И опять вспомнилась бабушка с этим вечным ее «Не беги… Куда ты спешишь — на тот свет?…»
И почему то именно эти последние слова и как бы высветили еще один сюжет сна.
Там была бабушка.
Она держала ее, Наташину, руку.
И она что-то ей говорила, что-то важное.
И Наташа опять напряженно начала вспоминать, что там важное происходило, что важное они ей там говорили, — и опять на секунду жутко ей стало от этой картинки — трое покойников обнимают ее и что-то проникновенно ей говорят.
Что-то такое ужасное было во всем этом, что ее, Наташино, спасительное, «покойники — это к дождю» больше не действовало, и она в напряжении от этих своих мыслей и каких-то жутких ощущений от почти вспомнившегося сна, который оставался пока немым, как живая немая фреска, нажала на газ сильнее.
И уже не контролировала нажатие педали, потому что увидела вдруг все целиком.
Всю эту живую фреску.
Бабушка держит ее за руку, как будто хочет удержать ее.
Папа отталкивает ее, как будто прогоняет, не дает ей пройти туда, за него, в какой-то коридор.
Тетя Нина обнимает ее и гладит по плечу. И не просто обнимает — загораживает собой проход в этот коридор…
И, изумленная этой картинкой, она вообще перестает что-то видеть, как бы уйдя в себя, пытаясь разглядеть, что там, и вспомнить, что они говорили. Что они, черт побери, там говорили?!
И в этом напряженном погружении в себя, въезжая в тоннель, она уже не следит за дорогой. И нога ее, вжатая в газ, только придает силы ее погружению. И в момент удара и вспышки, ослепительной и яркой, разорвавшей ее мозг, вдруг ясным становится все — и вся картинка, и краски оживают, и звук появляется.
И немое это кино становится вдруг осмысленным, и они все говорят ей одно. Говорят на разные лады с разными интонациями, говорят, перебивая друг друга — и отталкивают, отталкивают, не дают ей пройти, не пускают ее туда, куда она так спешит, куда она бежала, бежала и почти добежала, но они не дают ей бежать дальше и все говорят:
— Не беги… Остановись… Не спеши… Не беги… Остановись… Не спеши…
И секундная эта вспышка уже заканчиваясь с закончившимся ее сознанием и оборвавшейся жизнью в последней, уже почти тусклой яркости высветила, как упрямо отталкивая их — вбежала она в темный этот коридор…
И уже не во сне, а в жизни, которая закончилась, — бежала она по темному коридору, бежала к какому-то свету вдали, и странный этот коридор был калейдоскопом картинок, как будто проносилась она мимо своей жизни быстро, в темпе, в котором и бежала всегда.
И в этом калейдоскопе была сегодняшняя ссора с дочерью и лицо противной клиентки, и дача с поваленным забором и неотрегулированным душем, и развод, и какое-то отстраненное лицо мужа после развода, и ее торжество, и свадьба их пятью годами раньше мелькнула — какая счастливая она тогда была в своем белом платье. И мелькнула даже ее институтская подружка, имя которой она давно забыла, но у которой взяла учебник да так и не отдала, и она, мчась по этому калейдоскопу, даже успела удивиться, что все это помнит, и увидела себя выпускницей с марлевой повязкой на ноге — так некстати разбила она себе коленку, что пришлось с забинтованной ногой и в белом платье идти на выпускной вечер.
И шпаргалки на экзамене по биологии были в этом калейдоскопе, и мальчик с рыжими ресницами, в которого она была влюблена в первом классе, и рыжая кошка Мурка, окотившаяся как-то прямо в ее детской постельке, и бабушка, таинственным шепотом говорившая ей:
— Ты маме с папой не говори, что кошка у тебя окотилась, им это может не понравиться — и они кошку прогонят…
И она, Наташа, совсем еще малышка, дошкольница — спросила:
— Мы их обманем?
— Нет, — сказала бабушка, — обманывать — большой грех. Мы просто кошку спасем от голодной жизни на улице…
И ей, Наташе, было достаточно такого объяснения.
И бабушка была в этом калейдоскопе, бабушка Муся, милая, родная, теплая, с которой она спала первые годы своей жизни и делила свои детские секреты, которая и говорила ей что-то важное, чего она не успела сегодня вспомнить — и вдруг, в этом калейдоскопе вспомнила, увидела.
Как бабушка ее любимая читает ей закон Божий и объясняет ей десять правил, по которым всем людям надо жить. И правило это, которое все хотела вспомнить она сегодня и все не успевала, потому что спешила, спешила, торопилась — так и называла бабушка: не торопись, остановись, не беги.
И увидела она вдруг, как будто лента на время остановилась, — бабушку, милое лицо ее, глаза добрые и слова ее понятные, специально для нее, Наташи, подобранные.
— Четвертое правило называется — найди время для остановки. Потому что если ты все время будешь торопиться, бежать, то душа твоя может не успеть за тобой и потеряться. И что тогда ты без души? Просто тело одно останется, а тело, как известно, без души жить не может…
И бабушка читала ей текст из этого Божьего закона…
И опять говорила понятным ей языком:
— Ты вот все торопишься, все бежишь, а так можно и упасть, и разбиться, и погибнуть… Спокойно нужно по жизни идти. Спокойно и осмысленно. Потому что жизнь у тебя одна, и душа — одна… Шесть дней поработала — седьмой день посвяти себе, своим близким, своей душе, чтобы понять, как жить дальше… Остановись. Осмысли свою жизнь. Помолись. И живи дальше спокойно…
И опять помчалась лента.
И за этой картинкой в калейдоскопе появились детские качели в их дворе.
Маленькая лягушка на маленькой ее ладошке и мамин окрик, когда та с ладошки лягушонку эту сбросила и потащила Наташу, громко заревевшую, мыть руки…
И полумрак в комнате, и мягкий свет от елочных огоньков.
И мамино лицо, нежное и тревожное, при свете ночника, когда она, Наташа, болела.
И погремушка ее любимая, красная, которую она любила засовывать в рот и набухшими десенками, когда зубки у нее прорезывались, кусать.
И зыбкое ощущение во сне — удобства и покоя, когда тебя пеленают в мягкую пеленку.
И — материнский сосок во рту с теплым и живительным молоком.
И первый крик свой, громкий и отчаянный крик человека, вошедшего в жизнь.
И первое свое, глубокое дыхание — последнее воспоминание в оборвавшейся жизни, ставшее последним ее глубоким дыханием…
И душа ее, освобожденная от тела, набирая высоту в свободном своем полете, несясь вверх, к свету, которым и была, улетая, видела тело женщины, выброшенное мощным ударом от столкновения со стеной тоннеля через распахнувшуюся дверь. И было это тело почти как живое, только — череп — расколот, и островки серого вещества были разбросаны веером, и одна нога тела была вынесена вперед, как бы в беге, и тело наклонено, и рука тянулась вперед, и казалось — она все бежит.
Все бежит…
Все спешит…
И захотелось крикнуть ей оттуда, с высоты — не беги…
Не беги-и-и…
Не-бе-ги-и-и-и-и-и-и…
Встреча с чудотворицей
Звонок подруги прозвучал рано утром, когда Оля еще спала, и она не сразу поняла, о чем говорит как всегда торопливая и взбалмошная Машка.
Какая встреча? С кем встречаться? И при чем тут чудотворица?…
Она еще надеялась, что можно поспать, не выпасть из сна, просто отвечая подруге, «да», «нет», как она иногда делала, стараясь не очень вникать в торопливую Машкину речь, хватаясь за сон, который еще не уходил из ее ощущений, когда подруга будила ее своим неожиданным утренним звонком.
Но ее как-то разбудило это слово — «чудотворица», настолько непривычно оно звучало, и уж тем более непривычным оно было в устах Машки, авантюристки по натуре, увлекающейся, бурной и совсем не религиозной. Оля сама часто говорила подруге:
— Не болтай! Не греши! Вот тебя за язык твой без костей Бог когда-нибудь накажет!..
Машка только хохотала в ответ, и продолжала балагурить, «охальничать», как говорил Костя, Олин муж. Продолжала, сверкая глазами, переходя на шепот, рассказывать скабрезный анекдот или таинственным тоном рассказывать про соседа, который был то ли дьячком, то ли каким-то служкой в церкви:
— Это он по утрам в церкви служит, а по вечерам…
Оля сама никогда особой религиозностью не отличалась. В церковь заходила иногда. Заходила скорее из любопытства, чем от желания исповедаться или помолиться.
Было время, когда она была в каких-то духовных поисках, все хотела разобраться — что же такое Бог и где Он. И почему все есть так, как есть. Ответов она, скорее, не нашла, но просто успокоилась. И жила как жила. Без молитв и без церкви, но с хорошим ощущением внутри, что ее любят и о ней заботятся Высшие Силы. А как их назвать — Богом ли, Вселенной ли, или Высшим Разумом — какая разница?
Но теперь звонок Машки как-то взбаламутил, взволновал ее.
— Да ты толком-то объясни — куда ехать, к какой чудотворице?! — спросила она подругу, полностью проснувшись.
Но теперь звонок Машки как-то взбаламутил, взволновал ее.
— Да ты толком-то объясни — куда ехать, к какой чудотворице?! — спросила она подругу, полностью проснувшись.
И еще раз, уже осознанно, выслушала Машкину торопливую речь.
— Завтра рано утром мы едем в один храм. Там икона зачудотворила… Туда сейчас весь народ прет. Можно приехать, пока еще не все про нее узнали, и попросить чего-то… Ты поедешь?
Машкина речь вызвала у Оли смешанные чувства. И смущение какое-то, и растерянность, оттого, что вот, оказывается, есть все-таки чудотворные иконы и можно попросить о чем-то… И чувство неловкости она тоже ощутила: от того, как Машка говорила об этом… неприлично, что ли. Как колбасу предлагала купить: «Пока еще не расхватали, надо успеть отхватить кусок!» Вот уж точно, ничего святого в человеке нет!
И она опять, уже строгим голосом, даже не попросила, потребовала:
— Господи, ну ты и балаболка! Да ты можешь толком объяснить — куда, зачем вы едете? Где эта церковь, с чего ты взяла, что икона чудотворная?…
Но Машка была бы не Машка, если бы спокойно и степенно все объяснила. И Оле понадобилось минут десять, чтобы, останавливая болтливую подругу и задавая ей вопросы, прояснить — куда же ее зовут. И история, которую она услышала, вернее, сложила из Машкиных торопливых и отрывистых ответов, выглядела загадочно и увлекательно.
Часах в трех езды от города, в старом храме, который долгое время был недействующим, стоял заброшенный и полуразрушенный, начала чудотворить икона.
Храм этот несколько лет назад взяла в приход семья — батюшка и матушка. И к ним в храм люди из близлежащих деревень стали приносить иконы. Где-то в подвалах храма еще хранились старые иконы. И вот какая-то из этих икон стала исполнять желания.
Как будто бы началось все с того, что какой-то старушке, у которой сын спивался, совсем уже опухать стал от водки, приснилась эта самая икона, святая эта, которая на ней нарисована. И вроде сказала она ей:
— Ты приди, помолись мне, и сына твоего я спасу…
И старушка эта, богобоязненная и верующая, сходила в свой храм, да только той иконы там не нашла.
И сон опять ей приснился, мол, не там она ищет. И старушка эта побывала еще в двух церквях, а потом узнала про этот храм, который начал уже потихоньку действовать. И вот пришла она в него, а на стене висит эта икона. И женщина на ней изображена точно такая, как во сне ей приснилась. И упала старушка перед ней на колени, взмолилась:
— Матушка, спаси ты сына моего!..
И как будто с того дня ее сына как отворотили от выпивки. И стал мужик нормальным мужиком. А старушка про тот случай всему селу раззвонила. И пошли к этой иконе просители, и начались чудеса. У кого-то семья сохранилась, не распалась. У кого-то болезнь излечилась. У кого-то просто на душе стало спокойнее…
Машка все еще рассказывала подробности, а Оля прислушивалась к чувствам, которые вызывал в ней этот рассказ. Что-то жутковатое было в этом рассказе. Как будто о каких-то потусторонних могучих силах рассказывала Машка, и было действительно страшновато — если это в самом деле так, то что же получается: можно всю свою жизнь переменить, можно такого напросить!.. В этой возможности было что-то страшное, и похоже это было на предложение встретиться с инопланетянами. Познакомиться с другим разумом. Познать непознанное.
Поэтому смешанные чувства были у Оли, когда Машка, истощив весь запас информации, настойчиво и торопливо спросила:
— Ну, ты как, поедешь с нами?
И Оля просто не смогла сразу ответить. Просто не знала, что ответить. С одной стороны, надо ехать. Ведь если действительно желания сбываются, то как же этой возможностью не воспользоваться? А с другой стороны — страшно как-то, как-то ответственно все это — что-то попросить. А вдруг сбудется?!
И потом — о чем просить-то?
Этот вопрос окончательно смутил ее. Вот те раз! Вот тебе икона чудотворная. Вот возможность получить все, что хочешь — и оказывается, она не знает, чего хочет…
Она как-то растерянно и смущенно ответила Машке, что не знает еще, поедет или нет, что ей подумать надо. И она начала думать.
Именно это она и делала, пока готовила завтрак, отвечала на вопросы мужа, собирала дочь в школу. Она делала все, как заведенная, но где-то в глубине ее все время был этот вопрос — надо ли ей ехать к этой чудотворной иконе и о чем она хочет попросить? На самом деле самый важный вопрос был именно этот. Потому что если просить она ничего не будет, так и ехать к иконе нечего. Осталось только понять — зачем она туда поедет, о чем будет просить.
И эти мысли, какие-то отрывочные, так и приходили к ней, пока ее близкие собирались уходить из дома.
И мысли эти были бестолковые и неловкие какие-то. Попросить, что ли, чтобы им квартиру дали новую? Но как-то неловко становилось от такой просьбы, как будто что-то стыдное было в самой просьбе. Квартира у них нормальная, скажет еще, что дурью она мается, с жиру бесится. Она улыбнулась самой себе, осознав, что относится к этой иконе, к этой женщине, изображенной на ней, как к живому существу, которое может по человеческим меркам оценить ее просьбу.
Но мысли ее кружились вокруг именно таких предположений: то ли попросить, чтобы мужу зарплату прибавили, то ли — чтобы деньги на отпуск появились, давно хотелось им съездить на курорт, отдохнуть, как белые люди отдыхают…
В какой-то момент она увлеклась домашними делами, и мысли эти ушли в сторону. Но все равно — где-то внутри она продолжала думать, потому что неожиданные вспышки таких мыслей опять появлялись в ней: «А, может, попросить, чтобы они просто были все здоровы, чтобы все было в семье хорошо…»
И опять она испытывала недоумение и смущение: непонятно было, может ли она вообще просить о других или только о себе?
И вообще — как просить-то?
«Дай мне!» — вроде бы звучит по-хамски, как указание к действию. А кто она такая, чтобы указывать этой чудотворице, что ей надо делать?…
«Помоги!» — она прислушалась к самому слову, и оно понравилось ей больше, только вот в чем ей надо помогать, она сама не знала.
Она стала гладить белье, и ритмичные движения как-то успокоили ее, но неудовлетворенность собственным недопониманием осталась. Просто обескураженной она себя чувствовала оттого, что вот, оказывается, как мало сама понимает, что ей надо, как мало понимает себя и свою жизнь.
Она подумала в какой-то момент, что что-то знакомое было в этой ситуации для нее, как будто она уже с ней сталкивалась. И, покопавшись в памяти, вдруг вспомнила, откуда это чувство.
Она читала об этом. Читала у Стругацких в их «Пикнике на обочине», как главный герой мучительно, с трудом добирался до золотого шара, который выполнял все желания. Как, рискуя своей жизнью, пожертвовав жизнью напарника, дошел до этого шара и осознал, что совершенно не знает, что просить, как просить… И ей стало даже немного легче, когда она вспомнила это. Значит, не одна она такая бестолковая, другие тоже не могут сразу сформулировать свою главную просьбу, с которой можно обращаться к тому, кто может ее исполнить.
Она продолжала гладить и в какой-то момент стала думать рационально и спокойно. «Так, — сказала она самой себе. — Если я хочу обратиться к этой иконе с просьбами о себе, нужно просто понять, что у меня не так и в чем она мне может помочь…»
Она прислушалась к самой себе, и это «не так» быстро отозвалось в ней. «Не так» было у нее на работе. Уже давно там было «не так», и все это «не так» упиралось в отношения с заведующей учебной частью, вредной и противной старой девой, которую ненавидел весь преподавательский коллектив.
Она действительно была вредная, вспыльчивая, резкая. И ругала она преподавателей грубо, и никогда не было понятно, за что и почему она тебя «поимеет». Злые шутки ходили о ее вредности. «Недотраханная», — так называли они ее между собой, прямо намекая на ее одиночество и женскую неудовлетворенность. «Климактеричка» — было еще одно ее прозвище, и намек тут был очевиден, как будто затянувшийся, непроходящий климакс переживала она, поэтому и стервозила постоянно.
Оля даже обрадовалась, когда нащупала что-то, что может быть ее просьбой к чудотворице. Потому что сама не раз попадала под горячую руку «климактерички».
— Вот и надо попросить, чтобы я смогла не обращать на нее внимания. Чтобы она меня не трогала. Чтобы я могла с ней какой-то общий язык найти…
И в ту же минуту, как она подумала об этом, она вдруг с удивлением поняла: а ведь она может с ней общий язык находить!.. Она даже утюг почему-то выключила, когда это понимание пришло к ней. Потому что даже гладить дальше не смогла. Ей нужно было постоять и осознать, что это действительно так.
Она вспомнила вдруг, как две недели назад, после долгих и мучительных сборов, пошла в кабинет к «климактеричке», чтобы поговорить о прибавке зарплаты. Пошла, внутренне боясь и волнуясь, но понимая, что без этого разговора ни о какой прибавке и речи быть не может.