Быть может, читая эти строки, припомнится вам, господа следователи, многое давно забытое, встрепенется сердце невольно и пробежит в уме вашем мысль добрая и благая. Вы хотите от меня правды, так умейте ее слушать... Порой, быть может, мелькнет отрадная картина будущего счастья человечества - и вы, обвиняющие нас в утопизме, сами на минуту будете утопистами, потому что все это может показаться вам легким и возможным. Порой вы увидите тысячу жертв, невинно сгубленных, тысячи неправд, губящих силу народа русского, и предстанет перед вашими очами горькое прошедшее вашего отечества и нерадостно осветится картина будущих судеб.
Но к делу, господа следователи, я и мои товарищи по заключению находимся с вами в состоянии войны, - наши отношения - это отношения двух армий. Вы ведете большую войну, ваши силы сконцентрированы. Вы, пятеро, спрашиваете одного, у вас есть общий стратегический план - это ложный донос. Сверх того имеете множество беглецов из наших рядов: это книги, бумаги, неловкие показания. Мы находимся в состоянии разбитой армии на мелкие части, которой, пока война на нашей земле ведется, едва ли удастся соединиться. Я же нахожусь в состоянии отряда более других сильного, на который и движется вся масса вражеских сил. Ретирада невозможна - надо создать все, и средства к победе и самый случай.
Комиссия могла избрать себе в руководство при следствии два выражения известные. Или выражение Ришелье, который, хвастаясь своим умением все как ему вздумается перетолковать, сказал: "напишите семь слов, каких хотите, и я из этого выведу вам уголовный процес, который кончится смертной казнью". Или изречение Екатерины Великой: "Лучше простить десять виноватых, нежели одного невинного наказать". Какое из двух выражений комиссия избрала, еще заключить не вправе".
На этом месте Петрашевский надолго задумался. Надо развернуть оба изречения, доказать пагубность следования по пути Ришелье и справедливость мысли Екатерины. Вспомнилось, что кто-то рассказывал, что в провинции, услышав имя Леонтия Васильевича Дубельта, вздрагивают, крестятся и говорят: "Да сохранит нас сила небесная!" Петрашевский, горбясь, прошелся по камере, постоял у окна, глядя на густо синее весеннее небо. За окном май кончается, весна в разгаре. Михаил Васильевич быстро вернулся к столу и стал писать, обвиняя следователей в пристрастии в пользу лживого доносчика, в нарушении законов, в лишении его возможности быть равным перед лицом закона с обвинителем, потребовал отвода штатского члена комиссии. Петрашевский принял князя Гагарина за директора департамента полиции и считал его принимателем доноса, заинтересованном в этом деле. "Обвинение, лживый донос, в отношении к нам является в двояком отношении - как личное оскорбление и как ущерб имущества. Совершитель того и другого есть ложный доносчик, а приниматель доноса - соучастник в таковом, противном законам акте. Каждый из нас имеет какую-нибудь собственность или имел какое-либо занятие, которое сверх службы приносило некоторый доход. Находясь в заключении, не можем имуществом распоряжаться, как должно. Следовательно, несется убыток. Занятия кто какие имел, например, давание уроков, литературный труд, тоже прерваны, а даже некоторые и потеряны. Тот, кто давал уроки, мог потерять место, или тот, кто писал статью к сроку в журнал, тоже пострадал, статья пропала. Тот, кто занимался литературным трудом, лишен был в течение всего этого времени возможности писать. Следовательно понес тоже ущерб в своем материальном состоянии. Вот неизбежные последствия лживого доноса и заключения, из него проистекающего, и не справедливо ли требовать вознаграждения по этому предмету согласно существующим на сей конец в десятом томе свода законов постановлениям о вознаграждении за ущерб по имуществу. Впрочем, не одно это материальное зло - есть прямое последствие лживого доноса. Есть еще вред нравственный, равный по своим последствиям с тяжкой личной обидой или оскорблением...
Вслед за этим рождается вопрос, как может быть велика та сумма, которую каждый из обвиняемых в праве требовать в вознаграждение, и как ее определить. Это разрешить я постараюсь довольно отчетливо как в отношении к себе, так и других".
Петрашевский подсчитал свои убытки, объяснил их, вышло около пяти тысяч рублей убытков только у него одного. "За личное же оскорбление тяжкую обиду - получить следует не менее двойного оклада жалования - то есть тысячу рублей серебром". И другим пострадавшим подсчитал сколько нужно получить. "Есть еще человек, для вознаграждения которого следует употребить иной способ. Это г. Модерский, как кажется, незаконорожденный сын какого-то князя Четвертинского, - он намеревался держать экзамен в университет. но исполнить это помешало заключение его в крепость. Поэтому если б ему было дозволено в течение года держать экзамен, он был бы весьма доволен... Но здесь еще представляется иной вопрос... От нашего несправедливого заключения пострадало общество, то есть силами нашими, нашей деятельностью оно не пользовалось, в следствие чего и оно должно быть тоже вознаграждено за эту потерю...
Против обвинения в распространении фурьеристского толка скажу, что толка никакого не знаю, знаю только единственно систему Фурье, которой многие идеи признаю хорошими. Система Фурье - есть ничто иное, как изложение способов соединения выгод частного хозяйства с выгодами хозяйства в складчину, общинного. Фурье понял, что большая часть страданий людей происходит от неправильности их развития - и что поэтому источника всего худого не следует искать в природе человеческой, но в самом устройстве житейских отношений. Когда будут сделаны эти отношения правильными, будут устранены все вредные явления. Чтоб это сделалось, надо:
1. Чтоб выгоды всех были между собой тесно связаны.
2. Чтоб было довольство материальное - обилие средств удовлетворения потребностей.
3. Чтоб все в людях способности были правильно развиты, употреблены и направлены.
Когда Фурье такой разбор сделал, ему уж нетрудно было прийти к мысли о фаланстере, то есть общине, в которой соединялись бы все удобства частного отдельного хозяйства в складчину...
Не уголовному следствию расматривать это дело должно, а ученым. Пусть нарядится ученая комиссия из профессоров университета, академий, людей образованных от разных министерств и дозвольте нам составить комитет для защиты нашего убеждения.
Прошу Вас, господа следователи, объявить его императорскому величеству, что здесь, в тиши заключения, разбирая обвинение, клевету черную, помысел небывалый, на меня возведенный - убедился еще сильнее прежнего, что первая необходимость земли русской есть справедливость, вот надежный оплот общественного порядка. России нужно введение адвокатов и суда присяжных. В течение моего заключения я эти вопросы обдумал совершенно и придумал способы их введения, без изменения коренных в судопроизводстве, сохраняя все отношения между сословиями в том виде, как до сих пор существовали, и недели через четыре могу их представить совершенно обработанными...
Уверенность в совершенной мной невинности - во мне неподавима. Осудить меня можно, но не сделать виновным. Бог не в силе, а в правде... И если мне, невинному, суждено надеть оковы, дайте же мне самому надеть их, чтоб ознакомиться поскорее с этим будущим членом моего организма, с этим дорогим ожерельем, которое надела на меня любовь моя к человечеству. У меня нет силы исполинской, к труду механическому не привык, дозвольте, прошу Вас, как милости, к ним попривыкнуть, чтоб, идя по пыльному пути, не тяготить своей слабостью спутника. Быть может, судьба поместит меня рядом с закоренелым злодеем, на душе которого лежит десять убийств. Сидя на привале, полдничая куском черствого хлеба, мы разговаримся, я расскажу, как и за что меня постигло несчастье. Расскажу ему про Фурье, про фаланстер что и зачем там и как, объясню, отчего люди злодеями делаются... И он, глубоко вздохнув, расскажет мне свою биографию. Из рассказа его я увижу, что много великого сгубили в этом человеке обстоятельства. Душа сильная пала под гнетом несчастий. Быть может, в заключение рассказа он скажет: "Да если бы было по-твоему, если бы так жили люди, не быть бы мне злодеем..." И я, если только тяжесть цепи позволит, протяну ему руку и скажу: "будем братьями" - и разломив кусок хлеба, ему подам, говоря: "Есть много я не привык, тебе более нужно, возьми и ешь". При этом на его загрубелой щеке мелькнет слеза и подле меня явится не злодей, но равный мне несчастный, быть может, тоже вначале худо понятый человек...
Жду всего спокойно. Слова Спасителя, на кресте умирающего, раздаются в ушах моих и спокойствие предсмертное нисходит в мою душу".
8
Когда на следующий день Петрашевского повели на допрос, он решил, что послание его прочитано, и готовился вести по нему разговор, вспоминал, что писал в горячке, старался предугадать вопросы, искать ответы, но, войдя в комнату, где располагалась комиссия, увидел на столе перед штатским следователем на бумаге куски окраски и растерялся.
Жду всего спокойно. Слова Спасителя, на кресте умирающего, раздаются в ушах моих и спокойствие предсмертное нисходит в мою душу".
8
Когда на следующий день Петрашевского повели на допрос, он решил, что послание его прочитано, и готовился вести по нему разговор, вспоминал, что писал в горячке, старался предугадать вопросы, искать ответы, но, войдя в комнату, где располагалась комиссия, увидел на столе перед штатским следователем на бумаге куски окраски и растерялся.
- Вы по-прежнему намерены молчать? - строго спросил князь Гагарин, но за строгостью его чувствовалось торжество победителя.
- Я готов отвечать.
- Тогда скажите нам, говорит ли Вам что-нибудь это? - обвел князь рукой куски окраски с нацарапанными на них словами.
- Говорит.
- Это Вы писали? - поднял лоскут генерал Дубельт и показал Петрашевскому.
- Я.
- С какой целью?
- Хотел предостеречь других арестованных в отношении моей личности.
- Чем Вы писали?
- Зубом вентилятора... Отломил и царапал.
- Итак, Вы сознаетесь в том, что пытались вступить в сговор с Вашими соучастниками преступления путем переписки на окраске?
- Нет, - быстро ответил Михаил Васильевич, а потом заговорил медленно, обдумывая каждое слово. - Писанное мной на окраске комнаты ни в какое доказательство принято быть не может. Это было только выражение моих мыслей, и как на основании статьи Уголовного судопроизводства: "Содержащиеся под стражей до объяснения приговора акты совершать могут", ясно показывает, что выражать мысли можно. Но я сознаюсь в порче казенного имущества во время моего пребывания под стражей. - Петрашевский взглянул на писаря быстро записывающего его ответ и медленно продиктовал, - а именно отколке квадратной четверти окраски и вырыватии зуба вентилятора. За порчу окраски комнаты следует на мой счет ту стену, от которой она отбита, перетереть и перекрасить, ровно, как и вентилятор исправить. Чтоб так было поступлено, того требуют законы справедливости и нравственности - так желаю и я, ибо ничего незаконного, несправедливого и безнравственного никогда не желал.
- Понятно... Расскажите, когда, где и каким образом Вы познакомились с Черносвитовым? - вкрадчиво спросил генерал Дубельт.
Петрашевский вздрогнул при имени Черносвитова, метнул взгляд в сторону Дубельта и машинально повторил, почти воскликнул:
- Черносвитова?
Дубельт кивнул.
"Значит Черносвитов?" Вспомнилось широкое, скуластое лицо Черносвитова, с монгольскими глазами, с подкрученными вверх усами. Верно угадал Достоевский. А он не верил, что Черносвитов провокатор. Вот зачем тот вынюхивал о тайном обществе, планы бунта предлагал. Все им известно. Не надо скрывать ничего о Черносвитове.
- Черносвитова привез ко мне в одну из пятниц Петр Латкин, купеческий сын...
- Что за человек Черносвитов? Каким он Вам показался? Не чувствовали ли Вы в нем желания бунта? - спросил на этот раз князь Гагарин.
- С полным чистосердечием могу сказать: Черносвитов желал возмущения народного и не скрывал этого.
- Нам известно, что в одну из пятниц, по уходе гостей, Черносвитов, оставшись наедине с Вами и Спешневым, между прочим, говорил, что не может быть, что в России нет тайного общества, доказывая это пожарами в 1848 году и происшествиями в низовых губерниях. Так ли это?
- Подтверждаю... Сказано это было Черносвитовым.
- Когда он Вас со Спешневым пригласил к себе,и Вы отправились к нему, по дороге Спешнев говорил, что он будет выказывать Черносвитову себя главою целой партии. Объясните эти слова Спешнева и расскажите, что происходило у Черносвитова и в чем состояли Ваши разговоры?
- Когда мы шли к Черносвитову, я спросил у Спешнева, неизвестно ли что хочет им объявить Черносвитов. Он ответил, что разговор пойдет о серъезном деле, и сказал мне, что для важности он хочет объявить себя главою партии коммунистов, а что я пусть буду чем есть, то есть человеком, желающим мирной реформы и усовершенствования общественного. Целью же своей он полагает бунт крестьян. Я поражен был этим и сказал, что незачем это делать, и был вообще этим рассержен...
- Нам известно, что когда Вы пришли к Черносвитову, то он, усадив Вас на диван и сам сев против Вас, сказал: "Ну вот, господа, теперь дело надо вести начистоту". Тогда Вы отозвались: "Ну да". И Черносвитов изложил план восстания, говоря, что сначала надо, чтоб вспыхнуло возмущение Восточной Сибири. Туда пошлют корпус, но едва он перейдет Урал, как встанет Урал и посланный корпус весь в Сибири останется, что с четырехстами тысячами заводских можно кинуться на низовые губерниии на землю Донских казаков, что на потушение этого потребуются все войска, а если к этому будет восстание в Петербурге и Москве, так все и кончено. Был ли такой разговор?
Разговор этот происходил не у Черносвитова, а в кабинете Петрашевского. Он его хорошо помнил. Состоялся он после чтения Достоевским переписки Белинского с Гоголем. Тогда Черносвитов сказал ему:
- В числе Ваших знакомых есть человек с теплой душой - Спешнев. Давайте потолкуем... Пригласите Спешнева в кабинет.
Петрашевский согласился. Со Спешневым он знаком много лет, еще с Царскосельского лицея, где они вместе учились, но потом Спешнев длительное время жил за границей.
В кабинете расположились кто в кресле, кто на диване. Первым заговорил Черносвитов. Трость свою он поставил меж колен и положил на ручку обе руки.
- Господа, - сказал он, - теперь дело надо вести начистоту! Вскоре я возвращаюсь в Сибирь. По моим наблюдениям в Петербурге не может не быть тайного общества. Я в Сибири в этом направлении предпринимал кое-какие действия, но опыта мало, да и действия свои хотелось согласовать.
- Ну да, - кивнул Петрашевский и взглянул на Спешнева.
- У меня есть некоторый план действий, - продолжал Черносвитов. - Но прежде мне хотелось узнать Ваш.
- У нас плана пока нет, - поспешно ответил Спешнев.
- Я понимаю, господа, что у Вас мало оснований доверять мне. Но у меня совсем мало времени. В нашем случае от осторожности дело может только проиграть.
- Я уже сегодня говорил, -ответил Петрашевский, - каким образом нужно действовать! Нужно готовить общество к переменам, показывать истинное положение. Пропаганда, пропаганда - вот что должно стать основным действием для нас.
- Я считаю, что есть два пути действия: пропаганда и восстание, заговорил Спешнев.- У нас будет больше шансов, если возмем обе дороги. Для этого нужно учредить один центральный комитет, занятие которого будет в создании частных: комитета товарищества, комитета для устройства школ пропаганды, коммунистического комитета, либерального и комитета тайного общества на восстание... Вы правы, - взглянул Спешнев на Черносвитова, все мы должны объединиться! Вместе мы сила!
- Я фурьерист, - поддержал его Петрашевский, - и уже поэтому знаю пользу всяких ассоциаций.
- Мы, коммунисты, считаем, - сказал Спешнев, - что восстание - это единственный путь. Как должна начаться будущая революция в России. Без революции государства не может быть.
- А какие и где Вы видите способы к восстанию? - спросил Черносвитов.
- Многое зависит от случая. На Волыни сейчас неспокойно...
- Восстания надо ожидать не на Волыни, - произнес Черносвитов. - Там войск много. На Пермских заводах четыреста тысяч рабочих и оружие под рукой, а войска разбросаны.
- Да, если Урал подкопать, черни не удержишь!
- Мой план действий таков, - продолжал Черносвитов. - Вначале необходимо организовать возмущение в Восточной Сибири. Там недовольных много. Подавлять возмущение пошлют часть Оренбургского корпуса, а в это время поднимутся рабочие горных заводов Урала, каторжники. Ослабленный Оренбургский корпус слишком растянут, чтобы быстро подавить восстание. Четыреста тысяч заводских двинутся на Волгу и Дон. Вот тогда-то и нужно поднимать Волынь, Польшу, где еще свежи недавние волнения. И следом за этим переворот в Петербурге и Москве...
- Был ли такой разговор? - переспросил Дубельт.
- Слова Черносвитова подтверждаю... Но прошу учесть, что это были только слова. Никаких действий никто не предпринимал и предпринимать не собирался.
- Значит, никто ничего предпринимать не собирался? - улыбаясь добродушно, вновь своим вкрадчивым голосом переспросил Дубельт.
- Да.
- Взгляните, пожайлуста, на этот документ, - Дубельт протянул лист исписанный мелким почерком Спешнева.
Петрашевский стал читать про себя: "Я, нижеподписавшийся, добровольно: в здравом размышлении и по собственному желанию поступаю в Русское общество и беру на себя следующие обязанности, которые в точности исполнять буду:
1. Когда Распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязываяюсь, не щадя себя, принимать полное и открытое участие в восстании и драке, т. е. что по извещению от комитета обязываюсь быть в назначенный день, в назначенный час в назначенном мне месте, обязываюсь явиться туда и там, вооружившись огнестрельным или холодным оружием, принять участие в драке и как только могу споспешествовать успеху восстания.