Я долго не могла уснуть после нашего общения. Образ необыкновенного, искрящегося потока света стоял передо мной…
На другой день я проснулась, полная сил. Я вышла из дома, чтобы пойти на важную встречу.
И что я увидела на улице? Перед моими глазами предстало удивительное, потрясающее зрелище. Шел мелкий, какой-то микроскопический снег. И день был такой солнечный, что эти мельчайшие частицы искрились, переливаясь искорками. Это был поток солнечного искрящегося света. И он был везде. Все вокруг меня было этим потоком.
Я не могу подобрать слово, чтобы описать мое состояние в ту минуту, когда я увидела это. Удивление? Восхищение? Я не знаю такого слова, но у меня было чувство, что вчерашний разговор стал реальностью. Я увидела Бога вокруг. Потрясающе красивого и мощного Бога. Я увидела воочию, что Он — везде. У меня не было слов, я просто сказала:
— Спасибо, Тебе, Господи!
И пошла в этом потоке искрящегося света, ощущая себя свободной и сильной, уверенно плывущей по своей жизни…
Бог везде. Он окружает нас.
Мы живем в Боге. Мы живем в силах и возможностях, в свете и любви.
Нужно только открыться всему этому.
Позволить себе поверить, что это так.
Впусти в себя Бога!
Жизнь есть то, во что ты веришь…
Жизнь есть то, во что ты веришь.
Это так.
Ты получаешь подтверждение своим убеждениям, просто заказывая себе их выполнение, их воплощение в реальность. Твоя жизнь — это следствие твоих убеждений.
Поверь, что ты — ценный и достойный человек. Ты — единственный и уникальный. Ты — ценность, которую надо беречь и охранять от всего плохого. О которой надо заботиться. Которой нужно помогать жить хорошо, спокойно, в любви и принятии. И помоги себе сам!
Поверь, что этот мир полон всего: сил, энергий, возможностей, — и присоединяйся к ресурсам этого мира.
Поверь, что в этом мире живут добрые и щедрые, открытые и желающие поддержать тебя, помочь тебе люди. И обращайся к ним за поддержкой. Делись поддержкой сам, чтобы создавать ее в мире.
Поверь, что в этом мире существуют Высшие Силы — мощные и всемогущие. И ты имеешь право, можешь, даже должен присоединяться к ним, призывать их, впускать их в себя.
Поверь, что ты — капля Бога.
Поверь, что твоя душа — проводник Бога.
Поверь, что ваша связь неразрывна.
И тогда ты можешь жить всегда, каждую минуту поддержанным этими силами, наполненным силами.
Жизнь есть то, во что ты веришь…
Ты только верь в хорошее.
И проси.
И получай.
И благодари.
И — будь счастлив!
Не беги…
Ключ не поворачивался в замке, что-то там заедало, и она бестолково тыкала ключом еще и еще, пытаясь повернуть его.
Наконец, он повернулся, и она закрыла дверь и раздраженно подергала ручку двери, — несколько раз она, вот так в спешке убегая из дома, не закрыла дверь, и этот жест — подергать ручку, чтобы проверить, заперта ли дверь, — стал каким-то навязчивым.
Она бежала вниз по ступенькам, потому что лифта ждать было некогда, и на ходу пыталась открыть сумку, чтобы бросить в боковой кармашек ключ.
Но «молния» все никак не нащупывалась, как будто бы язычок «молнии» просто исчез, и это разозлило ее окончательно: что за день такой — дверь не закрывается, сумка не открывается.
Наташа остановилась, нетерпеливым и нервным жестом развела ручки сумки, чтобы найти исчезающий язычок «молнии», расстегнула сумку, бросила в кармашек ключи, застегнула сумку и помчалась дальше, опять подумав: ненормальный какой-то день.
День был действительно ненормальным. Будильник не зазвонил, хотя она была уверена, что подняла вчера кнопочку звонка. Пока она в спешке собиралась — кофе сбежал, оставив на вымытой только вчера плите жуткие коричневые разводы. Колготки, уже надетые, оказались со спущенной петлей, и пришлось суматошно искать другие, и они не находились, одни были в стирке, другие, которые она уже начала надевать, тоже оказались с дырой. И вроде была еще новая, нераспечатанная пара, но она не находилась в шкафу, и Наташа раздраженно подумала, что вот распечатала колготки и уже небось порвала — и даже не заметила. И подумала уже тогда — ну что за жизнь… И что за день такой ненормальный…
И дочь ее, вредная тринадцатилетняя Сонька, уже с утра успела испортить настроение — вышла из комнаты и давай своим ноющим голосом говорить:
— Мам, ты же обещала со мной сходить… Ты опять на целый день убегаешь… Тебе всегда некогда…
И голос ее ноющий, и обида, которая чувствовалась в ее словах, — взбесили. «Ты же обещала!.. Ты же обещала!..» Мало ли чего она обещала?! Она работает как вол, ей некогда, она, что — маленькая? Она, что — не понимает?
Но Сонька смотрела на нее огромными своими синими глазищами, и был в этих глазах такой укор, такая детская обида, что это взвело ее окончательно. Она, что — дура?… Она, что, не понимает, для кого мать старается?… Для кого ни свет ни заря уже на ногах и будет весь день как проклятая носиться от клиента к клиенту, от одного показа квартиры до другого, для кого она это делает?…
Сонька ушла к себе, хлопнув дверью, и хлопок этот вызвал в ней еще больше раздражения. Дрянь неблагодарная… Мать старается, старается, чтобы заработать, чтобы ей же, паразитке, нормальную жизнь создать…
И, раздраженная, не допила кофе, поставила чашку в раковину. Схватила было в руки мочалочку, чтобы чашку помыть и пятно это кофейное вытереть, — но на часы взглянула и помчалась.
А дальше — дверь не закрывалась. Сумка — не открывалась…
Дверь машины тоже не открывалась, и это было уже похоже на издевательство. Именно сейчас, когда она так спешила, когда до встречи с этой вредной клиенткой, зажравшейся и капризной, оставалось всего полчаса, машина не открывалась.
Она несколько раз дернула ручку и чертыхнулась, потому что ведь сколько раз уже собиралась заехать в сервис и звонила уже своему мастеру — работы там было на несколько часов, — но все было некогда, и дверь эта недоделанная так и вела себя: как хотела. То не хотела открываться, то не хотела закрываться. То вдруг распахивалась в самом неподходящем месте, во время движения или парковки.
Наташа, уже в который раз со злостью подумала о тех уродах, которые ее машину взломали и что-то там в замке повредили. И о себе подумала раздраженно — всегда ей некогда, все — бегом. Поставила тогда машину у дома, нужно было рано ехать на показ, боялась опоздает, если со стоянки машину будет забирать. И хватило-то одной ночи, чтобы дверь повредили. Хорошо еще — не угнали…
Она дернула ручку двери еще раз — и та не открылась, и она вдруг подумала: а может, и не нужно никуда ездить? Если все не получается, если день такой ненормальный…
И правда — что-то было не так сегодня с ней, с этим днем. И ночью она спала как-то плохо. Снилось ей что-то, что она сразу забыла, когда проснулась, — но плохое что-то снилось, в этом она была уверена. И день весь не задался…
Хотя, — опять раздраженно подумала она, — день как день. Обычный день. Все в спешке. Все на нервах. Некогда остановиться и нормально кофе выпить или с дочерью нормально поговорить. Потому что — конечно же, права Сонька. Ей, Наташе, всегда не до нее. Некогда с ней поговорить по-человечески, некогда рядышком посидеть, как раньше, когда была она маленькой и они вместе книжки читали, или рисовали, или просто Сонька болтала, детские свои секреты рассказывая, а Наташа вполуха слушала. И было им вместе хорошо…
И вспомнилась ей вдруг бабушка Муся, старенькая уже, маленькая, и как говорила она ей все время:
— Не беги… Не беги… Ну куда ты все торопишься?… Куда ты все несешься?…
Дверь неожиданно открылась, и она села на сиденье, несколько раз хлопнула дверью — чтобы закрыть ее, и уже повернула ключ и поставила ногу на газ, как вдруг неожиданно вспомнила, как бы почувствовала сегодняшний свой сон. Что-то было в этом ее сне такое вот суматошное. Куда-то она там тоже бежала, куда-то спешила. И что-то тревожное там было, что-то важное было в этом ее сне. И она, даже забыв на несколько секунд о своей спешке, замерла, прислушиваясь к себе, всматриваясь в себя, как бы желая увидеть — что же там было? Но то зыбкое, что промелькнуло в ней как тревожное облачко — не вспоминалось.
И она завела машину и тронулась с места. И поехала, набирая скорость, входя в привычное для нее состояние водителя, привыкшего ездить лихо, торопясь, лавируя, чтобы наверстать время, которого ей всегда не хватало.
И мысли текли в ней так же вот быстро и отрывочно, переключаясь с одной на другую. Вспомнилось ей, как много лет назад она решила купить машину, и папа — тогда еще живой — испугался за нее очень, и уговаривал ее, и говорил горячо:
— Ну, куда тебе еще машина — и так носишься как угорелая… Ты же не сможешь нормально ездить, ты же все мчишься… Ты же угроза на дороге…
И она завела машину и тронулась с места. И поехала, набирая скорость, входя в привычное для нее состояние водителя, привыкшего ездить лихо, торопясь, лавируя, чтобы наверстать время, которого ей всегда не хватало.
И мысли текли в ней так же вот быстро и отрывочно, переключаясь с одной на другую. Вспомнилось ей, как много лет назад она решила купить машину, и папа — тогда еще живой — испугался за нее очень, и уговаривал ее, и говорил горячо:
— Ну, куда тебе еще машина — и так носишься как угорелая… Ты же не сможешь нормально ездить, ты же все мчишься… Ты же угроза на дороге…
И воспоминание это, о папе, опять как-то взволновало, взбудоражило ее: что-то там было в этом сне, что-то связанное с папой. И она опять на несколько секунд погрузилась в себя, даже забыв контролировать движение, но никак не вспоминался этот странный, как будто бы знакомый своей тревожностью и спешкой сон.
Она ловко перестраивалась и проезжала иногда почти по тротуару, экономя даже не минуты — секунды, так было привычно — спешить и опаздывать, и обгонять, и торопиться.
И опять мысли ее потекли урывками. И вспомнилось ей, как училась она водить машину, и инструктор ей вспомнился, волоокий такой пожилой уже дядька, но — кот, какого свет не видел, и как он все норовил ее за коленку потрогать или прижаться ненароком, и как ее смешили его приставания, и она сказала ему однажды:
— Слушай, ты, старый пень, отвали… — и пришлось ей права покупать, потому что он после этого на нее обиделся и только критиковал. И некогда было ей ходить на вождение. И права она купила, и по глупости дома об этом рассказала, и папа на нее рассердился. Рассердился как-то серьезно, как даже в детстве не сердился за ее провинности. И говорил:
— Куда ты все торопишься… Ну, куда ты бежишь… Ты что, не понимаешь, что это серьезно… Что тут нельзя торопиться…
И это воспоминание о папе вдруг как бы высветило кусочек ее сна.
Там был папа.
Там был умерший ее папа.
Там, в этом ее странном тревожном сне, был папа, и он стоял и обнимал ее. Или — отталкивал?
Что-то странное там было. И неприятное. Потому что, чего уж тут хорошего — стоять во сне рядом с покойником?
И вспомнилась опять ей бабушка, которая говорила:
— Опять я во сне маму свою видела… Не к добру это… Ох, не к добру…
И она, маленькая Наташа, любопытная и заинтригованная бабушкиной интонацией, спрашивала:
— А почему — не к добру? Что тут плохого?…
И бабушка тихим, спокойным голосом говорила ей, обнимая ее за плечи:
— Не к добру это, если покойник снится… Пришел он за тобой с того света… Зовет…
И папа Наташин сказал тогда:
— Глупости это старорежимные, мать. Прекрати ребенку голову дурить… Покойники снятся — к дождю, — произнес он как-то иронично-весело, и Наташа рассмеялась, ей эта версия гораздо больше понравилась. А бабушка только головой покачала и ничего не сказала…
И сейчас, как бы захлопывая этот открывшийся ей кусочек сна, Наташа подумала — и ничего в этом такого нет. Подумаешь, папа умерший приснился. Покойники — это к дождю. И — даже на небо посмотрела сквозь ветровое стекло, как бы желая подтвердить свое предположение.
Но небо было чистым. А впереди была — пробка. Небольшая такая пробочка, которую надо было Наташе объехать.
И она повернула в маленький переулок, давно уже обнаружила она этот путь объезда, повернула резко, на скорости, и дверь с ее стороны как-то стукнула, и Наташа нервно схватилась за ручку двери и на ходу приоткрыла и захлопнула ее, подумав: вот черт — так и вывалюсь когда-нибудь…
И тут же вспомнилась ей тетя Нина, мамина сестра, всю жизнь водившая машину, с которой родители и Наташа в детстве объездили весь Крым и ночевали в палатках, и однажды Наташа даже увидела в воде дельфина — совсем рядом. Настоящего живого дельфина — сильного, с тугим телом, черным добрым глазом, который вынырнул рядом с ней, почти на мели, так, что Наташа даже испугаться не успела, — и исчез. И все говорили потом — это к шторму. И был шторм. И их палатку залило водой…
И Наташу эти воспоминания как-то успокоили, она даже плавнее стала вести машину. И подумала о тете Нине — как хорошо она, плавно, спокойно всегда водила машину. И никогда не нервничала за рулем.
— Нет, — тут же поправила себя Наташа, — один раз она так расстроилась. И испугалась. И говорила нервно, с бледным лицом: «Господи, я же тебя чуть не потеряла… Господи, ты же могла выпасть…»
Это случилось, когда на повороте дверь с Наташиной стороны вдруг резко распахнулась, — не закрыла ее Наташа, когда садилась, не захлопнула хорошо. И действительно — могла выпасть во время движения. Прямо под колеса проезжающих машин…
И это воспоминание опять вернуло Наташу в ее сон.
Там была тетя Нина.
Там была тетя Нина, умершая два года назад.
Там, во сне, она обнимала ее нежно, и в глаза ей, Наташе, заглядывала, и говорила что-то. Говорила мягко, как будто убеждала, уговаривала, как в детстве уговаривала, когда она не слушалась маму, — не хотела чего-то делать или не хотела идти спать.
Тетя Нина никогда не говорила жестко, она всегда говорила мягко и нежно, прижимая ее к себе, гладя по плечу, и всегда, сколько помнила себя Наташа, — всегда ее убеждала. Что-то было хорошее в ее интонации, миролюбивое, дружелюбное, такое, что Наташу успокаивало и делало послушной, мягкой. И она подчинялась, соглашалась — и шла спать или делала то, что еще несколько минут назад не хотела делать.
И сейчас воспоминание из этого сна на несколько мгновений сделало ее спокойнее, хотя — чего хорошего в этом сне, если там умерший человек тебя обнимает и что-то тебе нежно говорит?
И опять подумала она: «Покойники — это не страшно, это к дождю…»
Но, почему-то опять ей вспомнилась бабушка, какое-то ушедшее в глубину, отстраненное выражение глаз бабушки перед смертью, когда она, выпав из забытья, сказала тихо, странным голосом, совсем не бабушкиной интонацией:
— Я сейчас всех их там повстречала — и маму, и папу, и сестренку, которая умерла, когда мне было три года… Обнимали меня… Целовали… Радовались…
И это ее «обнимали… целовали… радовались», сказанное «не бабушкиным» голосом, было почему-то тоже странным, пугающим. Потому что слова эти, выражающие принятие и радость в сочетании с покойниками, действительно, могли кого угодно испугать.
И воспоминания эти напрягли ее, и она нервно как-то нажала на газ, нажала там, где нажимать совсем не надо было, и еле успела затормозить перед перекрестком, чуть не ткнувшись в затормозивший перед ней джип.
Она затормозила и выматерилась, выматерилась почти по-мужски, как иногда делала, когда ее выводили из себя, или когда, как сейчас, напряжение выдавало себя. И, пока стояла на перекрестке, выматерилась еще пару раз, обругав и себя, паразитку, которая чуть не ткнулась в говняный джип, — сколько вони было бы, если бы она его все-таки ткнула. Обругала и джип, и этот перекресток, и пробки на дорогах, и всех водителей-мудаков, которые вылезли на дороги, нет, чтобы на метро ездить! — а она должна уворачиваться и рисковать жизнью и деньгами…
И опять мысли ее потекли бурно, быстро, в какой-то мешанине. И были там мысли и про дочь, бестолочь, с которой проблем не оберешься — и когда она только такой вредной успела стать? Даже не заметила Наташа, когда из малышки со светлыми косичками выросла она во вздорную, самолюбивую девочку-подростка. Потому что все время было некогда — нужно было деньги зарабатывать, и разводиться, и личную жизнь строить, и с очередным козлом разбираться, и квартиру менять, и всегда была спешка, всегда было некогда. Некогда остановиться и понять или увидеть то, что надо было увидеть.
И подумалось ей вдруг о даче, почти заброшенной ею, до которой руки все не доходили. И забор там уже почти повалился, и душ забился, но все было некогда выкроить день, чтобы съездить на дачу: то показы, то свидание с очередным ухажером. То дела домашние или суматошные какие-то набеги на магазины.
И вспомнилось ей, пока она лавировала между машинами, резко перестраиваясь из ряда в ряд, как любили они раньше с Сонькой приезжать на дачу, какой самовар там разжигал Славка, бывший Наташин муж, какие чаи с мятой и мелиссой они там пили…
Сейчас не было уже рядом Славки, и как-то так получалось, что не было времени с Сонькой поговорить по-человечески, не было времени распивать чаи на даче…
И опять вспомнилась ей бабушка, и это ее: «Не беги… Не торопись… Не спеши…»
И — что-то еще говорила ей бабушка, что-то важное ей объясняла в детстве, что нужно было ей, Наташе, сейчас вспомнить, но дали зеленый свет, и она нажала на газ и не убирала ноги с педали, потому что уже опаздывала, и клиентка действительно была противной, капризной, — Наташа уже с ней намучалась: то она встречу отменяла, то в последнюю минуту передумывала брать квартиру, которая уже шла на оформление. И Наташа мчалась, лавируя в потоке машин, встраиваясь в узкие места, делая резкие повороты, подсекая водителей, заметив не раз в боковом стекле злое выражение лица или поднятый вверх палец. Но — некогда ей было — она спешила.