Поэт должен изображать людей, как сама природа создала их; они должны думать и говорить каждый сообразно со своим характером, как в действительной жизни. Но необходимо при этом заметить, что нет надобности стремиться к безусловной естественности, которая легко может перейти в пошлость. При всей правде изображения, характеры все-таки должны быть идеальны. Объясним, что собственно это значит.
Люди имеют каждый свой характер. Иные имеют весьма определенный, своеобразный характер, но они не всегда остаются ему верными, не всегда говорят и действуют сообразно со своею личностью. Я говорю не о возможности притворства, но об изменчивом расположении духа, особенно под влиянием физических условий, вследствие чего каждый человек не всегда с одинаковой энергией обнаруживает свой характер. Например, какое-нибудь особенное впечатление вызывает в нашем характере на некоторое время несвойственное ему настроение; известные понятия и общие истины, почему-либо поразившие нас, изменяют на короткое время наши слова и действия, пока мы снова не вернемся к своей природе. Вот почему в действительности каждый характер обнаруживает некоторые уклонения, временно затемняющие его истинный образ. Поэтому Рошфуко[48] вполне справедливо заметил, что мы иногда также непохожи на самих себя, как на других. Оттого в некоторых случаях мудрый бывает безумным, умный бывает глупым, храбрый – трусливым, черствый и грубый – нежным и мягким, и наоборот. Таким образом, в действительности благодаря мимолетному настроению или влиянию каждый человек может иногда действовать вопреки своему характеру; но в поэзии этого не должно быть, потому что наше знакомство с выводимым лицом продолжается недолго и всегда односторонне, и поэтому необходимо исключить из его действий все те уклонения, которые противоречат основному характеру его. Это именно и называется идеальным изображением характера. Мы сами, то есть каждый из нас, припоминая кого-нибудь из наших знакомых и желая представить себе характер его, опускаем все случайное, чуждое ему, и удерживаем только существенное, только ему одному свойственное; мы таким образом идеализируем его. Так именно и поэт должен изображать своих героев. Из требования идеального изображения характеров следует, что поэтическое изображение вовсе не должно быть непременно естественным, но должно быть выше природы, совершенно так, как в образовательных искусствах красота произведения должна быть выше красоты естественной. Благодаря именно идеальному изображению характеров поэтические образы гораздо сильнее действуют на нас, чем действительная, обыденная жизнь, так как в первом случае мы живее и яснее понимаем личность человека. Сюда следует отнести и то, что в действительности люди большею частью не умеют найти слов для выражения даже самых резких и определенных ощущений: самая жгучая боль большею частью бывает немою, величайшая радость – невыразимой, то есть опять-таки немою, гнев и ненависть высказываются дико и несообразно. Если б поэт вздумал в таких случаях подражать природе, ему пришлось бы отказаться от анализа человеческого духа.
«Достойно вечного сожаления, что такие великие люди, как Пифагор и Сократ, не записывали своих учений»
Но он и здесь идеализирует природу, он делает страсти обыкновенных людей так же красноречивыми, как у самых поэтических натур; он каждому лицу приписывает ту способность, которую Гёте придал своему Тассо[49], когда он говорит: «Между тем как другие безмолвно страдают, мне дан Богом дар высказывать мои страдания». Оттого каждое ощущение поэтического лица красноречиво, особенно у Шекспира, которого упрекать за это в неестественности было бы несправедливо, потому что этого требует идеализация. Французские же поэты большею частью остаются верными природе. Страсть выражается у них очень односложно: «О, боже!», «О, небо!», «О, господи!» – вот обычные восклицания их героев в минуты аффекта. Шиллер в этом отношении ближе других стоит к Шекспиру. Действительная Текла[50], услышав о смерти своего возлюбленного, наверно выражала свою скорбь отрывочными восклицаниями и бессвязными словами: поэтическая же Текла изливает свою скорбь в прекрасных строфах, благодаря которым читатель или зритель может узнать ее ощущения и сочувствовать ее горю.
В другом месте я подробно показал, что в области образовательных искусств гениальный художник не берет красоты у природы, но знает ее a priori, как бы предчувствуя то, что она стремится произвести; он понимает ее по намекам, по полуслову и в совершенстве изображает то, что не удалось ей вполне. То же самое относится и к поэту. Знание человеческого характера и вытекающего из него поведения не есть чисто эмпирическое, а только априорное или предчувственное. Поэт есть целый и полный человек, он носит в себе все человечество, имея о том ясное сознание. Благодаря этому у него есть знание человека вообще и умение отделить общечеловеческое от того, что принадлежит его собственной личности. Поэтому он в состоянии разделить в воображении собственное существо, насколько оно есть существо всего человечества, на множество различных индивидуальностей, затем a priori построить характеры и заставить каждого из них действовать сообразно с условиями, в которые он поставлен. Таким образом, поэт в творчестве своем исходит из познания человека вообще, из познания сущности человечества, познания, черпаемого им из собственного духа, но не из познания отдельного человека, которого наблюдал он. Вот отчего поэт может изображать даже то, чего он никогда не видал.
То, что делает поэт в области творчества, делает каждый из нас в деле суждения и оценки художественных произведений. Ибо всякий человек носит в себе все человечество, то есть зародыши и возможность всех страстей и наклонностей, к которым способен человек. Разница только в том, что мы не сознаем этого с той ясностью и осмысленностью, которые свойственны поэту; но зато каждый из нас в состоянии заметить правильность изображения даже в том случае, когда в нашем опыте нет вовсе оригинала, с которым могли бы сравнивать изображение. Вследствие этого, когда поэт выводит на сцену короля, показывая нам отношения его к своей семье или к министрам, то ему нет надобности непременно наблюдать жизнь при дворе, но он может из своего познания человека вообще построить известный характер и заставить его действовать сообразно с положением и условиями могущества и величия. Точно также и каждый из нас может судить, правильно или неправильно данное изображение, хотя бы лично и не видал известного предмета или лица. Шиллер в «Лагере Валленштейна» превосходно изобразил солдатский быт, которого он не имел случая наблюдать; точно так же и читатель, никогда не видавший солдатского быта, может верно оценить его превосходное описание. Вальтер Скотт[51] в своих «Рассказах трактирщика» описывает сцены, происходящие в притонах гнусных злодеев, и притом с такою живостью и правдой, что при чтении мы чувствуем наряду со страхом всю прелесть и правду описания. Однако, ни поэт, ни многие из нас не видали ничего подобного.
Итак, создания поэта исходят из ясного познания его собственного существа, а следовательно, и существа всего человечества. Поэт больше заглядывает в собственную душу, чем в душу других. То же самое делает каждый из нас при оценке произведений поэта: мы сравниваем поступки поэтических лиц не столько с тем, что случалось нам видеть в жизни, сколько с собственным нашим существом. Таким образом, мы видим, что в деле искусства не так важен опыт, как познание a priori. Тем не менее нельзя отрицать, что и богатый опыт много способствует развитию поэта и знатока. Опыт действует, по крайней мере, как стимул внутреннего познания и дает схемы разных характеров. Поэт, который наблюдал множество людей с различными характерами, различного звания, состояния, возраста и положения, знает человеческую природу определеннее, шире и вернее, чем поэт молодой и неопытный. Вследствие этого и лица, изображаемые первым, будут определеннее и идеальнее, нежели у второго. То же самое относится к знатоку и ценителю: и его знание человеческой природы вернее и зрелее по мере увеличения собственного опыта, хотя главное, повторяю, не зависит от опыта.
С другой стороны, изучение поэтов обогащает знание людей в действительной жизни. Благодаря такому изучению, мы можем быстро и верно понять встречающуюся личность и отличить в поведении ее характерное от случайного. Наша способность понимать характеры людей совершенствуется от изучения поэтических произведений, как глаз совершенствуется от рисования в деле различения предметов.
Замечательно, что во сне мы совершенные поэты. Вообще, чтобы составить себе понятие о гениальном поэте и деятельности его, не зависящей от рефлексии, надо наблюдать собственную поэтическую деятельность во время сновидений. Как все наглядно и верно представляется во сне! Какими тонкими и характерными чертами выражено все! Лица – наши собственные создания – говорят с нами как совершенно чужие: не в нашем духе, а в своем собственном; они задают нам вопросы, которые приводят нас в смущение, делают возражения, поражающие своею убедительностью, высказывают то, что мы хотели бы скрыть, и так далее. Когда пробуждаемся от живого и драматического сновидения, то сами удивляемся нашему поэтическому гению. Вообще можно сказать, что великий поэт – тот, кто наяву создает то, что всякий видит только во сне.
Замечательно, что во сне мы совершенные поэты. Вообще, чтобы составить себе понятие о гениальном поэте и деятельности его, не зависящей от рефлексии, надо наблюдать собственную поэтическую деятельность во время сновидений. Как все наглядно и верно представляется во сне! Какими тонкими и характерными чертами выражено все! Лица – наши собственные создания – говорят с нами как совершенно чужие: не в нашем духе, а в своем собственном; они задают нам вопросы, которые приводят нас в смущение, делают возражения, поражающие своею убедительностью, высказывают то, что мы хотели бы скрыть, и так далее. Когда пробуждаемся от живого и драматического сновидения, то сами удивляемся нашему поэтическому гению. Вообще можно сказать, что великий поэт – тот, кто наяву создает то, что всякий видит только во сне.
* * *Замечательно, что поэтическое изображение посредством эпитетов, которые служат для обозначения определенного и индивидуального, встречает особенное затруднение в необходимости избегать неблагородных выражений. Все выражения, обозначающие очень узкие понятия и представления, имеют что-то неблагородное, пошлое; напротив, общие выражения всегда благородны. Например, выражение «он стоял у дверей» не так хорошо, как выражение «он стоял у входа». Выражение «он снял с себя одежду» красивее, чем «он снял с себя сюртук», и так далее.
* * *Жизнь каждого человека в целом – трагедия, в частности – комедия. Отсюда следует, что для трагедии годятся только такие события, которые относятся к жизни общей, а не к частной. Вот почему в трагедиях преимущественно выводятся цари и полководцы, то есть люди, от которых зависит судьба целого народа. Мещанская трагедия очень редко бывает удачна, так как частная жизнь с ее мелочами, как бы печальны они ни были, дает материал скорее для комедии, чем для трагедии.
С другой стороны, комедия из жизни царей тоже бывает большею частью неудачна, особенно когда изображают их в качестве правителей народов, а не в частной или семенной обстановке.
* * *Ко многим условиям, способствовавшим появлению Шекспировских произведений, следует отнести и то, что англичане были в то время самой образованной нацией в Европе.
* * *Ни одно искусство не действует так непосредственно и глубоко, как музыка, потому именно, что ни одно искусство не раскрывает так глубоко и прямо сущность мира. Слушать красивую и хорошую музыку есть как бы духовная ванна; такая музыка смывает всю грязь, всю мелочность, все дурное; она настраивает каждого на самый высокий тон, до которого способен подняться слушатель. Слушая хорошую музыку, каждый ясно чувствует всю свою цену, или вернее – ту, какую мог бы иметь. Восприимчивость к искусству вообще возрастает по мере образования. Также и для понимания музыки требуется значительное образование, потому что только постепенно и путем упражнения наш дух научается понимать различные быстро чередующиеся звуки. Поэтому, если кто-нибудь пренебрегает музыкой, ссылаясь на то, что он любит только танцевальную музыку или песни, то это происходит от недостатка образования. Церковная музыка служит главной основой понимания музыки и музыкального образования. Занятия музыкой также способствуют пониманию ее. Учащейся молодежи следует рекомендовать преимущественно занятия музыкой. Кто занимается наукой, тот должен облагораживать свой дух вообще и в целом, и лучшим средством для этого служит музыка.
Будущие деятели на поприще науки и искусства, так называемая соль земли, должны и в удовольствиях своих избегать всего пошлого и стремиться к благородному. Игры, кутежи и пьянство предоставьте филистерам, а сами занимайтесь в свободные часы музыкой.
* * *Между наказанием и преступлением, очевидно, должно быть известное отношение. Но меркою этого отношения не служит степень безнравственности преступления, потому что государство не имеет этической цели; оно не стремится к утверждению нравственности, а только к безопасности. Меркою должна быть величина вреда, который причиняет преступник. Если для устранения незначительного вреда угрожать тяжким наказанием, например, смертною казнью, то это было бы несправедливо: государство не есть орудие нравственности, но оно не должно быть и этическою несправедливостью. Таким образом, меркою должна быть величина предупреждаемого зла. За убийство справедливо назначается смертная казнь, потому что всякий в праве требовать в залог чужую жизнь за свою собственную. За воровство же было бы несправедливо требовать такого же строгого наказания. Однако не следует упускать из виду легкость совершения этого рода преступлений, а также трудность преследования виновника. Вследствие этого наказание за такие преступления должно быть соразмерно этим условиям. Если преступник может надеяться на то, что преступление его не будет открыто, то с другой стороны должна быть сильная угроза, которая удерживала бы его от преступления. В виду этого было бы справедливо угрожать тяжким наказанием за подделку фальшивых ассигнаций, бумаг, векселей и тому подобного. Следовало бы также назначить тяжкое наказание за порчу деревьев, так как в данном случае очень трудно открыть виновника. За курение в лесу, находящемся близ Потсдама, полагаются каторжные работы; конечно не за безнравственность, но в силу того вреда, который причиняется лесными пожарами.
* * *Как особенный род несправедливости можно рассматривать нарушение обязанностей, вытекающих из супружеских отношений. Природа везде обнаруживает пристрастие к мужескому полу. Она дала ему преимущество духовных и телесных сил, а также большей продолжительности их, чем у женщин. Это замечается также в царстве животных. Наконец, природа обнаружила свое пристрастие в том, что в деле любви на долю мужчины достается одно наслаждение, на долю же женщины падает вся тяжесть последствий любви, то есть беременность, роды, кормление и воспитание ребенка.
«Средний человек целиком погружен в бытие; гений, напротив, пребывает в познавании»
Когда мужчина злоупотребляет своим положением, тогда женщина бывает очень несчастна; она делается орудием мимолетных наслаждений мужчины. Ее природная власть над ним продолжается, самое большее, шестнадцать лет. Если б мужчина всегда злоупотреблял своим положением, тогда женщина, утратив красоту, при своих слабых силах, была бы совершенно беспомощной, тем более еще, что ей пришлось бы заботиться о своих детях.
Мужчина, который не хочет сделать такую несправедливость, должен обещать той женщине, которая будет его женою, что он не оставит ее и будет заботиться о содержании ее до конца жизни; далее, он должен взять на себя заботы о воспитании детей так как у него больше сил и средств для этого, чем у женщины. Всякая любовная связь без принятия на себя этой обязанности со стороны мужчины будет несправедливостью, то есть признанием только своей воли в ущерб чужой.
Из этой обязанности мужа необходимо вытекает обязанность жены быть верной, ибо в противном случае муж будет в неизвестности относительно детей: его ли они, или чужие. Но с другой стороны, и муж должен быть верным жене, то есть ограничивать свою любовь только одной женщиной: именно тою, которая живет только с ним.
Все это вытекает из естественного права[52]. Однако оно еще не есть основание моногамии. Моногамию нельзя вывести из естественного права. Из естественного права вытекает лишь обязанность мужчины иметь только одну жену, пока она в состоянии любить его. Выходит таким образом, что постоянною обязанностью мужа должна быть забота о пожизненном содержании жены и детей; но отсюда, то есть из естественного права, еще не следует, что муж обязан быть верным своей жене, когда она уже не в состоянии любить его, то есть удовлетворять производительную способность его. Дело в том, что потребности половой любви у мужчин вдвое продолжительнее, нежели у женщин; у мужчин они продолжаются от двадцати четырех до шестидесяти лет, женщины же в сорок лет большею частью уже не способны ни к половой любви, ни к деторождению. Естественное право не требует, чтобы мужчина жертвовал своею производительною силой и половою потребностью ради женщины, которая не способна ни к тому, ни к другому. Если муж жил со своей женой от двадцати четырех до сорока лет, и если затем она не может быть ему женою, то он не причинит ей несправедливости, если возьмет себе другую жену; конечно, с условием содержать обеих до конца их жизни, а также и своих детей от них. Если мужчина в своих отношениях к женщине должен избегать несправедливости, то женщине в свою очередь необходимо быть благоразумной. Вместо всех преимуществ, которыми природа наградила мужчину, женщина обладает лишь одним, и то кратковременным, – даром привлекательности. Этим даром она и должна дорожить и беречь его, то есть никому не принадлежать до замужества. Неблагоразумие женщин и поздний возраст вступления в брак со стороны мужчин – вот главные причины разврата и гибельных последствий его в новейшее время.