Он разыскал выступ золотоносной породы чуть больше человеческой головы. Он ударил по нему рукояткой револьвера, и в воздухе заплясали мелкие искрящиеся осколки. Спустя час на револьвере появились четыре вмятины, а на блестящей поверхности породы — лишь несколько царапин.
Песчаные волки начали подкрадываться ближе. Моррисон швырнул в них несколько камней и закричал сухим, надтреснутым голосом. Волки отступили.
Он снова вгляделся в выступ и заметил у его основания трещину не толще волоса. Он начал колотить в этом месте. Но камень не поддавался.
Моррисон вытер пот со лба и собрался с мыслями. Клин, нужен клин…
Он снял ремень. Приставив край стальной пряжки, он ударом револьвера вогнал ее в трещину на какую-то долю дюйма. Еще три удара — и вся пряжка скрылась в трещине, еще удар — и выступ отделился от жилы. Отломившийся кусок весил фунтов двадцать. При цене пятьдесят долларов за унцию этот обломок должен был стоить тысяч двенадцать долларов, если только золото будет такое же чистое, каким оно кажется.
Наступили темно-серые сумерки, когда появился телепортированный общественный маркшейдер. Это был невысокий, приземистый робот, отделанный старомодным черным лаком.
— Добрый день, сэр, — сказал он. — Вы хотите сделать заявку? Обычную заявку на неограниченную добычу?
— Да, — ответил Моррисон.
— А где центр вышеупомянутой заявки?
— Что? Центр? По-моему, я на нем стою.
— Очень хорошо, — сказал робот.
Вытащив стальную рулетку, он быстро отошел от Моррисона на двести ярдов и остановился. Разматывая рулетку, робот ходил, прыгал и лазил по сторонам квадрата с Моррисоном в центре. Окончив обмер, он долго стоял неподвижно.
— Что ты делаешь? — спросил Моррисон.
— Глубинные фотографии участка, — ответил робот. — Довольно трудное дело при таком освещении. Вы не могли бы подождать до утра?
— Нет!
— Ладно, придется повозиться, — сказал робот.
Он переходил с места на место, останавливался, снова шел, снова останавливался. По мере того как сумерки сгущались, глубинные фотографии требовали все большей и большей экспозиции. Робот вспотел бы, если бы только умел это делать.
— Все. — сказал он наконец. — С этим покончено. Вы дадите мне с собой образец?
— Вот он, — сказал Моррисон, взвесив в руке обломок золотоносной породы и протягивая его маркшейдеру. — Все?
— Абсолютно все, — ответил робот. — Если не считать, конечно, того, что вы еще не предъявили мне Поисковый акт.
Моррисон растерянно заморгал:
— Чего не предъявил?
— Поисковый акт. Это официальный документ, свидетельствующий о том, что участок, на который вы претендуете, не содержит радиоактивных веществ до глубины в шестьдесят футов. Простая, но необходимая формальность.
— Я никогда о ней не слыхал, — сказал Моррисон.
— Ее сделали обязательным условием на прошлой неделе, — объяснил маркшейдер. — У вас нет акта? Тогда, боюсь, ваша обычная неограниченная заявка недействительна.
— Что же мне делать?
— Вы можете, — сказал робот, — вместо нее оформить специальную ограниченную заявку. Для этого Поискового акта не требуется.
— А что это значит?
— Это значит, что через пятьсот лет все права переходят к властям Венеры.
— Ладно! — заорал Моррисон. — Хорошо! Прекрасно! Это все?
— Абсолютно все, — ответил маркшейдер. — Я захвачу этот образец с собой и отдам его на срочный анализ и оценку. По нему и по глубинным фотографиям мы сможем вычислить стоимость вашего участка.
— Пришлите мне что-нибудь отбиваться от волков, — сказал Моррисон. — И еды. И послушайте: я хочу «Особый старательский».
— Хорошо, сэр. Все это будет вам телепортировано, если ваша заявка окажется достаточно ценной, чтобы окупить расходы.
Робот влез в вихрь и исчез.
Время шло, и волки снова начали подбираться к Моррисону. Они огрызались, когда тот швырял в них камнями, но не отступали. Разинув пасти, высунув языки, они проползли остававшиеся несколько ярдов.
Вдруг волк, ползший впереди всех, взвыл и отскочил назад. Над его головой появился сверкающий вихрь, из которого упала винтовка, ударив его по передней лапе.
Волки пустились наутек. Из вихря упала еще одна винтовка, потом большой ящик с надписью «Гранаты. Обращаться осторожно», потом еще один ящик с надписью «Пустынный рацион К».
Моррисон ждал, вглядываясь в сверкающее устье вихря, который пронесся по небу и остановился неподалеку от него. Из вихря показалось большое круглое медное днище. Устье вихря стало расширяться, пропуская нижнюю часть огромного медного сосуда, которая становилась все шире и шире. Днище уже стояло на песке, а сосуд все рос вверх. Когда, наконец, он показался весь, в безбрежной пустыне стояла гигантская вычурная медная чаша для пунша. Вихрь поднялся и повис над ней.
Моррисон ждал. Его запекшееся горло саднило. Из вихря показалась тонкая струйка воды и полилась в чашу. Моррисон все еще не двигался.
А потом началось. Струйка превратилась в поток, рев которого разогнал всех коршунов и волков. Целый водопад низвергался из вихря в гигантскую чашу.
Моррисон, шатаясь, побрел к ней. «Надо было попросить флягу», — говорил он себе, охваченный страшной жаждой, ковыляя по песку к чаше. Но вот, наконец, он встал под «Особым старательским» — выше колокольни, больше дома, наполненным водой, что была дороже самой золотоносной породы. Он повернул кран у дна чаши. Вода смочила желтый песок и ручейками побежала вниз по дюне.
«Надо было еще заказать чашку или стакан», — подумал Моррисон, лежа на спине и ловя открытым ртом струю воды.
Перевод с английского А. ИОРДАНСКОГОВладимир САКСОНОВ ДАЛЬНИЙ ПОХОД[2]
Рисунки Д. ДОМОГАЦКОГОНож у пленного? Нож занесен над боцманом! У меня не осталось времени даже крикнуть. Я прыгнул молча.
Мелькнуло сморщенное, будто плачущее, лицо. И нож надо мной. В этот момент раздался выстрел. Нож выпал из ослабевшей окровавленной руки. А я оказался на палубе. Тогда фашист нагнулся и вновь схватил нож.
Я подпрыгнул, изо всех сил ударил двумя ногами вперед, в живот фашисту. Ударил, а сам отлетел в сторону; падая, услышал, как он ухнул за борт. Я треснулся обо что-то затылком. Сильно — свет померк. Хотел вскочить — сел.
Около рубки стоял командир с пистолетом в руке.
Я оглянулся.
Позади, так же упираясь руками в палубу, сидел светловолосый. Гошин стоял над ним с автоматом, смотрел на меня. Рот у него был открыт.
Боцман плясал на одной ноге, стаскивая сапог.
— Заставь дурня… молиться… А ну, разойдись! — Он скинул телогрейку и метнулся к борту.
— А-ах!
Опять ухнула вода.
Я пощупал подбородок и чуть не взвыл от запоздалого страха, от ненависти, от обиды — боцман-то!
Встал, шагнул к борту.
К нам подходил командир.
Пустошный вынырнул за бортом, крикнул:
— Не!..
И опять нырнул. Что-то долго не было его. Потом выскочил, отплевываясь. Стал выбираться на палубу. С него лило.
— Нету! Потонул.
— Сейчас же в машину! — сказал капитан-лейтенант. — Согревайтесь. Возьмите ром.
— Кажется… винты…
— Немедленно в машину! Пленного тоже. Переодеть.
Командир повернулся и пошел к рубке. Через минуту он появился на мостике.
Взревели машины, корму сразу затрясло. Моторы заглохли.
Пустошный, пропустив пленного, уже стоял в люке машинного отделения.
— И не жалейте рому! — крикнул командир. — Разотритесь хорошенько!
Боцман не ответил, захлопнув за собой люк. Опять высунулся:
— Юнга! Тащи-ка белье. Все из рундука-то выгреби.
Гошин пошел за мной в кубрик:
— Ну, как ты его! Вот это ударчик, это я понимаю — прием! Надо же… Как называется прием, а?
— Кетч.
— Надо же…
Я редко бывал в машинном. Пока добрался до Пустошного, раза три стукнулся в темноте. Почти все место занимали здесь тела двигателей, правого и левого, и отовсюду торчали какие-то вентили, трубы, приборы. За металлическими сетками светились два плафона, а под ногами, между решетками настила, видно было днище корабля.
Боцман в сухих ватных штанах, голый по пояс, сидел на этом настиле, прислонившись спиной к серебристому боку левого двигателя. В ногах — бочонок.
Напротив Пустошного пристроились на корточках два моториста в замасленных робах. Они оглянулись, когда я подходил, а третий… Переодели гада — я и подумал, что кто-то из наших!
Немец сидел рядом с боцманом, в ватных штанах и телогрейке, на голове шапка. Смотрел прямо перед собой, а глаза бегали.
— Рому налить? — спросил Пустошный.
— Рому налить? — спросил Пустошный.
Оба моториста улыбнулись мне.
Я протянул белье:
— Надо было прыгать за ним?
— Пленный…
На правом двигателе — только теперь заметил — была разложена мокрая одежда боцмана, а рядом так же аккуратно сушилась фашистская форма. У меня скрючило пальцы в сапогах:
— И этого туда бы, за борт!..
— Пленного-то?
— Разрешите идти? — сказал я.
— К чертовой бабушке…
Я окаменел от обиды.
— Какой пленный… — сказал один моторист. — А тот нападал с ножом!
— Отдать он хотел нож-то?..
— Вам в спину! — выпалил я.
— А свитер возьми — растяну. Маловат.
У фашиста мелко тряслись плечи. Мне показалось — смеется.
— Он… понимает.
Под днищем всплескивала вода.
— Понимаешь по руссишь? — спросил второй моторист.
— Н-найн! — лязгнул зубами немец.
— Не отойдет никак, зараза… — Пустошный нагнулся над бочонком. Послышалось бульканье.
Сильно запахло ромом.
— Мне в другую кружку! — сказал я, глядя в сторону.
— Ну, а эту кому? — боцман держал в поднятой руке кружку, из которой пил фашист, и, ехидно помаргивая, смотрел на мотористов. — Разрешаю на вахте! Не бойсь… Отвечаю.
Немец сидел, опустив голову.
Оба моториста молчали. Потом первый сказал:
— Факт — нападал!..
Пустошный размахнулся, швырнул кружку в сторону, она звякнула обо что-то:
— «Факт!» Конвоем-то командует Прайс. Ему командир должен доложить: взяли двух пленных, одного убили. Факт…
— Если враг не сдается, его уничтожают, — сказал я. — Разрешите идти?
— Федора смени. Он тоже легководолазные курсы кончал. Одному мне, видать, не справиться с винтами-то…
Когда я выбрался на палубу, к нам подходил катер. Он разворачивался с левого борта. Опять туманило, и рубка, колпак локатора на мачте, фигуры матросов на борту были словно обведены белым.
— На катере! — крикнул в мегафон командир двести двадцатого.
— Есть… Как дела, Потапьев? — спросил в мегафон капитан-лейтенант.
— Докладываю, — по голосу Потапьева было заметно, что он старается говорить сдержанно. — Видны обломки, соляр. Думаю, потопили подлодку. Много обломков, Владимир Сергеевич…
— Добро, — сказал капитан-лейтенант. — У меня повреждение. Кажется, погнул винты.
— Нужна помощь?
— У тебя механик немецким владеет?
— Климов? Так точно.
— Подойди-ка, встань лагом и давай его сюда. Пока возьми нашего механика к себе. Мне переводчик нужен, пленный на борту.
— Ого! — сказал Потапьев.
Двести двадцатый подходил, надвигался. Он был уже ясно виден весь: серого цвета борт и рубка, вороненые стволы пулеметов, тележки с глубинными бомбами на корме. Многих бомб не было. Корму то и дело заволакивало паром. Корабль покачивался на волне, и, когда борт опускался, видна была желтоватая палуба, вся, и на ней каждая бухта каната, каждый кнехт, рым, крышка люка… Мы, кто стоял на палубах нашего катера и двести двадцатого, слушали, как переговариваются командиры, и смотрели во все глаза, узнавая в соседнем корабле свой — со стороны.
Волны захлюпали между сблизившимися бортами.
Катера встали лагом. Матросы на баке и на корме захлестнули на кнехтах концы. Не закрепляли — качало нас вразнобой, да и рядом встали мы ненадолго, только механиками обменяться. Но это было как прикосновение плеча к плечу, а что оно значит, поймешь только в море, когда почти месяц в походе и до берега пока далеко.
Я-то понимал…
Механик двести двадцатого, рыжий техник-лейтенант (я встречал его когда-то в холле офицерской гостиницы в Майами), шагнул к нам на палубу. Помогать ему не требовалось, но матросы, стоявшие рядом, дружелюбно поддержали его под локти.
— Кранец-то закрепи, сорвется! — крикнул кому-то боцман.
Он стоял в люке машинного отделения, тоже смотрел…
Я спустился в радиорубку.
Федор молча выслушал меня, взглянул на часы, расписался в вахтенном журнале. Вынул из нагрудного кармана сигарету, повертел ее в пальцах.
Редко мы теперь вместе: я — на вахте, он — в кубрике, я — в кубрике, он — здесь…
— Досталось?
— Мне? Да он только на дне очухается.
— От боцмана, говорю, досталось?
— Не знал, между прочим, что вы легкий водолаз, — сказал я.
Федор положил сигарету на стол. Вспомнил, что сейчас ему курить нельзя.
Я пододвинул к себе журнал, расписался, что принял вахту. Посмотрел записи.
— С Прайсом, значит, связывались?
— Передали, что имеем повреждение.
— А про пленного?
— Пока нет.
Потом я остался один.
Сначала подумал, что это хорошо — остаться сейчас одному. Бывают такие дни: что ни сделай — все не так. Лучше уж — тогда одному.
— Сергей, как, ты говоришь, этот прием называется? Скеч? — Сверху в люк заглядывал Гошин. — Ну, ловко! Научишь?
— Иди ты…
Мешала непривычная тишина — молчали моторы.
Прошло несколько минут, и послышались резкие удары с той стороны, где корма. Это боцман с Федором заменяли погнутые лопасти винтов. Под водой.
Время от времени приближался рокот моторов двести двадцатого — он кружил рядом, пока мы исправляли повреждения.
Я взял со стола сигарету старшины и закурил.
Опять раздались резкие, гулкие удары под водой.
Во рту горчило, я погасил сигарету.
Что произошло? Было два пленных, остался один. Командир доложит Прайсу, как это случилось. Как? Второй напал с ножом. Что же, матросы не могли его обезоружить? Могли, но тут подвернулся юнга, да неловко: еще мгновение, и фашист бы и его… Надо было спасать юнгу. Командир выстрелил в руку пленного, но тот упал за борт. Вернее, юнга его… Кетч. Видел я этот приемчик в Майами, когда там американские матросы подрались. Все юнга, юнга!
Я вспомнил, как они стояли друг перед другом на базе в Исландии, когда Прайсу пришлось извиняться. Вот тогда ои себя показал! Отдохнуть не дал, думал, что командир будет просить его или согласится погрузить катера на транспорты. Как же… Не дождался…
Все, что я раньше видел, было на поверхности. Но сейчас мне открывалось кое-что поглубже. Тут не кетч, тут… Прайс хотел взять верх над нашим командиром. Нет, тут не кетч. И как ударило в голову: командир-то стрелял в руку не случайно!
Раздалось осторожное, нерешительное вначале ворчанье, потом я услышал завывание за переборкой и плотный, мощный гул. Моторы! Но они вдруг смолкли, и на этот раз тишина показалась мне мертвой.
А я, пожалуй, кривлю душой…
Равнодушно отсвечивали стекла приборов.
Надоело. И эти стекла, и черная панель передатчика, и кресло, и стены радиорубки-колодца — смертельно мне все это надоело! И сиди вот в колодце, на дне, один.
Опять заработали моторы. Уверенно, на полную мощность. Корабль вздрогнул… Идем! Накренился, выпрямился… Да, идем.
Кто-то спускается по трапу.
Я обернулся, поднял голову. Это был техник-лейтенант с двести двадцатого. Потом я увидел ватные брюки, телогрейку и лицо пленного.
Последним спустился командир. И в свою каюту он вошел последним, глянув на меня от двери. Я прикусил губу, когда увидел его глаза и резкую складку у рта.
— Нас не вызывали?
— Нет, товарищ командир.
Он еще помедлил.
— Как этот немец напал на вас?
— Не на меня, товарищ командир!
— Но я видел…
— Нет! — Я вскочил. — На боцмана, понимаете? На боцмана!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
— Ты встанешь или нет? — спросил Гошин.
И опять стал трясти меня за плечо.
— Сейчас…
Я соскользнул с койки на рундук, нагнулся. Где-то здесь, под столом, должны были быть сапоги. Нашел. Поднял голову.
Напротив сидел немец, глотал гречневую кашу.
— Чего он все в нашем сидит?
— Сохнет его-то, — сказал боцман.
Я потер ладонями лицо. Не выспался. С часу до утра на вахте, утром вся эта заваруха, потом Федора подменял. Часа три удалось поспать. Мало…
Я долго фыркал под краном.
— Скоро? — спросил Андрей. — Побриться надо.
— Брейся…
Вытираясь, опять посмотрел на пленного. Не старый. Лет двадцать. И лицо человеческое… Трудно понять. Невозможно! С одного «Либерти» даже команду сиять не успели — все ко дну пошли. А этот? — может, он и торпедировал! — сидит в сухом, кашу жрет. Откачали…
Гошин поставил на стол миску с гречкой.
— Ешь.
— Я на камбуз пойду.
— Ешь, — сказал боцман.
— Это вы мне или ему? — кивнул я на пленного.
Пустошный что-то прилаживал между люком и крайней к выходу койкой. Андрей брился перед умывальником.
Гошин ушел на камбуз и плотно притворил за собой дверь.
Так… Я опять посмотрел на боцмана, понял, что он там прилаживает. А, подвесная… Она выход будет загораживать! А если тревога?