
– Ну, раз сказал, так загляну.
Петрович в несколько торопливых затяжек выкурил сигарету, направился к больничному крыльцу. На крыльце остановился и обернулся: освещенная фонарями дорожка, ведущая к воротам, была пуста, но в глубине территории, у запертой на замок запасной калитки, едва заметно вспыхивал огонек зажженной сигареты. Странно это, ну да ему ли не знать, как много у людей странностей.
Сразу заходить к Алене Михайловне Петрович не стал, посмотрел на свою небритую, помятую после утреннего застолья морду и решил, что нужно побриться. Нельзя, чтобы она видела его вот таким, жалким. Он, конечно, не Ален Делон, но при желании может выглядеть вполне презентабельно. И халат как раз свежий выдали, неизгвазданный.
Перед тем, как повернуть ключ в замке, Петрович постучался. Глупо, конечно, но Матвей сказал, что Алена Михайловна пришла в себя, а раз так, то нужно с ней уважительно.
– Входите! Не заперто. – В ее чуть хрипловатом голосе отчетливо слышалась ирония, и Петровичу стало как-то совсем уж неловко за свои мальчишеские чудачества.
Девочка сидела за столом, подперев подбородок кулачком, разложив перед собой изрисованные углем бумажные листы. Эх, знал бы, что она в себя придет, убрал бы к чертовой матери все эти художества, чтобы не травмировать.
– Добрый вечер, Иван Петрович. – Она смотрела на него своими сияющими сине-зелеными глазами и улыбалась. – Рада вас видеть.
Не соврал Матвей, пришла в себя девочка-то. В себя пришла и его узнала. А кто он ей такой?! Всего лишь один из пациентов…
– А уж как я рад, Алена Михайловна! – Он аккуратно прикрыл за собой дверь, подошел к столу. – Ну, слава богу, полегчало вам!
– Полегчало. – Она посмотрела на него внимательно и чуть настороженно, а потом вдруг сказала строгим, ну точно врачебным голосом: – Курили, Иван Петрович?
– Грешен, курил. – Петрович смущенно поскреб кончик носа. – Да я помню, что вы мне говорили, но не получается вот никак. – Хоть бы перегар не унюхала. Потому что сигареты – это полбеды, а за водку особенно стыдно. Она ему жизнь спасла, с того света вытащила, а он, получается, дар ее не бережет совсем…
– Плохо, что не получается. А вы бы сделали над собой усилие, Иван Петрович. Иначе ведь впустую все, вы же понимаете. – Она говорила вроде бы и строго, а глаза оставались грустными. Не грустными даже, а тоскливыми.
– Исправлюсь. – Петрович часто-часто заморгал, прогоняя непрошеные стариковские слезы. До чего же жалко девочку! Ведь теперь у нее все насмарку: и жизнь, и карьера. Ее теперь, наверное, и оперировать больше никогда не пустят, а она же врач от Бога, она ж на работе своей горит и полыхает. Горела…
– Иван Петрович. – Девочка встала из-за стола, подошла к окошку и сказала, смущаясь: – Я сейчас вас о таком попрошу, о чем раньше никогда бы не попросила…
Ох ты ж, незадача какая! Сейчас попросит, чтобы выпустил. А как он ее выпустит, когда своими собственными глазами видел, как она буйствовала, своими собственными руками привязывал к койке, чтобы не случилось чего…
– Я понимаю, что как врач не должна и не имею права, но мне это очень нужно.
– Что нужно, Алена Михайловна? – Успокоившееся было сердце снова заныло.
Она ответила не сразу, долго чертила пальцем узоры на подоконнике, а потом сказала:
– Мне бы сигарету. Только одну, больше не надо. Вы понимаете, я не курю почти. Не курила… Но сегодня день такой особенный. Тяжело мне, понимаете? А когда тяжело, мне нужно покурить. Хоть пару затяжек…
Она смотрела на него как проштрафившаяся школьница на строгого учителя, и, возможно, впервые с момента их знакомства Петрович понял, как она еще, в сущности, молода. Даром, что врач-кардиохирург. Девчонка и есть…
– Так, может, нельзя вам, Алена Михайловна? – Он все еще не решался протянуть ей пачку своих дешевых и ядреных сигарет.
– Можно. Что со мной станется? Я когда курю, у меня мысли на место становятся, а сейчас там, – она перестала рисовать узоры на подоконнике, постучала себя по виску, – там полный хаос. И тут, – узкая ладошка прижалась к груди, – тут тоже хаос.
– У меня только такие. – Петрович решился, выложил на стол пачку. – Сгодятся?
– Сгодятся. – Трясущимися руками, такими, какие бывали у него самого после особенно сильного перепоя, девочка достала из пачки сигарету, обвела растерянным взглядом палату. – Так, наверное, нельзя тут курить?
Да, курить в палате – это не дело. Лучше во дворе. Начальство все разъехалось, на посту сегодня Ильинична, добрейшая и милейшая дама, с которой завсегда можно найти общий язык. Ничего страшного не случится, если на пару минут они выйдут на свежий воздух.
– А давайте пройдемся! – предложил он. – На улице свежо, но вы мою ветровку набросите и не замерзнете.
– Можно? – В ее глазах вспыхнула радость, впервые за долгие месяцы. – Иван Петрович, точно можно? А как же инструкции?
– А мы никому не расскажем. – Он заговорщицки подмигнул.
– А постовая?
– Свой человек.
– Я буду хорошо себя вести, обещаю.
– Я вам верю, Алена Михайловна.
В темноте, сидя на той самой, притулившейся под яблоней скамейке, Петрович изо всех сил старался рассмотреть лицо Алены. И когда огонек сигареты разгорался чуть ярче, ему это почти удавалось. Девочка курила молча, и он тоже молчал, не хотел мешать. Если захочет поговорить, скажет, а пока чего уж там…
Тихие шаги он услышал слишком поздно, лишь тогда, когда из темноты, как чертик из табакерки, вынырнул главврач. Принесла нелегкая посреди ночи…
– А кто это тут у нас рассиживается?!
Голос у главного был раздраженный. Именно таким вот особенным голосом он разносил персонал на пятиминутках и сообщал о штрафных санкциях. В их больнице было много штрафных санкций, так много, что премиальные получали единицы, только самые приближенные. Петрович приближенным не являлся, и оттого лишних денег ему никогда не перепадало.
– И кому это закон не писан? – Главный подошел вплотную, всмотрелся в его лицо. – Горькавый! Ну кто бы сомневался! Вместо того чтобы заниматься своими непосредственными профессиональными обязанностями, ты тут перекуры устраиваешь.
– Егор Васильевич… – Назревающий скандал нужно было как-то гасить, но вот беда – Петрович не знал как. – Егор Васильевич, я уже…
– И кто тут у нас еще такой смелый? Кому работа не дорога? – Нет, теперь его уже ничто не спасет.
– Не кричи, Егор. Это я. – Голос у Алены Михайловны был тихий и спокойный. Именно так она разговаривала с Петровичем, когда он числился ее пациентом.
– Кто – я? – В темноте вспыхнул экран мобильного телефона. В его мутно-голубом свете лицо Алены Михайловны было неестественно бледным, точно неживым.
– Ты?! – А ведь главный ее послушался, перестал кричать. – Что ты тут делаешь? Как ты вообще?..
– Уговорила Ивана Петровича нарушить должностные инструкции, вывести меня на свежий воздух. Ты не ругайся, он не хотел, это я настояла.
– Ты настояла? – Голубой огонек мобильного метнулся вверх и погас. – А какое ты вообще имеешь право настаивать?! Алена, если ты не в курсе, ты здесь пациентка, а не врач. Быстро встала и пошла в палату!
– Егор Васильевич, ей уже намного лучше. Помогло лечение, – попытался вступиться за девочку Петрович, уже понимая, что от его заступничества не будет никакого толку.
– А ты вообще никто! – в грудь уперся палец главного. – Ты младший медицинский персонал, у тебя нет никакого права решать, кому здесь стало хуже, а кому лучше. Это хорошо, что я отчет забыл. Хорошо, что вернулся. Вот своими собственными глазами увидел, что вы тут творите в мое отсутствие.
– Егор, пожалуйста!
– А вам, больная Прицепина, я не Егор, а Егор Васильевич, ваш лечащий врач! – Он уже не кричал, он шипел и плевался слюной. – Ну-ка, встали оба и пошли!
– Егор Васильевич, – в голосе Алены Михайловны зазвенел лед, – вы не имеете права обращаться с нами подобным образом. Я связалась со своим шефом, профессором Острейко. Завтра он приедет, чтобы решить вопрос о моем переводе в другую клинику.
– И как это ты с ним связалась, позволь полюбопытствовать? – вкрадчивым шепотом поинтересовался главврач.
– Не твое дело, – отрезала Алена Михайловна, и Петрович скорее почувствовал, чем увидел, что она поднялась со скамейки.
– Ошибаешься, очень даже мое. Ты моя пациентка, и мне решать…
– Что решать?! Травить ли меня дальше аминазином с галаперидолом?! Не ты будешь решать, а консилиум. Я требую консилиума, слышишь?!
– Что решать?! Травить ли меня дальше аминазином с галаперидолом?! Не ты будешь решать, а консилиум. Я требую консилиума, слышишь?!
От звонкого звука пощечины у Петровича испуганно сжалось сердце. Зачем же она так? Зачем злит главного? И только лишь когда Алена Михайловна приглушенно всхлипнула, до него вдруг дошло, что это не она ударила, а ее ударили. Ударил человек, которого все считали ее другом, который должен был беречь ее и защищать.
– А теперь ты меня послушай. – Голос главного изменился до неузнаваемости, никогда раньше, даже во время самых страшных разносов, в нем не было столько ненависти: – Не знаю, отчего ты вдруг очухалась…
– Перестала пить твои таблетки! Без них мне вдруг стало намного лучше. Странный терапевтический эффект, не находишь?
– Значит, перестала пить таблетки? Ладно, я учту это на будущее.
– Не будет у нас с тобой никакого будущего. Завтра я все расскажу Антону Карповичу.
Чуден мир твой, Господи! О чем говорят эти двое? Какие таблетки?! Какой Антон Карпович?! Петрович дрожащей рукой вытащил из пачки сигарету, сунул в рот, но так и не прикурил.
– Завтра ты никому ничего не расскажешь. – А главный, похоже, успокоился окончательно. Петрович не знал наверняка, но по голосу чудилось, что он даже улыбается. – Завтра ты будешь овощем, нафаршированным нейролептиками. У тебя острый психоз, я вынужден принять меры. Эй, санитар, бери пациентку под белы рученьки и веди в палату, я сейчас сделаю необходимые назначения.
Что-то Петровичу не нравилось в этом разговоре, очень сильно не нравилось, но стариковский мозг отказывался переваривать полученную информацию. Получается, что Алена Михайловна не принимала таблетки? А ведь запросто! После того случая Матвей мог и наплевать на инструкции. Ему врал, что проверяет, а сам стеснялся… Он, значит, стеснялся, а она не пила. Не пила и без лекарств вдруг почувствовала себя лучше, а главврач вместо того, чтобы порадоваться, разозлился и грозится фаршированным овощем… Ох, грехи тяжкие, зачем же он сегодня столько водочки выпил?.. Выпил бы меньше, соображал бы быстрее, а так приходится с муками…
– Алена Михайловна, давайте вернемся в палату. – Ее ладошка была холодной, как лед. – Вы же знаете, мы нарушаем режим.
– Иван Петрович, миленький, так ведь и вы слышали, что он собирается сделать! – Девочка сопротивлялась, и приходилось тащить ее к крыльцу силой. – Если он меня сейчас загрузит лекарствами, завтра я уже точно никому ничего не объясню. Вы же порядочный человек, Иван Петрович! Вы же меня не первый день знаете…
– Так ведь вы не помните, как вам плохо было, Алена Михайловна. Вы же видели то, что другие не видят. – Он все еще пытался совладать с собственной еще не до конца захлебнувшейся водкой совестью. – И это еще до лечения. Вас к нам привели уже такой, больной. А Егор Васильевич хороший врач, он вас вылечит…
– Он меня убьет своим лечением, – сказала она шепотом и перестала упираться.
Петрович был пропащим и негодящим. Он испортил жизнь своей жене, опозорил детей, но оскотиниться окончательно он все-таки не успел.
– А что вы там про овощ фаршированный говорили, Егор Васильевич? А зачем это Алену Михайловну в овощ превращать? – Сердце забилось быстро и весело, как в молодости. – А вот давайте сначала ее шефу позвоним. – Он даже телефон нашарил в кармане халата и даже нажал на кнопочки…
– Как же вы все меня достали, уроды! – с чувством сказал их интеллигентный и безупречный главный врач. – Слышишь ты, пропойца, не будем мы никуда звонить. Мы по-другому поступим. Мы сейчас твою дорогую Алену Михайловну аккуратненько привяжем к коечке, уколем ей укольчики, чтобы крепче спалось, а завтра откорректируем лечение.
– Так она вроде бы уже шефу своему позвонила, сказала, что в себя пришла…
– А шеф завтра приедет и увидит, что никто в себя не пришел. Как тебя там? Петрович? Ты, Петрович, меня слушай, а не эту сумасшедшую. Хочешь, я тебе премию выпишу повышенную?
– Премию хочу.
– Вот и славно! Тогда давай-ка убери свой телефон и помоги мне отвести пациентку в палату.
– Ну ты и скотина, Стешко, – сказала Алена Михайловна и замахнулась, но ударить так и не успела, главврач перехватил ее руку, завел за спину и надавил…
В мутном оранжевом свете, льющемся из окон первого этажа, Петрович увидел происходящее с неотвратимой ясностью. Увидел со стоном падающую на колени Алену Михайловну, спешащего к ним мордоворота Федьку, личного водилу главного и лицо самого главного…
– Егор Васильевич, а разве же можно пациента бить? Да еще девушку? – спросил санитар хриплым от волнения голосом.
– Когда никто не видит, можно. – Главный улыбнулся и приветственно помахал Федьке. – Федор, иди-ка сюда. Помощь твоя нужна.
– Так это же получается преступление. Это ж получается, что Алена Михайловна лечиться у вас не хочет, а вы ее силой лечите. И близких ее вводите в заблуждение.
– Слушай, мужик, ты мозги совсем пропил? Я же тебе уже все популярно объяснил. Не лезь не в свои дела, шавка!
– А ты девочку отпусти, сморчок!
Вот не забылись некоторые навыки. Талант не пропьешь! Удар пришелся как раз в челюсть главного. Петрович бы и еще разок врезал, но не успел. Федька, падлюка, навалился сзади всей своей тушей, припечатал к земле.
– Слышишь, сморчок! Я молчать не стану. Я все расскажу!
– Ты расскажешь? – Главврач присел перед ним на корточки, брезгливо потянул носом, а потом велел: – Федор, пациентку в палату, а этого на освидетельствование. Он него водярой несет за километр.
– Врешь – не уйдешь, – прохрипел Петрович, едва не теряя сознание.
– Сначала на освидетельствование, а потом я подготовлю бумаги на увольнение, – повторил главврач. – Да кто вы такие, чтобы со мной бодаться? – спросил он ласково и со всей силы ударил Петровича кулаком в нос…
Ася. 1943 год
Старуху Ася нашла не в избушке, а на берегу озера. Она стояла спиной к воде перед невысоким холмиком. Могилой?..
– Принесла? – спросила, не оборачиваясь, то ли услышав, то ли почуяв Асино приближение.
– Принесла. – Ася достала из-за пазухи носовой платок.
– Сюда давай! – Старуха протянула руку, обернулась. На мгновение Асе показалось, что в ее незрячих глазах блеснули слезы. – Померла она уже, – старуха потянула носом, точно принюхиваясь, – но ты, девка, поспела.
– Поспела, бабушка. – Ася не сводила взгляда с могилы, старой, безымянной, без креста. Хотела было спросить, кто в ней похоронен, да передумала, поняла, что ответа все равно не дождется.
– В хату заходила? – старуха спрятала платок в складки юбки.
– Нет еще. – Сердце забилось радостно и быстро.
– Так зайди, очнулся товарищ твой. Иди, а я тут постою. Мне подумать нужно. – Не говоря больше ни слова, старуха отвернулась, а Ася бегом бросилась к избушке.
Занавеска была сдвинута в сторону, так что своего летчика девушка увидела сразу. Он полулежал на скрученном овчинном тулупе, лицо парня было бледным и растерянным.
– Здравствуйте. – Слова застряли в горле. Ася переступила порог и замерла в нерешительности. Как с ним разговаривать? Что сказать? – Здравствуйте, Алексей! – повторила она уже громче и решительнее. – Как вы себя чувствуете?
– Привет. – Он смотрел на нее с таким вниманием, словно пытался вспомнить. – Мы уже виделись? Вы Ася?
– Ася. – Она кивнула, расплылась в счастливой улыбке, рискнула подойти поближе. – Мы виделись, только вы меня не должны помнить. Я вас на болоте нашла. Вы раненый были…
– А я помню. – Он тоже улыбнулся, но ненадолго, словно улыбка причиняла ему боль. – Вы живете здесь, Ася?
– Я? Нет! – Она замотала головой. – Просто прихожу. Вы не волнуйтесь, тут места глухие, они вас ни за что не найдут.
– Кто?
– Немцы. Они вас искали, но не нашли. Сюда даже местные не ходят, боятся, – пояснила Ася.
– Кого боятся? Бабушку вашу? – на его лице снова мелькнула тень улыбки. – Строгая она у вас. Ругалась все утро, заставляла какую-то гадость пить.
– Это не гадость. Это отвары. Специально, чтобы вы быстрее поправлялись, чтобы лихорадки не было и рана хорошо заживала, потому что…
– Ася, – летчик не дал ей договорить, – Ася, я спросить хотел. Вы же местная, да?
Вместо ответа она молча кивнула, подошла еще чуть ближе.
Он был красивый. Вот прямо такой, что перехватывало дыхание. И неважно, что изможденный, с недельной щетиной и ввалившимися глазами. Все равно красивый!
– Значит, вы здесь знаете все? – Алексей попытался привстать, опираясь на локоть, но с тихим стоном рухнул обратно. Ася дернулась было ему помогать, но не решилась. Он же уже в сознании, вдруг обидится из-за ее бабьей помощи. – Мне бы к партизанам, – сказал он после недолгих раздумий. – Вы знаете, где их искать?