Бумага сплошь исписана числами: таблица биномиального распределения вероятностей при подбрасывании монеты, где переменная «х» соответствовала вероятности «n» выпадений орла, поделенной на вероятность одинакового числа выпадений орла и решки. Колонки аккуратно озаглавлены. Девушка вписывала числа так быстро, как успевала рука у собеседницы, до семи знаков после запятой. Феноменальная память или невероятная способность к быстрому счету?
— Большинству людей это не по силам! — не сдержался я.
— Наблюдение, оскорбление или комплимент?
Я мог видеть только затылки обеих девушек: светлые, прямые и грязные волосы у собеседницы, пушистые золотые волны у другой. Не дождавшись ответа, она сказала:
— Если это все-таки наблюдение, то мой ответ: сама знаю.
Головокружение началось снова.
— Если оскорбление, ответ другой: я не «большинство»!
Мне пришлось упереться рукой в стену, чтобы удержать равновесие.
— А если комплимент, то спасибо.
Коридор пульсировал. Студенты накатывались на меня, все 64, но я должен учить только половину, именно тех, которых я не хотел учить. Ибо они — извращенные и деформированные версии того, чем им следовало быть, и я не могу их учить, потому что презираю их. За то, что они не такие, какими следовало быть. За то, что они лишают меня внутреннего равновесия, тонкого метафизического слуха, сопрягающего реальный мир с идеальным. И уводят от числа Файгенбаума к своим версиям, в которых прекрасное вытесняется буйством хаоса… Я тяжело оперся о стену, глотая воздух. Девушка взглянула на меня, вскочила:
— Эй! Вы в порядке?
У нее было тощее костлявое лицо, слишком широкий рот — и тонкое личико с розовыми благородными губами. Но в основном я видел глаза. Они смотрели с вежливым участием, затем взгляд перешел на стену за моей спиной, вернулся, и тогда по мне, подобно бензиновому пламени, прокатилась судорога. Девушка протянула руку, чтобы поддержать меня, но взгляд ее снова уперся во что-то там, позади — так всегда уходил и мой взгляд, если только я не смотрел в зеркало. Ее неудержимо влекло к тому, чего я никогда не видел: к другому Джеку, мерцающему на фоне стены, к идеальной личности, до которой мне было бесконечно далеко.
— Это действует на тебя как-то иначе, — говорила Майя, сидя за чашкой кофе в студенческой столовой. Вот у меня не бывает тошноты или головокружения. Я просто впадаю в ярость. Так все это дерьмо выматывает!..
Я согласился пойти в столовую только потому, что сейчас здесь не было почти никого. Она сидела напротив меня, а за ней — другая Майя, с прекрасным лицом и зелеными глазами, полными надежды на то, что мы сумеем разделить нашу судьбу, что я, возможно, смогу покончить с ее одиночеством. Но у реальной Майи как будто не было надежды. Она казалась яростной, именно такой, как о себе говорила.
— Джек, в восьми случаях из десяти люди могут перейти в свое идеальное «я» или подойти много ближе, если хоть попробуют, черт их побрал! Они просто слишком ленивые или зачуханные — силы воли этим козлам не хватает!
Я отвел глаза и нерешительно ответил:
— Для меня главное, что это нечестно — такая ноша. Кажется, так. Я вижу идеальное, и это во вред всему, что я всю жизнь хотел сделать.
Кроме математики.
Майя прищурилась и возразила:
— Нечестно? Почему? Плюй на все это, не бери в голову!
— Думаю, это несколько сложнее, чем…
— Нет. Все очень просто. Делай то, что хочешь делать. И не скули!
— Я не…
— Скулишь. Вот что: не позволяй двойному зрению тебе мешать делать все, что захочется. Я не позволяю, и все в порядке!
Взгляд ее излучал свирепую воинственность, но за ее спиной другая Майя смотрела на меня с сочувствием.
— Майя, но я и пытаюсь заниматься тем, чем хочу. Математикой. Диссертацией. Преподаванием.
Не особо-то я хочу этим заниматься, честно говоря…
— Хорошо, — фыркнула она и взглянула поверх моей головы. — Двойное зрение не должно брать над нами верх, если мы против этого.
— Ты встречала еще кого-нибудь вроде нас? — поинтересовался я, спрашивая себя, как выглядит мой двойник, какие качества она может в нем разглядеть.
— Ты первый. Я думала, иных нет.
— Но если нас двое, то могут быть и еще. Предположим…
— Джек, черт побери, хоть взгляни на меня, когда беседуешь!
Я медленно перевел взгляд на ее лицо. На реальное лицо. Рот гневно приоткрыт, вместо глаз — уродливые щелки…
— Прекрати это, дерьмо такое! Прекрати немедленно!
— Не надо браниться, Майя.
— Перестань меня учить! Ты такой же, как…
— Зачем мне смотреть на тебя, если я могу смотреть на нее? — спросил я.
Она вскочила так резко, что опрокинула стул. И ушла. Я закрыл глаза руками, заслоняясь от видимого мира. От всего, что в нем есть.
— Как выглядела эта система до того, как начала расходиться? — спросила Фрэн.
Она держала в руках пространственную фазовую диаграмму, которую я прежде не видел. Глаза Фрэн сверкали. Но что-то нехорошее рисовалось вокруг рта, такое, чего не было у другой, и я настолько удивился, что некоторое время не мог сосредоточиться на диаграмме. Идеальная Фрэн тоже выглядела не так, как вчера. Кожа на ее лице светилась изнутри, словно под бледной мелкопористой поверхностью горел фонарик.
— Не удивляйся вопросу, Джек. Я знаю, какая была система — вот уравнения на столе. Но это выглядит по-иному. Смотри… вот здесь…
Она объяснила, о чем речь. Нелинейные системы с точками, расположенными очень близко друг к другу, имеют свойство расходиться, вплоть до хаотического состояния. Но в этих диаграммах было нечто странное: они были хаотичны, как всегда при странном аттракторе, но с такой бесструктурностью, какой я раньше не встречал. Полностью уловить различие не удавалось. Я спросил:
— Где эти исходные уравнения?
— Вон там. На этом листе… нет, вот они.
— Ты использовала константу Арнфельзера! Зачем?
— Взгляни на уравнения еще раз.
На этот раз я в них разобрался, хотя и не силен в физике элементарных частиц. Джеймс Арнфельзер два года назад получил Нобелевскую премию за работу о поведении электронно-позитронных пар в первые 30 секунд жизни Вселенной. Фрэн всегда интересовалась хаосом мироздания. Я снова посмотрел на диаграммы.
— Ты почти видишь это, правда? Почти видишь…
— Фрэн!
— Ничего страшного, Джек. Просто несварение желудка вдобавок к мышечному напряжению и бессонной ночи. Всю ночь провела над этими уравнениями.
— Сядь, пожалуйста.
— Я в порядке. Честное слово.
Она улыбнулась, и кожа вокруг глаз, изрезанная морщинками, натянулась еще сильней. Но другая Фрэн — за ее спиной — не улыбалась. Ни тени улыбки. Она смотрела на меня, и в моей голове мелькнула сумасшедшая мысль, что сегодня она меня увидела.
— Фрэн, тебе надо к врачу.
— Спасибо, ты очень заботлив, но я здорова. Посмотри, на этой диаграмме…
Они обе, реальная и идеальная, не могли оторваться от чисел. Как наркоманы. А я, то ли из трусости, то ли по доверчивости, оставил их в покое.
— …Ни хрена не понимаю в этом чертовом предмете.
Голос был мужской, тихий, слова ясно различимы, но говорящего нельзя было узнать. Я перестал писать уравнения и обернулся. Тридцать два — шестьдесят четыре лица плавали перед глазами.
— У кого-то есть вопрос?
Молчание. Несколько девушек изучали тетради. Остальные студенты уставились на меня с каменными лицами. Я повернулся к доске и написал вторую часть уравнения.
— …Тупой идиот, он и собаку лаять не научит.
Другой голос. Рука, сжимающая мел, затряслась, но я продолжал писать.
— …Таких нельзя подпускать к кафедре.
На этот раз говорила девушка. Я снова обернулся. Живот свела судорога. Студенты упорно смотрели на меня. Они все в этом участвовали — по меньшей мере молчаливо. Дрожащим голосом я выговорил:
— Если есть жалобы на то, как проводятся занятия, вам рекомендовано сообщать их декану или изложить на официальном разборе курса в конце семестра. А пока что мы должны продолжать работу.
Сказал и поднес мел к доске.
— …Чертов болван ничего не может толком объяснить.
Рука застыла посреди интеграла. Нельзя было заставить ее двигаться. Как я ни напрягался, не мог дописать число до конца.
Хватит. Я медленно повернулся к группе.
Они сидели — кто пригнувшись, кто глупо улыбаясь, кто бессмысленно ухмыляясь. Пустые лица. Тупые лица. Несколько смущенных. Третьеразрядные умишки, думающие только о том, чтобы сдать экзамен, уродливые пустые утробы, которые мы обязаны набивать блистательными работами Максвелла, Больцмана, фон Неймана, Рассела, Арнфельзера. Чтобы они это прожевали и отхаркнули на пол.
И позади них… позади них…
— Убирайтесь, — сказал я.
И позади них… позади них…
— Убирайтесь, — сказал я.
Сто двадцать восемь глаз широко открылись.
— Слышали, что сказано!
Я понял, что ору во весь голос.
— Вон из аудитории! Вон из университета! Вам здесь не место, это преступление, что вы здесь, вам всем цена пять центов! Пошли вон!
Несколько парней резво двинулись к двери. Девушка в заднем ряду заплакала. Тогда некоторые начали вопить на меня, визжать, но визжали не здесь, вой шел из коридора, из вестибюля — сирена, колокол, за окном была машина скорой помощи, и там несли Фрэн, ее рука с длинными пальцами свисала с носилок и вяло покачивалась, и никто не станет слушать моих объяснений, ведь самое ужасное не то, что она недвижима, а то, что на носилках тихо лежит только одна Фрэн, а не две, как должно быть. Только одна.
На похороны я не поехал.
Забрал последний набор диаграмм, скопировал файлы с компьютера Фрэн и уложил сумку. Прежде чем перебраться в мотель «Утренняя сторона» на 64-м шоссе, оставил послания на автоответчиках Дайаны, декана и хозяйки квартиры.
«Больше не хочу тебя видеть. Это не твоя вина, но так нужно. Прости меня».
«Я отказываюсь от преподавания и научной работы в вашем университете».
«За квартиру заплачено до конца месяца. Возвращаться не собираюсь. Прошу запаковать мои вещи и отправить наложенным платежом моей сестре по указанному адресу. Благодарю вас».
В мотеле я запер дверь на цепочку, достал из пакета две бутылки «Джека Дэниэлса» и поднял стакан, глядя в зеркало. Но тоста не получилось. За него? За того, кто посчитал бы смерть Фрэн случайной и горевал по ней с достоинством и тактом? И считал, что справляться со своими трудностями лучше всего, опираясь на здравый смысл и спокойное понимание того, что с ними никогда и ни за что не совладать? Будь я проклят, если стану за него пить!
— За Фрэн, — сказал я и залпом выпил стакан.
Я лил в себя виски до тех пор, пока не перестал различать другую комнату, маячившую за реальной.
Даже пьяным можно видеть сны.
Я не знал этого. Ждал похмелья, рвоты и благословенного забытья. Пьяной истерики. Боли в сердце, тупой и сверлящей. Но раньше я никогда не пил четыре дня подряд. Думал, во сне боль уйдет, отпустит. И не знал, что будут сны.
Снились числа.
Они плыли под веками, и подпрыгивали, и гнались за мной по темным непонятным равнинам. Преследовали меня с ножами, ружьями, пальбой. Ранили. Среди ночи я встал, мокрый от пота, и потащился в туалет. Меня вывернуло, а числа плавали вокруг, сновали по качающемуся двойному полу. Числа не исчезли. Как и то, что я пытался изгнать из себя пьянством. Сколько ни пил, двойное видение оставалось. Целиком — но я не видел уравнений, и это ранило меня больше, чем гладкий пол, которого я не мог коснуться, тонкие простыни, которых я не чувствовал, авторитетный, уверенный в себе Джек, которым я не был. Возможно, уравнения задели меня сильнее, чем я думал. Уравнения Фрэн.
Возьми константу Арнфельзера. Введи в систему уравнений, описывающих нелинейную динамическую систему…
Фазовые диаграммы. Расходятся, расходятся, разошлись. Небольшие различия между исходными множествами, но получаешь совсем разные множества, получаешь хаос…
Возьми константу Арнфельзера. Используй ее как «r». Пусть теперь «х» равняется…
Небольшие различия между исходными множествами. Две Фрэн, которые различались совсем ненамного, два Джека, которые…
Возьми уравнение Арнфельзера…
Я почти видел это. Но не совсем. Я недостаточно хорош, чтобы видеть. А он… он хорош.
Выпьем-ка еще.
Меня разбудил стук в дверь. Колотили, как отбойным молотком.
— Уходите! — крикнул я. — Мне не нужна горничная!..
От крика отбойный молоток перебрался мне в голову, но стучать в дверь перестали. Зато начали ковыряться в замке.
Я лежал на кровати и ждал, постепенно приходя в ярость. Дверь была на цепочке. Замок поддался, дверь приоткрылась на длину цепочки, и в щель просунулась рука с кусачками. С двумя парами кусачек — реальной и идеальной. Две руки. Я не пошевелился. Если владелец мотеля желает меня заполучить, на здоровье. Или грабитель. Я достиг последнего знака после запятой, плевать мне на все.
Дешевая тонкая цепочка лопнула, дверь распахнулась. Вошла Майя.
— О Господи… Видел бы ты себя, Джек!
Джек валялся поперек кровати, а обе Майи, принюхиваясь, морщили носы.
Я сказал, имея в виду совсем другое:
— Как ты сюда попала, черт побери?
— А ты разве не видел, как я сюда попала?
Она подошла вплотную, все еще рассматривая меня. Что-то шевельнулось в ее лице.
— Майя, уходи.
— Когда захочу, тогда и уйду. Господи, взгляни на себя!
Я попробовал сесть, не смог и закрыл глаза.
— Не думала, что ты на такое способен, — сказала она.
Тон у нее был дурацкий — смесь неведения и тупой женской идеализации этих придурков, «лихих мужчин», — и я снова открыл глаза. Она улыбалась.
— Уйди… отсюда… сейчас же!
— Не уйду, пока не расскажешь, в чем дело. Это из-за доктора Шредер? Я слышала, вы дружили.
Фрэн… Боль возникла снова. И числа.
— Это верно, Джек? Она была твоим другом, а не только руководителем…
Я смог выговорить:
— Она была единственным человеком… кого я знал… таким, каким ему полагалось быть.
— Да? Тогда я тебе сочувствую. Я не такая, какой мне полагается быть, знаю. И ты не такой. Хотя, понимаешь… сейчас ты больше похож на него, чем в университете. Более… настоящий.
Я не мог выставить ее за дверь или заставить умолкнуть; не мог пошевелиться, зная, что от малейшего движения меня вывернет наизнанку. Медленно, очень медленно я поднял руку и закрыл глаза ладонью.
— Джек, не плачь. Пожалуйста, не плачь.
— Я не…
— Не слушай меня, лучше зареви. Почему бы нет, к чертям собачьим? У тебя умер друг. Давай, плачь, если хочется.
И она встала на колени рядом со мной, хоть от меня несло, как от помойки, обвила меня руками, а я плакал, ненавидя себя за это. Потом оттолкнул ее, собрался в кулак, выдрал свое тело из постели и погнал в ванную. Живот пучило, обе комнаты ходили ходуном. К душу я пробрался, упираясь руками в стену.
Вода обрушилась на меня — твердая, холодная, жалящая. Я стоял под душем, пока не началась дрожь, и только тогда понял, что не снял трусы. Согнулся, чтобы их снять, — сущая пытка. Зубная щетка обдирала рот, царапала нервы где-то в голове. Голышом приковылял в комнату; мне было плевать, что Майя еще там. Она вдруг сказала:
— Тело у тебя больше похоже на него, чем лицо.
— Убирайся отсюда.
— Уйду, когда пожелаю. Джек, таких, как мы, больше нет. Во всяком случае, я их не видела. И ты не видел.
Я полез в дорожную сумку, к которой не прикасался четверо суток. За чистым бельем. Майя казалась иной, чем тогда, в столовой: более мягкой, менее колючей… Мне было все равно.
— Мы нужны друг другу, — сказала Майя, и теперь в ее голосе звучала нотка растерянности.
Я не обернулся.
— Джек, ну хоть выслушай меня. Посмотри на меня!
— Вижу я тебя… Вижу. Уходи.
Я натянул одежду; сжав зубы, надел ботинки — завязать не сумел. Заставил себя подойти к Майе.
Она стояла точно в центре комнаты, беспомощно опустив руки, с уродливо перекошенным лицом. За ней грациозно стояла другая Майя, ее поникшее тело выражало глубокую печаль. Но смотрела на меня только одна — реальная.
Я замер.
Раньше они обе смотрели на меня. Со всеми так было: с Дайаной, Майей, Фрэн, деканом, моими студентами. Куда смотрит человек, туда смотрит и его идеальное отражение. Иначе не бывало.
Майя смиренно заговорила; раньше у нее не было такого тона:
— Пожалуйста, не оставляй меня наедине с этим Джеком. Мне… мне нужен ты.
Та, другая, смотрела в сторону, не на меня и не на него. Так на кого же?!
При мало различающихся исходных множествах после повторных итераций получаем резко различающиеся множества. Расхождение, расхождение, хаос… и где-то внутри — странный аттрактор. Способ придать всему этому смысл…
Я увидел пространственные фазовые диаграммы. И уравнения.
— Джек, что с тобой? Джек!
— Погоди, я только… запишу…
Но забыть их я никак не мог. Они были здесь, внятные, отчетливые и совершенные — именно те, что мы с Фрэн отыскивали.
Майя плакала и повторяла:
— Ты не можешь взять и уйти! Нас только двое на всем свете!
Я написал все уравнения и выпрямился. Голова раскалывалась, из желудка поднималась рвота, кишечник сводили спазмы. Глаза так распухли, что я почти ничего не мог рассмотреть. Но видел Майю — она смотрела на меня с испугом и показной отвагой, и видел другую — та на меня вовсе не смотрела. Майя была права: нас только двое на всем свете, соединенных в собственную хаотическую систему. И уравнения, которые я мог видеть, расходились.