Собака по праву считается символом верности; между растениями же им должна служить ель. Ибо она одна остается с нами как в дурные, так и в хорошие времена и не покидает нас вместе с милостью солнца, подобно остальным деревьям, растениям, насекомым и птицам, чтобы вернуться, когда небо вновь улыбнется нам.
* * *За одной яблоней в полном расцвете выросла прямая ель со своей острой темной верхушкой. Яблоня сказала ей: «Посмотри на тысячи моих прекрасных веселых цветов, покрывающих меня всю! Что ты можешь показать в свою очередь? Темно-зеленые иглы». «Совершенно верно, – возразила ель, – но, когда придет зима, ты будешь стоять без листвы, а я буду иметь такой же вид, как и теперь».
* * *Собирая однажды с ботанической целью травы под дубом, я нашел среди прочих трав растение одинаковой величины с ними, темной окраски, со свернувшимися листьями и прямым упругим стеблем.
«Швейцария подобна гению: прекрасна и возвышенна, однако малопригодна для произрастания питательных плодов»
Когда я прикоснулся к нему, растение сказало мне твердым голосом: «Оставь меня! Я не трава, пригодная для твоего гербария, подобно тем остальным, которые по природе обречены на однолетнюю жизнь. Моя жизнь измеряется столетиями: я – маленький дуб». Так и тот, влиянию которого суждено простираться на столетия, бывает в детстве, в юности, часто даже в зрелом возрасте, вообще в течение своей жизни, по-видимому, равен прочим и незначителен подобно им. Но пусть только наступит иная пора и найдутся люди понимающие! Он не умирает подобно прочим.
* * *Я нашел какой-то полевой цветок, удивлялся его красоте, его совершенству во всех частях и воскликнул: «Но ведь никто не обращает внимания на все это великолепие расцвета в тебе и в тысячах тебе подобных; мало того, часто никто и не смотрит на тебя». Но цветок ответил: «Ты – дурак! Неужели ты думаешь, что я цвету для того, чтобы на меня смотрели? Я цвету для самого себя, а не для других, ибо мне это нравится: моя радость, мое наслаждение в том, что я цвету и живу».
* * *В те времена, когда земная поверхность состояла еще из однородной ровной гранитной коры и не было еще сколько-нибудь благоприятных условий для возникновения какого-либо живого существа, однажды утром взошло солнце. Вестница богов, Ирида[30], которая также прилетела туда по поручению Юноны[31], воскликнула солнцу, пролетая мимо: «Что тебе за охота всходить? Ведь нет еще глаз, чтобы видеть тебя, нет Мемнонова столба[32], чтобы звучать!» Ответом было: «Но я – солнце и всхожу, ибо я – солнце; пусть взирает на меня, кто может!»
* * *Один прелестный, цветущий зеленью оазис посмотрел кругом себя и не увидел ничего, кроме пустыни; тщетно старался он разглядеть другой оазис! Тогда он разразился жалобами: «Я несчастный, заброшенный оазис! Я обречен на одиночество! Нигде не видно мне подобного! Нет даже нигде глаза, который смотрел бы на меня и радовался моим лугам, источникам, пальмовым деревьям и кустарникам! Меня окружает одна печальная песчаная, скалистая безжизненная пустыня. К чему мне все мои преимущества, красоты и богатства в этом заброшенном одиночестве!»
Тогда сказала старая седая мать-пустыня: «Дитя мое, но если бы дело обстояло иначе, если бы я была не печальной и сухой пустыней, а цветущей, зеленою и оживленною, тогда ты не был бы оазисом, излюбленным местом, о котором еще издалека восторженно повествует путник; ты был бы небольшою частичкою меня и, как частичка, ты исчез бы незамеченным. Поэтому с терпением сноси то, что служит условием твоего отличия и твоей славы».
* * *Поднимающиеся на воздушном шаре не замечают, что они поднимаются; им кажется, что земля падает все ниже и ниже. Что означает это? Тайну, доступную лишь посвященным.
* * *При оценке величины человека к духовной стороне приложим обратный закон, чем к физической: последняя на расстоянии уменьшается, первая – увеличивается.
* * *Подобно тому, как лиловая слива покрыта нежным налетом от дыхания природы, так и на все вещи наложен природой как бы лак красоты. Живописцы и поэты ревностно стараются соскоблить его и накопить для того, чтобы преподнести нам его в удобоприемлемом виде. И мы жадно вбираем его в себя еще до нашего вступления в действительную жизнь. Когда затем мы вступаем в нее, то естественно, что мы видим уже вещи лишенными этого лака красоты, наложенного на них природой, ибо художники весь его использовали в дело и мы уже ранее насладились им. Сообразно с этим и вещи кажутся нам теперь по большей части унылыми и лишенными всякой прелести; часто даже они противны нам. Поэтому гораздо лучше было бы оставлять на них лак, чтобы мы потом сами заметили его; правда, тогда мы наслаждались бы им не в таких больших дозах, не наложенным густо в форме целой картины или стихотворения, но зато мы видели бы все вещи в том ярком и радостном свете, в каком в настоящее время видит их, и то порою, человек в естественном состоянии, который не насладился уже наперед эстетическими радостями и прелестями жизни с помощью изящных искусств.
* * *Майнцский собор[33], настолько закрытый зданиями, построенными вокруг и пристроенными к нему, что целиком его не видно ни с одной стороны, является для меня символом всего великого и прекрасного в мире; ибо оно должно было бы существовать лишь само для себя, но скоро им начинают злоупотреблять из нужды, теснящей нас со всех сторон, чтобы позаимствоваться чем-нибудь от прекрасного, опереться на него; таким образом, прекрасное остается в тени и портится. Этому, конечно, нечего удивляться в нашем мире нужды и потребностей, которым все должно платить свою барщину, – потребностей, которые стремятся все обратить в свои орудия, не исключая даже того, что может зародиться лишь при их мгновенном отсутствии, то есть не исключая красоты и истины, которой ищут ради нее самой.
«Общественное мнение, серьезно говоря, – не доказательство и даже не аргумент в пользу правильности чего-либо»
Это подтверждается с особенною ясностью на примере больших и незначительных, богатых и бедных учреждений, основанных в любое время и в любой стране для поддержания и развития человеческого знания и вообще умственных запросов, облагораживающих род человеческий. Всюду это держится недолго, а затем прокрадываются в стены их грубые животные потребности, чтобы под видом служения науке извлекать вытекающие из нее выгоды. Таково происхождение шарлатанства, как это часто можно наблюдать в различных специальностях; и сущность шарлатанства, при всем разнообразии его форм, сводится к тому, что люди, не заботясь о самом деле и довольствуясь его видимостью, извлекают из него свои личные эгоистические, материальные выгоды.
* * *Одна мать давала своим детям читать басни Эзопа[34] для того, чтобы образовать их ум и воспитать их нрав. Но очень скоро они принесли ей книгу назад, причем старший из них, умный не по летам, сказал так: «Эта книга не для нас! Она слишком детская и глупая. Уж тому-то мы больше не поверим, чтобы лисицы, волки и вороны могли говорить: мы уже вышли из того возраста, когда верят в такие глупости!»
«Поднимающиеся на воздушном шаре не замечают, что они поднимаются; им кажется, что земля падает все ниже и ниже»
Кто не узнает в этом подающем большие надежды мальчугане будущего просвещенного рационалиста?
* * *Стадо дикобразов легло в один холодный зимний день тесною кучей, чтобы, согреваясь взаимной теплотою, не замерзнуть. Однако вскоре они почувствовали уколы от игл друг друга, что заставило их лечь подальше друг от друга. Затем, когда потребность согреться вновь заставила их придвинуться, они опять попали в прежнее неприятное положение, так что они метались из одной печальной крайности в другую, пока не легли на умеренном расстоянии друг от друга, при котором они с наибольшим удобством могли переносить холод. Так потребность в обществе, проистекающая из пустоты и монотонности личной внутренней жизни, толкает людей друг к другу; но их многочисленные отталкивающие свойства и невыносимые недостатки заставляют их расходиться. Средняя мера расстояния, которую они, наконец, находят, как единственно возможную для совместного пребывания, – это вежливость и воспитанность нравов. Тому, кто не соблюдает должной меры в сближении, в Англии говорят: «Соблюдай дистанцию!» Хотя при таких условиях потребность во взаимном теплом участии удовлетворяется лишь очень несовершенно, зато не чувствуются и уколы игл. У кого же много собственной внутренней теплоты, тот пусть лучше держится вдали от общества, чтобы не обременять ни себя, ни других.
Афоризмы и отрывки[35]
Афоризмы и отрывки[35]
Многим философы тягостны, как ночные гуляки, нарушающие сон мирных жителей.
* * *Нельзя быть поэтом без некоторой наклонности ко лжи и притворству. Напротив, философом нельзя быть без любви к истине. В этом заключается одно из главнейших отличий философа от поэта, в силу которого первый выше второго. И действительно: философы гораздо реже встречаются, нежели поэты.
* * *Блеск и господство естественных наук в нашем столетии[36] столь велики, что ни одна философская система не может достигнуть прочного влияния, если не соединится с ними тесными узами.
* * *Философия и религия имеют одну общую тему – объяснение мира. Разница между ними заключается в том, что философия действует через убеждение, а религия – через веру. Религия поддерживает свое влияние угрозой вечных и временных бедствий. Философия же делает лишь деликатный намек на тупость и глупость того, кто не принимает ее убеждений. Таким образом, относительно добродушия и честности философы не уступают теологам.
* * *Конечная цель всякого знания та, чтобы интеллект воспринял все проявления воли не только наглядным созерцанием (ибо так воспринимаются они сами собою), но и абстрактным познаванием, то есть, чтобы всё, что есть в воле, было и в понятии. К этому стремится всякая истинная рефлексия и все науки.
* * *Когда я размышляю, то это собственно мировой дух размышляет, или сама природа, которая стремится к самопознанию. Это не мысли другого духа, на след которых я хочу напасть; но то, что есть, я хочу сделать познаваемым, мыслимым.
* * *Радость от постижения общего и существенного начала мира с какой-нибудь стороны, притом постижения непосредственного и наглядного, правильного и отчетливого, так значительна, что тот, кто испытал ее, забывает все другие цели личной жизни, все дела свои, чтобы только выразить результат познания в абстрактных понятиях или сохранить по крайней мере сухую, бесцветную мумию или грубый отпечаток этого результата, прежде всего для самого себя, а затем и для других, если они сумеют оценить его.
* * *Все человеческое знание можно представить себе в виде многоветвистого дерева так, что от ствола поднимаются только немногие ветви, а от них, постепенно разветвляясь, образуются бесчисленные малые ветви. Занимающийся специальной наукой стремится сблизить между собою две крайние малые ветви; и это нетрудно, так как они очень близко находятся друг от друга. Философ, напротив, старается соединить главные ветви. Поэтому ему нет надобности производить опыты, например, над щелочами и кислотами или кропотливые исследования для доказательства, что в Риме действительно было только семь царей, или вычислять точное отношение диаметра к окружности круга и тому подобные. Его дело – созерцать жизнь в целом ее объеме, с целью вполне и верно понять основное начало ее, которое проявляется даже в делах обыденной жизни.
* * *Науку может всякий изучить, один с большим, другой с меньшим трудом. Но от искусства получает всякий лишь столько, сколько он сам в состоянии дать. Что дадут оперы Моцарта человеку, не понимающему музыки? Что видит большинство в «Мадонне» Рафаэля? И многие ли ценят, не с чужого голоса, Гётевского «Фауста»?
Искусство не имеет дела, подобно науке, только с разумом; оно занимается глубочайшею сущностью человека, и потому в искусстве понимает каждый лишь столько, сколько в нем самом есть чего-нибудь ценного. То же самое относится к моей философии, которая есть философия как искусство. Каждый поймет в ней как раз столько, сколько сам того стоит. Вообще она понравится только немногим и будет философией для немногих людей. Конечно, эта философия как искусство большинству будет не по плечу. Но мне кажется, что из неудачи, испытанной в течение трех тысяч лет философией как наукой, то есть построенною по закону основания[37], уже исторически следует, что это не надлежащий путь ее. Кто ничего больше не умеет, как отыскивать связь представлений, то есть соединять основания со следствиями, тот может быть великим ученым, но так же мало философом, как живописцем, поэтом и музыкантом. Ибо художник и философ познают вещи в себе, платонические идеи; ученый же познает только явление, то есть собственно закон основания, потому что явление есть не что иное, как сам закон основания. Таким образом, вполне справедливо выражение Платона, что толпа не способна к философии.
* * *Науки занимаются наблюдением вещей в их взаимодействии согласно четырем видам закона основания, причем в каждой науке господствует один из них. Таким образом, объектами наук бывают вопросы: «почему?», «для чего?», «когда?», «где?» и так далее. Но то, что остается в вещах по отвлечении этих объектов, есть платоническая идея – предмет искусства. Таким образом, каждый объект одною частью является предметом науки, другою – предметом искусства, причем обе части друг другу нисколько не мешают. Так как я доказал, что истинная философия занимается только идеями, то и здесь имеем доказательство, что она скорее искусство, чем наука.
* * *Если бы философия даже достигла когда-нибудь высшего совершенства, то все же для познания сущности мира всегда необходимы будут все другие искусства, как комментарии к самой философии. И наоборот: философия в свою очередь служит комментарием к прочим искусствам, но только со стороны разума, то есть как абстрактное выражение содержания всех искусств, а следовательно, и сущности мира.
* * *Поскольку философия не есть познание по закону основания, а познание идей, она должна быть отнесена к искусству; так как философия излагает идею не как идею, то есть не интуитивно, а абстрактно, то с этой стороны она – наука, знание. Но, строго говоря, философия есть среднее между наукой и искусством или нечто соединяющее их.
* * *Если бы философия была познанием по закону основания, то есть познанием необходимости следствия из основания, тогда, будучи раз найдена, она была бы доступна каждому без различия способностей, и всякий, кто только не пожалел бы труда и времени, мог бы заниматься ею.
«Многим философы тягостны, как ночные гуляки, нарушающие сон мирных жителей»
Но кто же серьезно поверит, что это познание, в сравнении с которым все другие имеют ничтожное значение, доступно всякому безразлично, когда «Мадонна» Рафаэля, «Дон Жуан» Моцарта, «Гамлет» Шекспира и «Фауст» Гёте доступны лишь немногим, а для большинства и вовсе не существуют, потому что оно ценит эти произведения только с чужого голоса?
* * *Требовать, чтобы одна и та же философия годилась для глупых и умных, – несправедливо в виду того, что интеллектуальное различие людей также велико, как моральное.
* * *Философу, как и поэту, мораль не должна заслонять истину.
* * *Платон, в своем презрении и отрицании поэзии, отдал дань тому заблуждению, которую платит всякий смертный. То, что он говорит об этом предмете, неверно. Отношение между философией и поэзией самое лучшее, какое только желательно. Поэзия служит опорой и подмогой для философии, источником примеров, средством возбуждения мысли и пробным камнем моральных и психологических учений. Поэзия относится к философии так, как опыт к науке. Ту же истинную и глубокую сущность мира, которую поэзия показывает нам наглядно, излагая отдельные случаи, философия дает вообще и в целом. Следовательно, между поэзией и философией существует полнейшее согласие, как между опытом и наукой. Вообще относительно поэзии остается во всей силе то, что сказал Гёте в «Торквато Тассо»:
* * *О жизни Сократа мы знаем довольно много, но о мнениях и учениях его – слишком мало. Судя по образцовой жизни его, по великому уважению, которым он пользовался у благороднейших современников; судя по тому, что замечательнейшие философы, вышедшие из его школы, несмотря на все различие их учений признавали его своим учителем, – судя по всему этому, можно заключить о превосходстве его учений, которых собственно мы не знаем. Ксенофонт изображает его слишком плоско, каким он вряд ли был. Платон же изображает его слишком фантастично и вообще пользуется им как маской для собственных учений. Как бы то ни было, известно с достоверностью только то, что философия Сократа была главным образом этикой.
* * *Достойно вечного сожаления, что такие великие люди, как Пифагор и Сократ, не записывали своих учений. Трудно даже понять, как могли такие умы, далеко превышавшие обыкновенную мерку способностей, довольствоваться лишь влиянием на современников и думать, что распространение их учений будет обеспечено учениками, слушавшими их устную проповедь. Относительно Пифагора не только достоверно известно, что он не писал, но и то, что эзотерическое учение его держалось в тайне, хранить которую давали клятву посвященные. Открыто перед народом Пифагор читал только популярные лекции этического содержания, но настоящие ученики должны были в течение пяти лет пройти различные испытания. Только очень немногие выдерживали этот искус настолько, чтобы удостоиться слушать настоящую неприкровенную проповедь учителя. Прочие же принимали его учения в символической форме. Пифагор знал, что большинство неспособно усвоить ту истину, которая доступна только глубоким умам, что оно не поймет и исказит его учения или возненавидит и воздвигнет гонение на них за то именно, что не поняло их и увидело в них опасность, грозящую суеверию. Вот почему он старался путем различных испытаний, и прежде всего – физиономическими наблюдениями, выбирать самых способных. Эти избранники обязывались распространять после смерти учителя принятое учение среди избранных последователей так, чтобы оно было известно только лучшим умам. Но результаты показали, что эти старания не имели успеха. Учение угасло вместе с ближайшими учениками Пифагора. Когда секта подверглась преследованию и большинство приверженцев рассеялись, тогда некоторые из них записали разрозненные части целого учения, чтобы таким образом сохранить хоть какие-нибудь следы его. Немногие обломки дошли и до нашего времени, но все это в высшей степени бессвязно и лишено достоверности.