1. Когда Распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязываяюсь, не щадя себя, принимать полное и открытое участие в восстании и драке, т. е. что по извещению от комитета обязываюсь быть в назначенный день, в назначенный час в назначенном мне месте, обязываюсь явиться туда и там, вооружившись огнестрельным или холодным оружием, принять участие в драке и как только могу споспешествовать успеху восстания.
2. Я беру на себя обязанность увеличивать силы общества приобретением новых членов. Впрочем, согласно с правилами Русского общества обязываюсь сам лично больше пятерых не афильировать.
3. Афильировать, т. е. присоединить к обществу новых членов, обязываюсь не наобум, а по строгом соображении, и только таких, в которых я твердо уверен, что они меня не выдадут, если б даже и отступились после от меня; что они исполнят первый пункт и что они действительно желают участвовать в этом тайном обществе. В следствии чего и обязываюсь с каждого мною афильированного взять письменное обязательство, состоящее в том, что он перепишет от слова до слова сии самые условия и подпишет их. Я же, запечатанное его письменное обязательство передаю своему афильтору для доставления в Комитет, тот - своему и так далее. Для сего я и переписываю для себя один экземпляр сих условий и храню его у себя, как форму для афильяции других".
- Знаком Вам этот документ? - спросил Дубельт, когда Петрашевский вернул ему лист.
- Нет, - покачал головой Михаил Васильевич.
- Знаете, кто его написал?
- Догадываюсь...
- Что Вы можете сказать по этому поводу?
- Думаю, написан проект недавно. Он даже не закончен... И соотнести этот акт с законами, то это единственное свидетельство об умысле бунта... Наказать за это нельзя, вреда обществу не было. Вот все, что могу сказать...
- А Вы утверждали, что никто ничего не замышлял.
- У Спешнева не так давно умерла женщина, которую он страстно любил. И у него с тех пор возникла некоторая досада на жизнь. Думаю, что этот проект Русского тайного общества, есть одна из форм, придуманных им для самоубийства...
- Допустим, что это так, - чуть насмешливо сказал Дубельт. - Нам известно, что в декабре прошлого 1848 года, на собрании у Вас в пятницу, Вы сказали Спешневу: "останься, пожалуйста, попозже. Момбелли хочет переговорить с тобой". Объясните, о чем Момбелли хотел говорить со Спешневым?
- Да, я Спешнева остановил, чтоб познакомить его с Момбелли. О желании Момбелли я в то время не знал.
- Когда Спешнев и Момбелли остались у Вас и Вы пригласили их в свой кабинет, то Момбелли предварив, что чем бы не кончился разговор, но чтобы он остался между Вами, сказал: что людей вообще развитых, просвещенных и с передовыми понятиями в России очень мало и те большею частью не имеют никакого веса и авторитета в обществе, так что им и хода никакого не дают, и потому предлагал устроить из тех просвещенных людей общество, не тайное, а вроде товарищества, в котором бы каждый поддерживал друг друга. Был этот разговор?
- Да...
- Сделав предложение об учреждении товарищества, Момбелли спрашивал у Вас и у Спешнева мнения по этому поводу. Спешнев отозвался, что не имеет сказать на этот счет положительного мнения, а Вы сказали, что Вы фурьерист и знаете пользу всякой ассоциации...
- Про слова Спешнева ничего сказать не могу, а свои признаю.
- Потом Вы договорились собраться у Спешнева для обсуждения этого предмета и привести с собой по одному человеку. Спустя два дня Вы были у Спешнева, где собирались все лица, избранные в состав товарищества, рассуждали о выгодах солидарности, о способах устройства общества и о составе комитета из людей с идеями, которые могли бы двинуть общество вперед на других началах. Кто предназначался в состав помянутого комитета и какие предлагались способы к устройству общества?
- В комитет мы хотели войти сами, но не составили его, и товарищество не состоялось.
- Но Спешнев на том же собрании предлагал составление политического общества, чтобы воспользоваться переворотом, который по его мнению, должен был сам собой произойти в России через несколько десятков лет, как это случилось в западных государствах. Так ли это было?
- Я помню, что Спешнев говорил, что переворот может случаться через несколько лет... предлагал ли он политическое общество составить - не помню...
- Значит, не помните? - усмехнулся Дубельт. - А нам известно, что тогда же Спешнев читал составленный им план тайного общества, содержание которого заключалось в том,что есть три внеправительственных пути действия: иезуитский, пропагандный и восстание. Каждый из них неверен, и оттого больше шансов, если взять все три дороги, а для этого надо учредить один центральный комитет, задачи которого будут в создании частных: комитета товарищества, комитета для устройства школ пропаганды фурьеристской, коммунистической и либеральной, и наконец, комитета тайного общества на восстание. Какие были приняты меры к приведению этого плана в исполнение?
- Слова Спешнева подтверждаю, но мер не было принято.
- Самые приближенные к Вам люди показывают, что Вы в разговорах своих называли государя императора богдыханом. Было дело?
- Было. Называл...
- В бумагах Ваших найдено черновое письмо к неизвестному в виде описания путешествия, которое начинается так: - Произнес это князь Гагарин. - Он взял лист со стола и прочитал: - "С тех пор, как я оставил наше смрадное отечество, где нет возможности, не говорю думать, а кажется, дышать свободно!" Обяъсните, когда и кому писано это письмо?
- Не припоминаю.
- Антонелли показывает, что при разговорах Ваших с ним, он узнал, что Вы, желая вести пропаганду, старались своих приверженцев поместить учителями в разные учебные заведения и с этой целью сами держали в университете пробную лекцию и были одобрены, но профессор Ивановский донес, что Вы желаете вступить учителем, чтобы распространять между студентами идеи социализма, и Вам учтиво отказали. Так ли это?
- Показания Антонелли подтверждаю. От желания пропаганды не отрицаюсь...
- Довольно на сегодня, - объявил князь Гагарин, поднимаясь. - Отведите обвиняемого в каземат.
Петрашевский встал со стула и вдруг произнес громко:
- Господа следователи! Прошу внимания. Я хочу сделать заявление!
Генералы переглянулись, и князь Гагарин кивнул, разрешая говорить.
- Считаю своим долгом обратить Ваше внимание на моих товарищей по заключению и просить Вас дозволить им чтение книг, прогулку в саду два раза. Уединенное заключение в людях с сильно развитым воображением и нервной системой, может произвести умственное помешательство. Особенно пагубное влияние заключение может иметь на Достоевского, страдавшего и раньше нервическими припадками, на Момбелли, человека склонного к ипохондрии, и на Ханыкова, человека с пламенным воображением и весьма нервозного... Не забудьте, что большие таланты, а талант Достоевского не из маленьких в литературе, есть собственность общественная, достояние народное...
- Нам виднее, как поступать с заключенными, - хмуро ответил князь Гагарин. - Отведите обвиняемого в каземат...
9
Напрасно Достоевский радовался, считая, что комиссия ничего не знает о кружке Спешнева. На следующем допросе князь Гагарин сразу же ошарашил его:
- Нам стало известно, что помимо кружка Петрашевского существовало тайное общество Спешнева. Раскажите нам о нем.
- Со Спешневым я был знаком лично, - медленно заговорил Федор Михайлович, лихорадочно думая: неужели они знают об обществе, знают о типографии. - Ездил к нему, но на собраниях у него не бывал и не слышал о таковых. В каждый приезд мой я заставал его одного...
- Общество это собиралось не у Спешнева, а на квартире поэта Дурова. И Вы постоянно посещали собрания.
- На вечерах Дурова я бывал. Но они были чисто литературно-музыкальные... Никаких речей там никто никогда не произносил...
Достоевский глядел на бледное лицо князя. "Не Майков ли выдал?" мелькнуло в голове. Вспомнилось, как уговаривал он Аполлона Майкова вступить в их общество. Достоевский однажды задержался у него и остался ночевать. Помнится, сидели они с Аполлоном в кабинете, пили кофе, и Достоевский решился.
- Я хотел сказать тебе нечто важное, - Федор Михайлович держал чашку в руке и глядел на Майкова. - Отнесись к этому самым серьезным образом... Нас никто не подслушает, - понизил он голос и взглянул на дверь.
- Можешь говорить спокойно. - Майков тоже машинально обернулся к двери.
- Мы, несколько человек, решили составить общество... тайно. И я хочу, чтобы ты был с нами...
- А что за общество? Кто в него ходит?
- Организатор общества - Спешнев! Входят в него разные люди: литераторы, студент, два гвардейских офицера, двое ученых... Это дает нам возможность распространять революционные идеи в большом слое общества. Собираемся мы у поэта Дурова под видом литературно-музыкальных вечеров... Впрочем, мы осторожны, сам Дуров не подозревает о существовании тайной организации...
- А что за общество? Кто в него ходит?
- Организатор общества - Спешнев! Входят в него разные люди: литераторы, студент, два гвардейских офицера, двое ученых... Это дает нам возможность распространять революционные идеи в большом слое общества. Собираемся мы у поэта Дурова под видом литературно-музыкальных вечеров... Впрочем, мы осторожны, сам Дуров не подозревает о существовании тайной организации...
- А чего вы хотите?
- Цель наша - подготовить и произвести переворот в России... Мы будем печатать книги, статьи. У нас уже есть типогрфский станок...
Майков испугался, поставил чашку на блюдечко и возбужденно заговорил:
- Станок? О нем же сразу узнают в полиции. Кто-то ведь его делал...
- Не узнают... Делали его по чертежам Филиппова, по частям, в разных местах... Ну как, вступаешь?
- Ну нет, братцы, вы легомысленно все это затеяли, это верная гибель. Какие мы к черту революционеры. Мы писатели, художники, наше дело...
- Мы не должны наблюдать со стороны, - перебил Достоевский, - когда страдает народ, страдает вся Россия! Справедливости нет, правды нет! Правительство утонуло во взяточничестве! В такое время позорно заботиться только о себе, о своем здоровье! Подумай хорошенько...
- Нет, нет. И вам не советую... Бросьте! Это верная гибель!
- Ну, хорошо... Надеюсь, о разговоре никто не узнает?
- Это я обещаю... Но повторяю, бросьте вы это дело...
"Нет, Майков не выдаст. Он честный человек!" - решил Достоевский.
- Кто еще посещал вечера Дурова и чем там занимались? - спросил генерал Дубельт.
- Вечера эти были приятельскими. Мы все хорошо знали друг друга. Читали свои новые стихи и повести, слушали игру музыкантов, говорили об искусстве. Постоянно бывали на вечерах литераторы Дуров и Пальм, студент Филиппов, поручик Григорьев и Момбелли... Иногда приезжал Спешнев. Он интересовался искусством. Бывал и брат мой Михаил...
- На тех вечерах поручик Момбелли сделал предложение о тесном сближении между посетителями, дабы под влиянием друг друга тверже укрепиться в направлении и успешнее поддерживать свои идеи в общественном мнении. Что он имел в виду?
- Это было еще в самом начале вечеров Дурова, кажется, даже в первый вечер... Момбелли действительно начал говорить что-то подобное, но всех его слов не упомню. Но помню, что он не докончил, потому что его прервали. Момбелли засмеялся, не обиделся за невнимание, и общество осталось чисто литературно-музыкальным...
Поручик Момбелли и Григорьев входили в тайное общество Спешнева. Момбелли был по характеру своему активным, нервным. Говорил много, страстно желал объединения. Достоевскому он нравился. Им не раз приходилось в спорах поддерживать друг друга. Оба считали, что у каждого народа своя особая судьба, свое особое назначение, своя история, что между Западом и Востоком Европы нет ничего общего, кроме политических сношений, что Россия отделена от Западной Европы всем и на все времена, что ее положение исключительное. Россия развивается совершенно иначе. Момбелли читал у Дурова отрывки из своего дневника. Один из них особенно поразил, потряс Достоевского и запомнился ему, как теперь кажется, навсегда. Помнился и сейчас.
"В шесть утра, - читал Момбелли, - на Семеновском парадном месте, в присутствии командующего корпусом Арбузова, назначено наказание шпицрутенами фельдфебеля гвардии Егерского полка Тищенко, за то, что ударил по щеке полкового казначея того же полка капитана Горбунова. Поручик Сатин назначен привести на плац команду зрителей нашего полка, составленную из двух унтер-офицеров и двенадцати рядовых от каждой роты. Мне тоже приказано находиться при команде.
Аудитор прочел конфирмацию, во время чтения которой Арбузов, а за ним и генералы почтительно подняли руки под шляпы, а все офицеры взяли под кивера. Тищенко стоял в мундире фельдфебеля под конвоем. После чтения ему тотчас же спороли нашивки и галуны. Конфирмация определила ему, лишив звания, наказание шпицрутенами через тысячу человек пять раз. Капитана Горбунова, за то, что несколько раз бил Тищенко, на месяц под арест с содержанием на гауптвахте.
Командир перестроил батальон в две шеренги, приказал задней на четыре шага отступить и поставил шеренги лицом одну к другой. Торопливо раздали солдатам шпицрутены, длинные прутья толщиной с палец, которыми солдаты, понуждаемые начальниками, начали махать, как бы принаравливаясь, как сильнее ударить. Тищенко раздели догола, связали кисти рук накрест и привязали их к прикладу ружья, за штык которого унтер-офицер потянул его по фронту между двух шеренг, вооруженных шпицрутенами. Удары посыпались на Тищеко с двух сторон, при заглушающем барабанном бое. В то время, когда раздевали Тищенко, Арбузов сказал речь солдатам, состоящую из угроз - в случае не вполне сильного удара самого солдата провести между шпицрутенов. Потом в продолжение всей экзекуции, Арбузов следил с лошади за Тищенко, беспрерывно кричал, чтоб сильнее били. Отвратительная хамская физиономия Арбузова от напряжения сделалась еще отвратительней и стала похожа на кусок сырого мяса.
Несмотря на жестокость ударов, несчастный прошел тысячу и уже в самом конце упал на землю без чувств. Два медика, ожидавшие с фельдшерами этого момента, подбежали к упавшему, привели его в чувство, поставили на ноги, и снова барабан загремел, и снова посыпались удары на истерзанную спину. Всего он вынес три тысячи ударов. Когда несчастный непризнанный герой, пожертвовавший собой за дело чести, недопустивший безнаказанно ругаться над личностью своею, проходил третью тысячу, то несмотря не отвращение, преодолев себя, посмотрел на мученика, - вид его был ужасен: от шеи и до конца икр красное свежее мясо, по временам брызжущее кровью, избито в виток и местами висит кусками, вероятно, многие кусочки отброшены от тела, на спине висел большой шматок содранной кожи; ступни же и конец ног до избитых икр бросались в глаза разительною голубоватою белизною, как мрамор с голубым отливом. Тищенко беспрестанно падал без чувств, и в конце третьей тысячи поднять его не смогли. Его отвезли в госпиталь, чтобы возвратить к жизни и снова подвергнуть истязанию, провести через две остальные тысячи. Но через два дня Тищенко умер".
- На тех же вечерах, - говорил между тем Дубельт, - студент Филиппов предлагал заняться разрабатыванием статей о современном состоянии России и печатать их в домашней типографии. Что Вы на это скажете?
- Филиппов делал такое предложение... Но Вы говорите о домашней типографии, а я о печатании никогда и ничего не слышал у Дурова... да и негде. Об этом и помину не было. Филппов же предложил литографию. Это мне совершенно памятно... Он просто приглашал заняться разработкой статей о России... Я познакомился с Филипповым прошлым летом на даче, в Парголове. Он еще очень молодой человек, горячий и чрезвычайно неопытный, готов на первое сумасбродство, и одумается только тогда, когда беды наделает. Но в нем много очень хороших качеств, за которые я его полюбил: честность, изящная вежливость, правдивость, неустрашимость и прямодушие. Кроме того, я заметил в нем еще одно превосходное качество: он слушается чужих советов, чьи бы они ни были, если только сознает их справедливость, и тотчас же готов сознаться в своей ошибке и раскаяться в ней, если в том убедят его. Но горячий темперамент его и ранняя молодость часто опережают в нем рассудок... Да кроме того, есть в нем еще одно несчастное качество, это самолюбие, или лучше сказать славолюбие, доходящее в нем до странности. Он иногда ведет себя так, как будто думает, что все в мире подозревают его храбрость, и я думаю, что он решился бы соскочить с Исаакиевского собора, если бы кто-нибудь стал сомневаться, что он не бросится вниз, струсит... Я говорю это по факту. Я боялся холеры в первые дни ее появления. Ничего не могло быть приятнее для Филиппова, как показывать мне каждый день и каждый час, что он ни мало не боится холеры. Единственно для того, чтобы удивить меня, он не остерегался в пище, ел зелень, пил молоко и однажды, когда я, из любопытства, что будет, указал ему на ветку рябиновых ягод, совершенно зеленых, и сказал, что если съесть эти ягоды, то холера придет через пять минут, Филиппов сорвал всю кисть и съел половину, прежде чем я успел остановить его. Эта детская безрассудная страсть достойна сожаления, к несчастью, главная черта характера. Из того же самолюбия он чрезвычайный спорщик, и любит спорить обо всем. Несмотря на то что он образован и вдобавок специалист по физико-математическим предметам, у него мало серьезных выработанных убеждений... Предложение его почти все приняли весьма дурно. Мне показалось, что половина присутствующих только оттого тут же не высказались против предложения, что боялись, что другая половина заподозрит их в трусости, и хотели отвергнуть предложение не прямо, а каким-нибудь косвенным образом. Начались толки. Всякий представлял неудобства, многие молчали. Больше всех говорили Момбелли и Филиппов... Но не помню, поддерживал ли Момбелли Филиппова. Мало-помалу приятельский тон нашего кружка расстроился. Дуров ходил по комнате, хандрил. Некоторые уехали сразу после ужина. Наконец досада Дурова на Филиппова излилась в припадке. Он завел Филиппова в другую комнату, придрался к какому-то слову и наговорил дерзостей. Филиппов вел себя благоразумно, поняв в чем дело, и не отвечал запальчиво... На другой день брат объявил мне, что он не будет ходить к Дурову, если Филиппов не возьмет назад своего предложения. Это он, помнится, объявил и Филиппову. Когда собрались в другой раз, я попросил, чтоб меня выслушали, и отговорил всех. Все как будто ждали этого, и предложение Филиппова было откинуто... Потом я был очень занят у себя дома литературной работой, виделся с очень немногими из моих знакомых, да и то мельком, но слышал, что вечера совсем прекратились.