Она не знала. А иначе разве ж осталась бы дома в деревне!
– Не знаете. – Он верно понял ее молчание, устало прикрыл глаза.
– Если вы про донесение, – Ася перешла на шепот, – то не волнуйтесь. Я его передала. Человек один хороший рассказал про тайник для связи с нашими. Сегодня уже и получили его, ваше донесение. Те, кому положено, я хотела сказать… – Она испуганно замолчала, боясь, что летчик разозлится за такое самоуправство. Там военная тайна, а она хозяйничает без спроса…
Он не разозлился, только посмотрел очень внимательно, точно решая, можно ли верить ее словам. Наверное, поверил, потому что лицо его осветила слабая улыбка.
– Спасибо, Ася. Вы очень важное дело сделали. Вместо меня, – добавил после недолгой паузы.
– …Я знаю, где партизанский отряд. – Они не заметили, когда в избушку вошла хозяйка. – На ноги станешь, покажу дорогу. – Старуха подошла к печи, взяла в руки ухват, сказала требовательно: – А сейчас поесть тебе надо, хлопец.
Гадюка соскользнула с ее плеча, подползла к полатям, запрокинула треугольную голову, зашипела.
– Не бойтесь, она не укусит, – зашептала Ася.
– Я и не боюсь! – во взгляде Алексея мелькнула мальчишеская обида.
Конечно, чего ему бояться какую-то змею, когда он военный летчик. Он небось и не такие страхи видел.
– Вот и плохо, что не боишься! – Старуха вынула из печи котелок, поставила на стол. – Только дураки ничего не боятся, а ты с виду вроде не дурак. Сейчас есть будем. А ну, девка, подсоби! – Она сделала знак Асе. – Покорми-ка своего товарища.
– Я сам! – Алексей мотнул головой.
– Сам ты уже сегодня утром на себя кипяток пролил. Пока нет в руках силы, будешь меня слушаться! Аська, чего стала?! Наливай суп, кажу!
Ей было неловко. Им обоим было неловко. Ему за свою беспомощность, ей за свою вроде как навязчивость, но с бабкой Шептухой никто из них спорить не отважился.
Сначала у Аси получалось плохо, рука дрожала, и суп проливался, стекал по колючему подбородку прямо на гимнастерку.
– Рушник повяжи! – велела старуха. – Так никакой одежи не напасешься.
– Не надо рушник, – взмолился Алексей. – Бабушка, я ж не ребенок беспомощный.
– Пока ребенок, – отрезала она и швырнула на колени Аси расшитый рушник. – Повяжи, говорю.
Дальше пошло легче: то ли Ася наловчилась, то ли Алексей перестал смущаться. Как бы то ни было, а тарелку супа он съел и даже сказал спасибо.
– На здоровье. – Ася промокнула рушником его бледные губы, поправила сползшее одеяло. – Это хорошо, что вы кушать начали, так быстрее силы вернутся.
– Силы к нему быстрее вернутся вот от этого. Ну-ка, выпей, хлопец! – Старуха протянула кружку, полную дымящегося отвара. Ася почувствовала запах багульника, вопросительно посмотрела на бабку Шептуху. – Пей, кому говорю!
Алексей осторожно пригубил чашку, поморщился.
– Горький.
– А хотел, чтобы медовый! – хмыкнула старуха. – Лекарство, хлопец, завсегда горькое. Тут уж ничего не поделаешь. Пей!
Он выпил послушно все до последней капельки, устало откинулся на тулуп.
– А теперь спи. Нечего на Аську таращиться. – Старуха забрала кружку.
– Да я не таращусь. – Яркий румянец был виден даже сквозь густую щетину, превратил летчика из мужчины в мальчишку. Ася тоже покраснела, пробормотала извинения, выскочила из избушки.
Вода в озерце была ледяной, гасила и смущение, и румянец, успокаивала, возвращала ясность мыслей. Что это с ней творится такое – мучительное? Ей на него смотреть больно, а как не смотришь, так тоже больно…
Взбаламученная Асиными ладонями вода улеглась, озерная гладь сделалась снова по-зеркальному блестящей, отражая растерянное лицо девушки и выбившиеся из-под косынки волосы. Уходить пора, стемнеет скоро, а подняться на ноги сил нет, точно привязало.
– Уснул твой товарищ. – Рядом с Асиным отражением появилось еще одно. Женщина была молодой и статной, красивой какой-то особенной тонкой красотой.
Ася обернулась – никакой женщины, только лишь бабка Шептуха насмешливо щурит слепые глаза, поглаживает свою гадюку.
– Что? Привиделось что-то? – усмехнулась она. – Не бойся, девка. Это светлое озеро, жалостливое. Показывает, не как оно есть, а как когда-то было.
Значит, та женщина – это и есть бабка Шептуха? Не верится что-то…
– Я тоже не всегда старухой была. Гляделась в это озеро и молодой, а оно, видать, запомнило. Теперь балует иногда. И тебя запомнит вот такой, молодой и пригожей. Что сказать-то хотела? – Она вдруг нахмурилась, раздраженно махнула рукой. – Видела, как ты к отвару принюхивалась. Не нравится что?
– Зачем столько багульника? – спросила Ася.
– Чтобы спал. Во сне всяко лучше выздоравливать. Опять же ночью ему же самому будет лучше, чтобы не слышал ничего.
– Он тоже может? – Ася испуганно ахнула.
– Видеть он их не увидит, но почуять может. Особливо в таком своем состоянии. А для него лучше и не слышать, и не чуять. Быстрее поправится.
– А про партизан вы правду сказали? Знаете, где они?
– Не знаю, но, как понадобится, найду. – Старуха снова погладила свою гадюку. – Иди уже, девка, вечереет. И вот еще что. – Она немного помолчала. – Скоро, наверное, тебе придется ко мне переселиться. Не любят люди таких, как мы. Не любят и боятся. А ты пока не пуганная еще, таиться и суть свою прятать не умеешь. Они почуют…
– Кто почует?
– Люди. Люди, когда напуганные, могут страшнее зверей быть. Сторожись, Аська. Или, хочешь, у меня оставайся вместе с товарищем своим. Я учить тебя стану. Я, девка, многому могу тебя научить.
Ася думала над старухиными словами долго, особым своим чутьем понимала, что так и будет, как она говорит, но как оставить маму одну? И потом, людям нынче есть кого бояться и помимо нее, у людей сейчас другая беда.
– Не могу. – Она покачала головой, поднялась на ноги. – Вы простите меня, бабушка, только я не останусь. Мне людская злость не страшна, я ничего плохого не делаю.
– Ну, дело твое. – Старуха пожала костлявыми плечами. – Только все равно сторожись…
* * *Мобильный телефон зазвонил ближе к вечеру, Матвей как раз собирался на дежурство.
– Слушаю, – буркнул он в трубку. Все прошлые сутки прошли в метаниях и душевных терзаниях из-за Алены, а это позитива не добавляло.
– Эй, молодой? – Номер звонящего был Матвею незнаком, но сиплый голос Петровича он узнал сразу. – Дело к тебе есть.
– Какое дело?
– А такое, что сразу и не расскажешь. Ты ж небось на работу уже собираешься? Так выйди чуток пораньше, а я тебя у больнички встречу.
Странная какая-то конспирация: выйди пораньше, у больнички встречу… А почему нельзя вот прямо по телефону изложить суть проблемы? Да и какая там может быть у Петровича проблема? Выходное дежурство попросит забрать?
Задавать вопросы Матвей не стал, шестым чувством понял, что бесполезно, вместо этого не особо любезно буркнул в трубку:
– Выхожу уже, через полчаса буду.
Петрович, как и обещал, ждал его на углу больницы.
– Приветствую! – Матвей пожал протянутую руку и внимательно всмотрелся в лицо напарника. Выглядел тот не лучшим образом: осунувшийся, с мешками под глазами и опухшим носом. Наверное, подрался с кем-нибудь по пьяной лавочке.
– Разговор есть. – Петрович осторожно потрогал нос и поморщился.
– Слушаю. – Матвей уже и сам был не рад, что согласился на беседу. Что ему скажет Петрович? О чем таком попросит? Ему бы сейчас с собственными проблемами разобраться.
– Скажу. – Петрович ухватил его за рукав куртки, потянул прочь от больничного забора. – Только ты, молодой, сначала ответь мне на один вопрос. Честно ответь, как на духу. Ты проверял, пьет Алена Михайловна таблетки или нет?
Вот это вопрос! Матвей даже растерялся от неожиданности.
– Значит, не проверял. – Петрович не стал дожидаться ответа, снова потрогал свой опухший нос.
– Не смог, – признался Матвей. – После того как я ее… ну, ты понимаешь…
– Я понимаю. – Петрович кивнул, выбил из пачки сигарету. – Хорошо бы и ты меня понял. Тут дело такое, без посторонней помощи мне никак…
– Без посторонней? – усмехнулся Матвей.
– Без твоей. – Санитар пыхнул ему в лицо таким забористым и едким дымом, что Матвей невольно поморщился. – Плохо там все. Гораздо хуже, чем мы думали.
– С кем плохо? С Аленой Михайловной? – Вот ведь чуяло сердце недоброе. Не следовало дожидаться дежурства, нужно было раньше начинать действовать.
– С кем плохо? С Аленой Михайловной? – Вот ведь чуяло сердце недоброе. Не следовало дожидаться дежурства, нужно было раньше начинать действовать.
– Она в себя пришла, – сказал Петрович заговорщицким шепотом.
– Ну, это я в курсе.
– А в курсе, из-за чего такое-то чудо приключилось?
– Лекарства подействовали?
– Не подействовали, в том-то и дело. Не пила она таблетки, молодой. Ты не проверял, а она не пила. Представляешь? Не пила, не пила, и тут бац – очухалась! – Петрович глубоко затянулся и закашлялся.
– Так, если не пила, получается, ей от таблеток плохо было? – Логические цепочки Матвей умел составлять быстро, а тут цепочка получается более чем логичная.
– Сначала, может, и не от таблеток, а потом уже точно от них. – Петрович кивнул.
– Да, облажался наш психиатрический гений…
– Вот об этом я как раз и хотел с тобою поговорить. Понимаешь, молодой, тут такое дело, – Петрович запнулся, – тут получается, он знал, что лекарства девочке не на пользу.
– Странные выводы.
– Мне, видишь ли, они тоже сначала странными показались, но ты дослушай, не перебивай.
Матвей слушал сбивчивый и на первый взгляд невероятный рассказ Петровича и верил каждому сказанному слову. Видать, не зря Ставр так опасался за эту богадельню, видать, тоже что-то недоброе подозревал.
– А она ему погрозилась, что расскажет все своему шефу, тому, которому ты записку должен был передать. – Петрович прикурил вторую сигарету прямо от первой, и спросил, внимательно сощурившись: – Ты, кстати, передал записку-то?
Ничего он не передавал! И передавать не собирался. Ему для полного счастья не хватало, чтобы этот неведомый Аленин шеф поднял бучу и пациентку перевели в какую-нибудь другую психушку. Нет у него времени, чтобы начинать все сначала, Ставр и так злится. Опять же зачем нужен шеф, если вот он, готовый спаситель в лице скромного санитара Матвея Плахова!
– Не успел. Хотел сегодня, но замотался. – Он виновато пожал плечами.
– Плохо, что замотался, надо будет обязательно передать. Я видел этого шефа, он мужик толковый. Даст бог, и поможет Алене Михайловне.
– В чем поможет-то? – Из бессвязного рассказа Петровича Матвей понял только одно: Алене стало лучше потому, что она перестала пить таблетки, а ее институтского приятеля и гения от медицины этот факт вместо того, чтобы воодушевить, отчего-то сильно расстроил. Странно, конечно. Было бы время, можно было бы присмотреться к этому Стешко повнимательнее, да вот беда – нет у него времени.
– Она сказала, что потребует консилиума, – Петрович словно и не слышал вопроса, – а он ее ударил. Ударил! Представляешь, молодой?! Сначала ударил, а потом пообещал, что превратит в овощ.
– В кого превратит? – растерянно переспросил Матвей.
– В овощ! Нафарширует лекарствами! Он так и сказал, что не поможет ей ее шеф, потому что, когда он к нам в больничку явится, она уже будет овощем!
– Охренеть… – Матвей с завистью посмотрел на зажженную сигарету. Надо бы своих купить, а то неудобно всякий раз стрелять у напарника. – Он это прямо при тебе сказал?
– Да. Я пьяный на дежурство пришел… ну, не пьяный, чтобы в дым, а так, выпивши. Он сказал, что мне никто не поверит, потому что я пьяная скотина, а Федька-ирод меня на освидетельствование затащил, чтобы было документальное подтверждение.
– Стоп, с вами понятно. С Аленой что? – оборвал его Матвей.
– Так не знаю я, что с Аленой! В том-то и беда! Они ж меня уволили и даже на территорию не пускают. – Петрович с ненавистью уставился на кирпичный забор психушки.
– А мне ты зачем все это рассказал? – спросил Матвей.
– Затем, что ты там один нормальный и тебе ведь жалко ее, я знаю.
– Жалко у пчелки, пчелка на елке… – вдруг не к месту вспомнился детский стишок. – Жалостью тут не поможешь.
– А помочь готов? – с надеждой в голосе спросил Петрович.
– В меру своих скромных сил, – ушел он от прямого ответа. – Мне бы на нее сначала посмотреть.
– Вот и я о том же! – Петрович схватил его за рукав. – Ты посмотри, молодой, как она там, а я доказательства организую.
– Какие доказательства?
– Вещественные. Та мразь думает, что меня можно сожрать и не подавиться, а меня еще хрен сожрешь! Вот доказательства. – Петрович достал из кармана мобильник. – Я все записал: и про угрозы, и про овощ, и про то, что Алене Михайловне никто не поможет, потому что этот сморчок не позволит. Ты послушай, молодой, послушай.
Запись слушали молча. Матвей не удержался, стрельнул у напарника сигарету. Ну, для суда это, может, и не самые подходящие доказательства, а вот для разумного шантажа…
– Запись я пока у себя оставлю. – Петрович отключил телефон, и визг Стешко оборвался на полуслове. – Не обижайся, молодой, я тебе доверяю, но мне так спокойнее будет. Ты уже иди, не опаздывай. Сегодня ты за ней присмотришь, а завтра я что-нибудь придумаю. Может, с шефом ее поговорю. Или лучше ты, а? – Он посмотрел на Матвея с надеждой. – Ты выглядишь интеллигентно и вообще, а мне кто ж поверит с моей харей?!
– Я поверил, – сказал Матвей и глянул на часы.
– Спасибо, молодой! Вот не ошибся я в тебе, не разучился еще в человеках разбираться.
– Петрович? – Матвей внимательно посмотрел на напарника. – А у тебя, часом, нет ключа от запасной калитки?
– Это той, которая на замок заперта и не открывается никогда? У которой ты вчера шарился?
– Той самой. Так есть?
– Сейчас. – Петрович полез в карман куртки, загремел ключами, снял с кольца один, протянул Матвею и спросил: – А тебе зачем?
– Да так, на всякий случай. – Тот широко улыбнулся в ответ.
– Замок заедает, сначала нужно влево на пол-оборота повернуть, а потом уже вправо. А вот и еще один ключик, от пожарного выхода, того, что в конце коридора. Стена торцевая, и сразу забор с калиткой. Это я тоже на всякий случай… – Петрович хмурил седые брови и рассматривал Матвея с мрачной пристальностью, точно до сих пор не решил, можно ли ему доверять.
– Спасибо, учту. – Матвей сунул оба ключа в карман джинсов, пожал протянутую руку и поспешил к воротам, но через пару шагов остановился, сказал с чувством: – Хороший ты мужик, Петрович!
Напарник ничего не ответил, лишь махнул на прощание рукой…
Ася. 1943 год
Бабка Шептуха точно в воду глядела, когда рассказывала, что ждет Асю в деревне. Так и случилось, как она напророчила.
Односельчане Асю сторонились. Бабы недобро косились, шептались за спиной, а стоило только обернуться – замолкали. Мужики поглядывали с жалостью, точно на юродивую, провожали хмурыми взглядами.
– Это все из-за Захара, из-за ирода этого, донька! – говорила мама. – Они ж думают, что он тебя… – она стыдливо замолкала, принималась теребить уголки платка, – что ты из-за этого умом тронулась.
Ася отмалчивалась. Да и что сказать? Как объяснить маме, что дело тут вовсе не в Захаре, а в ней самой?
– Донька, ты бы на болото не ходила, – продолжала уговаривать мама. – Ну что там, на болоте? А люди шушукаются, разное про тебя говорят. Да бог с ними, с людьми! Асенька, немцы же лютуют, партизан ищут, пособников их. А ты каждый день в лес… А ну как заподозрят что?
Асю злили эти пустые, никому не нужные разговоры. Мама ходила вокруг да около, ведь догадывалась, что на болото дочь бегает не просто так, но ни разу не спросила напрямую. Боялась, что Ася ответит правду. А правда ведь еще страшнее неведения. Страшнее даже людской молвы. С правдой нужно как-то жить. Мама боялась. За себя боялась, за отца, за Асю. Слишком много было вокруг этого страха, слишком душно от него делалось.
Ася могла дышать полной грудью только лишь на болоте. Теперь она знала здесь каждую тропку, каждую корягу, теперь ей не нужны были проводники, чтобы добраться до острова, до Алеши.
Он поправлялся очень быстро, ее летчик. Он уже мог без посторонней помощи выходить из избушки, чтобы встречать Асю еще на подступах к острову, приветственно махал рукой, улыбался светло и радостно. Они часами просиживали на берегу озера, разговаривали и не могли наговориться. Смущения больше не было, ему на смену пришло то особенное чувство, которое делало мир правильным и расцвечивало все вокруг яркими красками.
Весна уже вошла в полную силу. И Сивый лес, и Гадючье болото преобразились, зацвели, покрылись молодой, дурманно пахнущей зеленью. Асе было хорошо, с каждым прожитым днем она все чаще вспоминала слова бабки Шептухи, ее предложение остаться. Не уйти от людей, а прийти к Алеше, быть рядом с ним и днем, и ночью. Она бы, наверное, так и сделала, если бы не острое, невыносимо болезненное понимание – он здесь не останется, как только поправится окончательно, уйдет к партизанам. Она бы тоже с ним ушла, если бы позвал, но он не позовет, потому что считает, что в деревне ей будет безопаснее. Наверное, это оттого, что он не может видеть людей тем особенным видением, которое есть у нее и у бабки Шептухи. Он совсем по-детски делит всех на врагов и своих. Ася должна быть среди своих, но не в партизанском отряде, а в деревне. А может – об этом она старалась не думать, но думала все чаще, – может, Леша не хочет брать ее с собой совсем по другой причине? Он красивый, он сильный и смелый – настоящий мужчина. У такого мужчины обязательно должна быть женщина, где-нибудь там, на Большой земле. Любимая женщина, а не сопливая девчонка, рвущаяся в боевые подруги… Об этих невеселых мыслях никто не знал, бабка Шептуха если и догадывалась, то молчала, не вмешивалась.